Однако скоро все стало принимать в Венеции более серьезный, гнетущий характер. Изо дня в день Riva до такой степени наводнялась высаживающимися воинскими отрядами, что гулять по ней не было больше никакой возможности. Офицеры производили на меня большей частью очень приятное впечатление, и милые немецкие звуки их простодушной болтовни действовали на мой слух как что-то родное. Но я не мог заставить себя отнестись с доверием к солдатам: в их физиономиях было что-то тупое и несвободное, свойственное некоторым из славянских племен, населяющих австрийскую монархию. Нельзя было отказать им в некоторой тяжеловесной силе. Но зато у них замечалось полное отсутствие той наивной интеллигентности, которая так приятно отличает итальянский народ. При всем желании я не мог бы радоваться победе той расы над этой. Физиономии этих солдат пришли мне снова на память, когда осенью того же года я видел в Париже избранные отряды французов, их Chasseurs de Vincennes и зуавов. При сравнении их с австрийскими солдатами мне без помощи стратегических познаний стали вдруг понятны Маджента и Сольферино.
Я узнал наконец, что Милан объявлен на осадном положении, что доступ в него почти закрыт для иностранцев. Так как я решил поселиться на лето в Швейцарии, на Фирвальдштетском озере, то это известие напомнило мне о необходимости ускорить отъезд, чтобы не быть отрезанным от своего прибежища неожиданностями военного времени. Я уложил вещи, отправил рояль через Сен-Готард, и мне надо было только проститься с немногими знакомыми. Риттер решил остаться в Италии и намеревался отправиться во Флоренцию и Рим, куда Винтербергер, с которым Карл был в большой дружбе, уже уехал. Винтербергер утверждал, что один из его братьев предоставил ему достаточные средства, он может насладиться путешествием по Италии, которое, помимо всего прочего, необходимо ему как развлечение и отдых – неизвестно, впрочем, от каких трудов. Таким образом, Риттер тоже рассчитывал в самом коротком времени оставить Венецию. Я сердечно простился с добрым больным Долгоруковым и на вокзале обнял Карла, по всей вероятности, в последний раз. С тех пор я не имел о нем никаких известий и по сей день больше его не видел.
345
24 марта я с некоторыми затруднениями по случаю усиленного над иностранцами контроля прибыл в Милан. Чтобы осмотреть его достопримечательности, я решил остаться здесь три дня. Не прибегая ни к чьему руководству, пользуясь самыми простыми указаниями, я осмотрел Бреру, Амброзианскую библиотеку, "Тайную вечерю" Леонардо да Винчи и собор. Последний я исследовал по всем направлениям, взбираясь на всевозможные крыши и башни. Захваченный, как всегда, сильнее всего первыми впечатлениями, я сосредоточил внимание на двух картинах, попавшихся мне на глаза у самого входа в Бреру. Это были: "Святой Антоний" Ван Дейка и "Мученичество святого Стефана" Креспи. При этом я убедился, что совершенно неспособен судить о такого рода произведениях: как только сюжет картины становился мне ясен и симпатичен, он сейчас же получал в моих глазах решающее и исключительное значение. Так было и в этом случае.
Однако, стоя перед "Тайной вечерей" Леонардо да Винчи, я понял художественное значение картины и испытал то, что испытывают все: разглядывая для более полного ознакомления с нею тут же находящиеся реставрированные копии и переводя взгляд с них на разрушенный оригинал, я невольно от внутреннего сюжета вдруг перешел к его неподражаемым особенностям. Они вырисовываются с полной ясностью.
Вечером я посетил полюбившуюся мне комедию, находящуюся, к сожалению, в пренебрежении у нынешних итальянцев и приютившуюся в крохотном театре Ре. Здесь перед немногочисленной публикой низшего ранга давались пьесы Гольдони, как мне показалось, с большой, наивной виртуозностью. Зато в театре Ла Скала мне пришлось видеть зрелище, свидетельствовавшее при внешнем блеске об огромном упадке художественно-артистического вкуса итальянцев. Перед самой парадной и оживленной публикой, о какой только можно мечтать, в огромном театре было дано невероятно ничтожное оперное изделие новейшего композитора, имя которого я забыл. В тот же вечер я убедился, что и для итальянской публики, столь славившейся своей страстью к вокальной музыке, балет стал главной приманкой. Вся скучная опера, очевидно, служила только введением к большому хореографическому представлению, имевшему своим сюжетом Антония и Клеопатру. Здесь я видел холодного политика Октавиана, не фигурировавшего до сих пор даже ни в какой итальянской опере: в пантомиме ему удалось сносно сохранить свое дипломатическое достоинство. Но главным пунктом осталось все же погребение Клеопатры, давшее огромной балетной труппе возможность в чрезвычайно характерных костюмах проявить себя с самых разнообразных сторон.
346
Испытав в одиночестве все эти впечатления, я в чудесный весенний день отправился в Люцерн через Комо, где все было в цвету, а затем через знакомое Лугано и Готард, вдоль высоких снежных стен, в небольшом открытом экипаже. В Люцерне я застал неуютную холодную погоду, составлявшую резкий контраст с пышными весенними днями Италии. Мои расчеты на пребывание в Люцерне основывались на предположении, что тамошний большой отель Schweizerhof в эту пору года, до начала летнего сезона, пустует, и без всяких предварительных хлопот я найду в нем достаточно просторное и тихое помещение. В этом я не ошибся. Полковник Зегессер [Segesser], гуманный хозяин гостиницы, предоставил мне в левом флигеле целый этаж, в главных комнатах которого за небольшие деньги я мог устроиться вполне удобно. Мне пришлось позаботиться об отдельной прислуге, так как гостиница в данный момент не располагала таковой в должной мере. Я нашел добросовестную женщину, всегда заботившуюся о моих удобствах. За ее услуги, которые она мне оказывала и потом, когда гостиница наполнилась приезжими, я сохранил о ней хорошую память и много лет спустя взял ее к себе в качестве домоправительницы. Вскоре прибыли из Венеции и мои вещи. Моему "Эрару" снова пришлось совершить путешествие через альпийские снега. Когда он был установлен в просторном салоне, я сказал себе, что все труды и хлопоты имеют одну цель: дать мне возможность довести до конца третий акт "Тристана и Изольды". Иногда эта надежда казалась чересчур экстравагантной, так как трудности, встававшие на пути моей работы, грозили совершенно затормозить ее. Я сравнивал себя с Латоной, которая беспокойно искала место, где бы родить Аполлона и Артемиду, пока Посейдон не сжалился над ней и не поднял из глубины моря остров Делос.
Таким "Делосом" должен был стать для меня Люцерн. Но чрезвычайно холодная и дождливая погода, державшаяся очень долго, до самого конца мая, действовала на мое настроение удручающим образом. Ввиду того, что новый приют был обретен ценой больших жертв, каждый день, в который мне не удавалось хоть сколько-нибудь поработать над композицией, казался мне потерянным и недостойным потраченных усилий. К этому присоединилось еще и то, что в большей и главной части моего третьего акта я имел дело с невероятно мрачным сюжетом. Вот почему о первых месяцах моего пребывания в Люцерне я вспоминаю с настоящим ужасом.
347
В первые дни приезда я посетил в Цюрихе Везендонков. Наше свидание было проникнуто меланхолией, но в нем не чувствовалось никакого смущения. Я провел несколько дней в доме своих друзей, где встретился со своими старыми цюрихскими знакомыми. Мне казалось, что все это я вижу во сне, что я среди призраков, лишенных всякой сущности. За время моего пребывания в Люцерне я несколько раз повторил это посещение и два раза получил ответный визит, однажды в самый день моего рождения.
Кроме работы, подвигавшейся при мрачном настроении, меня занимали заботы о средствах к жизни как для себя самого, так и для жены. Еще в Венеции я увидел себя вынужденным отказаться от дружеской поддержки госпожи Риттер. Пришлось подумать об этом самому из внимания к изменившимся обстоятельствам моих друзей. Жалкий источник доходов, каким служили для меня мои оперы, подходил к концу.
Так как по окончании "Тристана" мне пришлось бы снова приняться за "Кольцо нибелунга", я счел нужным подумать о возможности облегчить свое будущее существование при помощи этого произведения. Великий герцог Веймарский, судя по заявлениям, сделанным мне лично год тому назад, все еще интересовался им. Я написал Листу и попросил его сделать ему серьезное предложение приобрести это произведение в полную собственность, чтобы доходы с будущих изданий принадлежали ему. В основание контракта в случае, если бы дело дошло до такового, я готов был положить прежние прерванные переговоры с Гертелями. В своем ответе Лист скрепя сердце сообщил мне, что проект не встретил особенного одобрения со стороны Его Высочества. С меня было достаточно такого указания.
348
С другой стороны, обстоятельства побуждали меня принять какое-нибудь решение в злополучном вопросе о праве собственности на три прежних оперы, появившихся у Мезера в Дрездене, ввиду того что один из моих главных кредиторов, актер Крите [Kriete], настойчиво требовал возвращения ему его капитала. Дрезденский адвокат Шмидт [Schmidt] вызвался довести это дело до конца. В результате бесконечной неприятной переписки выяснилось, что преемник недавно умершего Мезера, некий Мюллер, стал полным владельцем издательства. При этом случае я узнал, что моего бывшего комиссионера эти оперы вводили в постоянные издержки и расходы. Что касается доходов, то относительно них я не мог добиться ничего определенного. Адвокат сообщил мне только, что у покойного Мезера, несомненно, было отложено на стороне несколько тысяч талеров, но получить их нет никакой возможности, так как своим наследникам он не завещал ничего. Чтобы успокоить Крите, мне пришлось согласиться на продажу опер за сумму, составлявшую мой долг ему и еще другому, менее крупному кредитору, а именно за 3000 талеров. Что касается неуплаченных процентов и процентов на проценты, то они остались за мной как личный долг Крите, составивший к 1864 году сумму в 1800 талеров. К уплате их я был тогда вынужден судом.
Чтобы обеспечить чем-нибудь моего главного кредитора Пузинелли, на долю которого приходилась лишь самая незначительная сумма, я оставил за собой право собственности на те три оперы на случай, если бы мне удалось добиться постановки их и продажи какому-нибудь французскому издателю. Эта оговорка, согласно точному тексту письма адвоката Шмидта, была принята новым дрезденским издателем. Так как Пузинелли дружески отказался от возможных в этом направлении выгод, заявив, что никогда не потребует возвращения данной взаймы суммы, то этим мне предоставлялась единственная возможность, когда мои оперы найдут себе доступ во Францию, если не получать доход с них, то по крайней мере вернуть потраченные на них капиталы, которые в свое время мне пришлось добывать. Когда впоследствии между мной и парижским музыкальным торговцем Флаксландом [Flaxland] действительно было заключено соглашение, дрезденский преемник Мезера заявил свое исключительное право собственности на мои оперы, и ему удалось поставить Флаксланду такие препятствия в его предприятии, что последний увидел себя вынужденным ради спокойствия откупиться от него 6000 франков. Но это в свою очередь поставило Флаксланда в необходимость отказать мне в признании за мной права собственности на мои произведения во Франции.
Я неоднократно обращался к свидетельству адвоката Адольфа Шмидта, требуя от него копии переписки, относящейся к вышеупомянутой, признанной нашими люцернскими переговорами оговорке. Но все мои письма, обращенные к нему по этому делу, он упорно оставлял без ответа. Впоследствии я узнал от одного венского законоведа, что мне следует отказаться от мысли получить такое удостоверение, ибо никакими законными средствами я не могу заставить адвоката выдать мне его, если он этого не желает.
349
Таким образом, я немного мог сделать для материального моего благополучия в будущем. Но зато я имел удовлетворение получить отпечатанную партитуру "Тангейзера". Ввиду того что мои прежние автографированные экземпляры благодаря небрежности Мезера пришли к концу, я еще из Венеции убедил Гертелей опубликовать ее. Но наследник Мезера, перенявший в полную собственность все издательство, считал для себя долгом чести не оставлять партитуры в чужих руках и взялся напечатать ее за свой счет. К сожалению, год спустя мне пришлось совершенно переделать и заново написать две первые сцены, и по сей день я сожалею, что эта новая работа не вошла в напечатанный экземпляр.
Гертели, все еще находясь в убеждении, что "Тристан" будет иметь успех на сцене, принялись за печатание партитуры второго акта, когда я еще работал над третьим. Чтение корректур, в то время как композиция столь экстатического третьего действия причиняла мне величайшие затруднения, действовало на меня в высшей степени странным, почти устрашающим образом. Именно первые сцены последнего акта показали мне вполне определенно, что эта опера, которую все по какому-то странному заблуждению считали легкой для постановки, является самым рискованным и странным изо всего, что я когда-либо написал. Работая над большой сценой "Тристана", я часто невольно спрашивал себя, не сошел ли я с ума, что решаюсь предлагать издателю напечатать подобную вещь для театра. Но я не согласился бы пожертвовать ни одним горестным аккордом, хотя все это причиняло мне величайшие мучения.
Чтобы избавиться от проблем с пищеварением, я, между прочим, стал применять киссингенские воды в умеренных дозах. Но так как необходимые при этом прогулки, особенно ранним утром, утомляли меня и делали неспособным к работе, то мне пришло в голову заменить их непродолжительной верховой ездой. Хозяин отеля предоставил мне для этих упражнений старую, 25-летнюю лошадь по имени Лиза. На этой лошади я каждое утро катался до тех пор, пока она желала идти вперед. Я уезжал недалеко, так как в определенных местах лошадь неизменно поворачивала назад, нимало не считаясь с намерениями всадника.