350
Так прошли апрель, май и большая часть июня, а я, все время борясь с самым унылым настроением, не подвинулся в своей композиции дальше середины третьего акта. В Люцерне между тем наступил сезон и начался съезд гостей. Гостиница со своими флигелями наполнилась приезжими, и о дальнейшем столь исключительном пользовании свободным помещением нечего было и думать. Мне предложили переселиться на второй этаж главного здания ввиду того, что там обыкновенно помещают останавливающихся на одну ночь швейцарцев, между тем как флигели предоставляются приезжающим на продолжительное время гостям, пользующимся, следовательно, своими комнатами в течение дня. В самом деле, это предложение оказалось для меня чрезвычайно удобным. В маленьком салоне с прилегающей к нему спальней я с этого времени пользовался полным покоем в часы работы, так как комнаты этого этажа, занимаемые только на ночь, днем совершенно пустовали.
Наконец наступили настоящие пышные летние дни. Великолепная погода при безоблачном небе держалась целых два месяца. Я наслаждался своеобразной прелестью защищенности от палящих лучей солнца, прохладой и полумраком, которые тщательно поддерживались в моей комнате. Лишь по вечерам, сидя на маленьком балконе, я отдавался действию летнего воздуха. Большое удовольствие доставляли мне хорошие горнисты. Почти каждый вечер, проезжая по озеру, они исполняли на рожке простые народные мелодии. По счастью, я преодолел к тому времени в работе самое трудное, и мягкое настроение той части поэмы, которую мне оставалось отделать в музыкальном отношении, привело меня, несмотря на меланхолический характер, в состояние экстаза. В этом состоянии я и довел – к последним числам августа – всю композицию до конца. Оставалось только кое-что инструментовать.
351
В моей уединенной жизни меня развлекали тревожные известия об итальянской войне. С понятным напряжением я следил за всеми перипетиями этого неожиданного и значительного события. Впрочем, я не совсем был лишен общества. В июле в Люцерн приехал на продолжительное время незнакомый мне до тех пор Феликс Дрезеке. Услышав в устроенном Листом концерте вступление к "Тристану и Изольде", он тут же решил лично со мной сблизиться. Его приход поверг меня в настоящий испуг, и я прямо не знал, что мне с ним делать. Так как, кроме того, он много рассказывал – в довольно остроумной форме – о лицах и обстоятельствах, к которым я все больше терял интерес, то общество его стало мне тягостно. К его крайнему изумлению, это так ясно сказалось в моем обращении, что по прошествии нескольких дней он счел нужным отстраниться от меня. Это поразило меня, и я приложил все усилия, чтобы изменить дурное мнение, какое у него могло обо мне составиться. Скоро я полюбил этого человека. В течение продолжительного времени, почти до самого его отъезда из Люцерна, я виделся с ним ежедневно. Это доставляло мне удовольствие, так как в его лице я имел дело с очень одаренным музыкантом, не страдающим никаким самомнением.
Ради меня в Люцерне на несколько недель поселился и Вильгельм Баумгартнер, мой старый цюрихский знакомый. Наконец, из Петербурга приехал и Александр Серов, чтобы провести в моем обществе некоторое время. Это был оригинальный, интеллигентный человек, определенным образом ставший на сторону листовской и моей музыки. В Дрездене он слышал "Лоэнгрина" и хотел ближе ознакомиться с моими работами, в чем я должен был ему помочь, сыграв для него "Тристана" со свойственной мне манерой исполнения. С Дрезеке я совершил восхождение на Пилатус. При этом мне пришлось из сочувствия к подверженному головокружениям спутнику пережить вместе с ним мучения испытываемого им страха. На прощание я пригласил его в Бруннен и Грютли. Затем мы расстались, так как его скромные средства не позволяли ему более продолжительного пребывания в Швейцарии, да я и сам стал серьезно подумывать об отъезде.
352
Вопрос заключался в том, куда мне направиться. На этот раз я обратился письменно, через Эдуарда Девриента, а потом и непосредственно к Великому герцогу Баденскому, чтобы получить разрешение поселиться если не в самом Карлсруэ, то где-нибудь в его окрестностях. Даже этого было бы достаточно, чтобы удовлетворить ставшую для меня необходимостью потребность войти в отношения с оркестром и составом певцов. Мне надо было слышать их во что бы то ни стало. Позднее я узнал, что Великий герцог обратился по этому делу письменно к королю Саксонскому. Но ответ получался всегда один и тот же: что меня могли бы не амнистировать, а помиловать, если бы предварительно я отдал себя в руки правосудия. Исполнение моего желания оставалось, таким образом, невозможным, и я с тоской думал о том, как бы устроить так, чтобы предполагавшаяся постановка "Тристана" прошла при моем личном участии. Мне говорили, что Великий герцог примет все нужные для этого меры. Но где было искать желанного приюта с некоторой гарантией его продолжительности? После долгих размышлений я решил, что не остается ничего другого, как снова двинуться в Париж, хотя бы для того, чтобы иметь возможность время от времени слышать хороший оркестр, превосходный квартет. Без этого жизнь моя в Цюрихе стала для меня в конце концов совершенно невыносимой. Но только Париж, где я буду жить беспрепятственно, гарантировал мне такие освежающие художественно-артистические впечатления в благородных формах искусства.
353
Наконец, я обязан был принять какое-нибудь решение относительно жены. Целый год мы прожили в разлуке. Суровые уроки, полученные ею от меня и, судя по ее письмам, не прошедшие бесследно, внушили мне надежду, что впредь совместная жизнь наша, устраняющая громадную трудность ее отдельного содержания, может сложиться довольно сносно. Мы условились, что встретимся поздней осенью в Париже. К тому времени я хотел позаботиться об устройстве квартиры, для чего необходимо было переправить нашу цюрихскую обстановку с полным хозяйством. Для выполнения этого намерения были необходимы дополнительные материальные средства, кроме тех, которые предстояло получить из определенных источников. Я предложил Везендонку то самое, чего пытался добиться у Великого герцога Веймарского, а именно купить у меня право на издание "Нибелунгов". Везендонк без единого возражения согласился на мое предложение, выразив готовность за каждую готовую часть произведения платить приблизительно такой же гонорар, какой он мог получить у издателя, которому захотел бы впоследствии переуступить приобретенное право собственности.
Теперь я должен был назначить день отъезда: я выбрал для этого 7 сентября, решив прежде всего посетить цюрихских друзей. Три дня я самым приятным образом провел в доме Везендонков, встретив у них старых знакомых, главным образом Гервега, Земпера и Готфрида Келлера. Мы провели вместе целый вечер, во время которого у меня с Земпером разгорелся страстный спор на тему о тогдашних политических событиях. Для Земпера только что побежденная Австрия олицетворяла поражение немецкой национальной идеи. В романском элементе, представляемом Луи Наполеоном, он видел олицетворение "ассирийского деспотизма", к которому питал настоящую ненависть как в искусстве, так и в политике. Он говорил об этом с такой резкостью, что даже вызвал на горячий спор обычно молчаливого Келлера. Земпер пришел в сильнейшее возбуждение. В конце концов он стал с величайшим отчаянием в голосе обвинять меня в том, что, способствуя его приглашению в дом Везендонков, я завлек его в ловушку врагов. Но расстались мы все же друзьями, и с тех пор, при позднейших встречах, наши споры никогда не принимали такого страстного характера.
Из Цюриха я поехал в Винтертур, чтобы посетить Зульцера. Я не застал его дома, а видел только его жену и мальчика, которого она ему родила. Оба они произвели на меня приятное, трогательное впечатление: оригинальный, рано состарившийся друг мой был теперь, очевидно, счастливым отцом.
354
15 сентября я прибыл в Париж. Квартиру я хотел снять где-нибудь неподалеку от Елисейских полей и потому решил остановиться пока в тех же краях. Действительно, я нашел временное пристанище на Авеню Матиньон [Avenue Matignon]. Моей главной целью было отыскать желанный и долгожданный тихий приют в небольшом особняке, лежащем в стороне. Для этого я старался использовать всякое знакомство, какое только сохранилось в моей памяти. Оливье с женой в это время не было в Париже. Мадам д'Агу была больна и собиралась ехать в Италию. Она не могла меня принять лично, но направила к своей дочери, графине де Шарнак, которую я и посетил. Впрочем, мне не удалось заинтересовать ее своими планами. Я посетил также Герольдов, так любезно принявших меня в мой последний приезд. Но госпожу Герольд я застал в таком странном состоянии болезненной возбужденности и рассеянности, что мне не оставалось ничего другого, как успокоить ее и отнюдь не волновать никакими личными делами. При таких обстоятельствах, побуждаемый страстным нетерпением найти квартиру, я продолжал поиски, не дожидаясь дальнейших указаний и помощи со стороны.
В конце концов в одной из боковых улиц, примыкающих к Елисейским Полям, неподалеку от заставы Звезды [Barrière de l'etoile], на Рю-Ньютон [rue Newton, улица Ньютона], отыскался хорошенький домик, смахивавший на павильон, с небольшим садиком. Я снял его на три года за 4000 франков в год. Во всяком случае здесь, вдали от уличного шума, я мог наслаждаться полной тишиной. Уже одно это чрезвычайно расположило меня в пользу нового помещения. В этом домике жил в последнее время известный романист Октав Фёйе, пользовавшийся покровительством при императорском дворе. Меня только удивляло, что, отнюдь не будучи старым строением, дом был так запущен внутри. Ничем, даже обещанием повысить квартирную плату, мне не удалось убедить домовладельца принять какие-нибудь меры, чтобы сделать дом более жилым. Лишь через некоторое время я понял, в чем дело: самое место вследствие новых планов переустройства города в скором времени должно было подвергнуться полному разрушению. Было еще преждевременно официально извещать об этом домовладельцев, ибо требования о возмещении убытков, которые они немедленно предъявили бы, могли бы получить законную силу. Таким образом, я оставался в полном убеждении, что все предпринятое мной для очистки и благоустройства помещения послужит мне на целый ряд лет. Я смело отдал нужные распоряжения и выписал из Цюриха обстановку, уверенный, что отныне по воле судьбы я водворяюсь в Париж на всю жизнь.
Пока мои желания приводились в исполнение, я старался выяснить, какое значение могут иметь для моего будущего некоторые подмеченные признаки благоприятного отношения к моим работам. Я вновь отыскал того молодого человека, которому была поручена обработка "Риенци", де Шарналя, чтобы получить от него кое-какие сведения. Оказалось, что Карвальо, директор Лирического театра, не желает слышать ни о чем другом, кроме "Тангейзера". Мне удалось залучить этого господина к себе и поговорить с ним о деле. Он подтвердил, что чрезвычайно склонен поставить мою оперу, но непременно "Тангейзера", потому что, как он уверял, название этого произведения ассоциируется у парижан с моим собственным именем, и всякая попытка поставить из "вагнеровских" вещей что-либо другое показалась бы абсурдной. Что касается человека, которому я поручил обработку текста, то он сильно сомневается в удаче моего выбора. Я постарался ближе ознакомиться с работой Шарналя и, к ужасу, убедился, что любезный молодой человек, в последнее время тративший свои силы на подготовку мелодрамы Schinderhannes (принимавшейся им за немецко-романтический сюжет), не имеет ни малейшего представления о возложенной на него задаче. Тронутый его усердием, я все-таки попытался "смастерить" с ним несколько годных для музыки стихов. Но скоро я увидел, что это совершенно потерянный труд.