374
Разбилось и другое мое ожидание: я льстил себе надеждой склонить Листа к свиданию со мной во Франкфурте. Вместо этого я нашел письмо, в котором он извещал меня, что ему невозможно исполнить мою просьбу. Отсюда мы направились прямо в Баден-Баден. В то время как Минна со своей приятельницей отдавались соблазну игры в рулетку, я стал хлопотать при посредстве рекомендательного письма графа Пурталеса к графине фон Хаке, придворной даме Ее Королевского Высочества, о приеме у моей высокой покровительницы. После некоторых колебаний мне было сказано, чтобы я представился ей в пять часов пополудни в галерее, где пьют минеральные воды.
Был сырой и холодный день. Все точно вымерло в тот час, когда я приблизился к галерее. Августа, в сопровождении графини фон Хаке, ходила взад и вперед. Поравнявшись со мной, она милостиво остановилась. Речь ее сводилась почти исключительно к уверениям в ее полном бессилии во всех отношениях, в опровержение чего я довольно неосторожно упомянул о полученном мной от короля Саксонского указании поблагодарить ее за милостивое ходатайство. Это, по-видимому, ее рассердило, и она отпустила меня с равнодушными выражениями довольно незначительного участия. Как передавала мне потом моя старая приятельница Альвина Фромман, что-то, очевидно, не понравилось во мне принцессе, может быть, мое саксонское произношение.
Так я покинул прославленный "баденский эдем", не унося с собой ни одного приятного впечатления, и сел с Минной в Мангейме на пароход, направлявшийся вниз по Рейну. В первый раз я совершал это путешествие по воде. Невольно вспомнил я при этом, что, столько раз пересекая Рейн, я до сих пор не успел ознакомиться с удивительным местом, столь любопытным для всех, интересующихся германским Средневековьем. Поспешно вернувшись через Кёльн, я закончил путешествие, продолжавшееся всего восемь дней, и окончательно отдался решению мучительной проблемы парижского предприятия, принимавшей серьезный оборот.
Многочисленные трудности, ожидавшие меня с этой стороны, значительно облегчил мне молодой банкир Эмиль Эрлангер, старавшийся завязать со мной дружеские отношения. Некий Альберт Бекман [Beckmann], странный человек, бывший ганноверский революционер, потом частный библиотекарь принца Луи-Наполеона, газетный агент по всевозможным неясным делам, объявил себя моим убежденным почитателем. Он добился знакомства со мной, причем всегда проявлял по отношению ко мне самую любезную предупредительность. Теперь он сообщил мне, что и господин Эрлангер, для которого он работал в качестве газетного агента, желает со мной познакомиться. Самым решительным образом я готов был отказаться от этого знакомства, заявив, что от банкира мне ничего, кроме его денег, не нужно. В ответ на эту шутку сейчас же последовало серьезное уверение, что именно в этом смысле Эрлангер желает быть мне полезным. Таким образом я познакомился с действительно приятным человеком. Любовь к моей музыке, которую он часто слышал в Германии, возбудила в нем интерес и участие ко мне лично. Он открыто высказал желание, чтобы я доверил ему ведение всех моих финансовых дел. Это следовало понять в том смысле, что он желает обеспечить меня на продолжительное время необходимыми средствами, взамен чего я должен передать ему заведование доходами со всех моих парижских предприятий: ему было важно, говорил он, считаться в Париже моим банкиром. Предложение это было для меня совершенно ново, но оно как нельзя более соответствовало своеобразному положению, в каком я находился. Действительно, до самого разрешения всей моей парижской ситуации мне больше не приходилось испытывать никаких затруднений. Если мои сношения с Эрлангером и не были лишены неизбежных при самых добрых чувствах недоразумений, все же я находил в нем глубоко преданного мне друга, серьезно озабоченного моим благополучием и успехами моих предприятий.
375
Удовлетворительный оборот в моих делах, который при других обстоятельствах мог бы внушить мне самую большую бодрость, теперь не был в состоянии настроить меня хоть сколько-нибудь радостно. Я чувствовал полнейшую беспочвенность совершенно неподходящего для меня предприятия. С каждой минутой я убеждался в этом все более и более. В угрюмом настроении я делал все, что могло подвинуть его вперед, так как оно служило основанием для оказанного мне доверия. Лишь новому знакомству, которое я при этом приобрел, удалось привести меня в возбуждающее состояние неуверенности относительно всего дела. Руайе заявил мне, что он не может принять перевода, который мне с величайшими усилиями удалось смастерить при помощи двух волонтеров, и настойчиво рекомендовал для его основательной переработки Шарля Трюине, печатавшегося под псевдонимом Нюитте. Этот молодой человек с чрезвычайно симпатичным, открытым характером явился ко мне по рекомендации Оливье с предложением своих услуг для перевода оперных текстов еще несколько месяцев тому назад. Он был товарищем Оливье по сословию парижских адвокатов. Гордясь своим соглашением с Линдау, я тогда отказался от его участия. Теперь, после заявления Руайе, новое предложение Трюине следовало принять во внимание. Он не знал по-немецки, но уверял, что найдет необходимую помощь у своего отца, который в течение многих лет путешествовал по Германии и приобрел некоторую опытность в немецком языке. Но, в сущности, здесь и не требовалось никаких особенных познаний, потому что все сводилось к тому, чтобы придать более свободный французский оборот стихам, которые Рош робко срифмовал при постоянном вмешательстве развязно претенциозного Линдау, всегда все знавшего лучше всех на свете.
Неутомимое терпение, с каким Трюине работал, не останавливаясь перед бесконечными переделками, чтобы только удовлетворить всем моим требованиям и с музыкальной стороны, всецело расположило меня в его пользу. Линдау, оказавшегося окончательно непригодным, мы должны были непременно устранить от всякого вмешательства в эту новую работу. Роша, напротив, мы удержали как сотрудника, потому что труд его лег в основание новой версии. Впоследствии Рош, которому нелегко было отлучаться из своей таможенной конторы, был избавлен от участия в деле, так как Трюине был совершенно свободен и мог общаться со мной каждый день. Я убедился, что звание адвоката служило ему лишь украшением – об адвокатской практике он совсем не думал. Весь свой интерес он отдавал администрации Парижской оперы, в которой состоял архивариусом. В то же время он в сообществе то с одним, то с другим из своих товарищей работал над небольшими театральными пьесами для "Водевиля" и других маленьких театров, даже для "Буфф-Паризьен". Впрочем, об этой стороне своей деятельности он смущенно избегал всяких разговоров. Но если я был ему признателен за изготовление годного к пению, безусловно приемлемого текста "Тангейзера", то, с другой стороны, не помню, чтобы с точки зрения поэтической или эстетической я пришел в особое восхищение от его дарования. Но зато ценность его в качестве осведомленного, горячо и всегда преданного друга, особенно в тяжелые минуты, вставала перед глазами с полною яркостью. Я не встречал человека столь тонкого в суждениях о трудных вопросах и столь же готового, как он, энергично отстаивать мои взгляды.
376
В первую очередь нам предстояло выполнить сообща совершенно новую работу. Повинуясь давнишнему стремлению, я решил воспользоваться тщательно подготовляемой постановкой "Тангейзера", чтобы расширить и усовершенствовать первую сцену ("Венеры"). Я набросал текст вольными немецкими стихами и предоставил переводчику полную свободу в передаче его на французский язык: мне сказали, что стихи вышли у Трюине очень недурно. Тогда я принялся за музыкальное выполнение сцены, чтобы потом уже приноровить немецкий текст к готовой музыке. Кроме того мои досадные споры с дирекцией по поводу большого балета побудили меня значительно расширить всю вступительную сцену в "Гроте Венеры". Этим, по моему мнению, создавалась широкая хореографическая задача для балетного персонала, так что никто больше не мог жаловаться на мою несговорчивость.
Музыкальное выполнение обеих сцен отняло у меня почти весь сентябрь. В то же время в фойе Парижской оперы начались фортепьянные репетиции "Тангейзера". Приглашенный для этой оперы состав уже собрался, и меня очень интересовало ознакомиться с характером штудирования нового произведения во французской опере. Характер этот можно обозначить несколькими простыми словами: высшая степень сухости при необычайной точности. Этими качествами особенно отличался chef de chant, месье Вотро, человек, не обмолвившийся по моему адресу ни единым теплым словом, что дало повод считать его враждебно настроенным по отношению ко мне, хотя, с другой стороны, своей необыкновенной тщательностью в работе он доказал свое серьезное отношение к делу. Он настоял на значительных поправках к тексту, чтобы добиться лучшего согласования его с музыкой. Знакомство с операми Обера и Буальдье заставило меня предположить, что французы пренебрегают произношением немых слогов в поэзии и музыке. Он утверждал, что это делают только композиторы, но отнюдь не хорошие певцы. В ответ на часто возникавшие у него сомнения относительно длиннот я заметил, что не понимаю, как можно бояться в опере наскучить чем-нибудь публике, приученной находить удовольствие в "Семирамиде" Россини, которая теперь так часто дается на французской сцене. Подумав немного над этим замечанием, он согласился со мной, поскольку речь идет о монотонности действия и музыки. Но я забываю, сказал он, что на таких представлениях публика не интересуется ни действием, ни музыкой, а все свое внимание направляет исключительно на виртуозность певцов. А рассчитывать на виртуозность при постановке "Тангейзера" отнюдь не приходилось, да в моем распоряжении и не было вовсе никаких виртуозов.
Такой виртуозностью отличалась только одна артистка моего персонала, эксцентричная, пышная еврейка, госпожа Тедеско, только что вернувшаяся из Португалии и Испании, где она с триумфом выступала в итальянских операх. По-видимому, она была очень довольна, что мое безучастное отношение к вопросу об исполнительнице роли Венеры доставило ей ангажемент в Парижскую оперу. Она всячески старалась овладеть задачей, совершенно чуждой ее средствам, доступной лишь настоящей трагической актрисе. Одно время казалось, что усилия ее не лишены были некоторого успеха, тем более что на специальных репетициях с Ниманом появились несомненные признаки взаимного тяготения между Тангейзером и Венерой. Ниман с большим искусством овладел французским произношением, и репетиции эти, в которых деятельное участие принимала также и фройляйн Закс, открыли перед нами горизонт живых надежд.
Ничто пока не омрачало нашего настроения, так как мне еще не пришлось вступить в близкое соприкосновение с Дитшем. Этот последний, как шеф оркестра и будущий дирижер оперы, согласно царившему в Парижской опере обычаю присутствовал покуда только на фортепьянных репетициях, чтобы ознакомиться с намерениями певцов. Еще менее диссонанса вносил режиссер Кормон [Cormon], тоже присутствовавший на репетициях и проявлявший свойственные французам живость и ловкость в тех случаях, когда обсуждалось то, что касалось собственно драматической игры. Даже когда отдельные артисты не понимали меня, все охотно подчинялись моим решениям, так как мне все еще приписывали большую власть: думали, что через княгиню Меттерних я могу добиться всего, чего только захочу. Кое-что поддерживало в артистах такую веру: так, я узнал, что князь Понятовский грозил затруднить дальнейший ход наших репетиций вторичной постановкой одного из своих провалившихся произведений. В ответ на мою жалобу неустрашимая княгиня сейчас же выхлопотала приказ об отсрочке княжеской оперы. Конечно, это не могло вызвать дружеских ко мне чувств с его стороны, что и сказалось довольно ясно, когда я посетил его на дому.
377
Время, остававшееся свободным от занятий, я отдавал сестре Луизе, приехавшей в Париж с некоторыми членами своего семейства. Но лишь с величайшими затруднениями я мог оказать ей гостеприимство, так как самая попытка проникнуть ко мне на квартиру была связана с опасностью для жизни. Теперь только обнаружилось, почему хозяин, заключая продолжительный контракт, решительно отказался от всякого ремонта: дело в том, что парижским городским управлением уже давно было решено срыть Рю-Ньютон со всеми к ней прилегающими строениями, чтобы с одного из мостов можно было проложить широкий бульвар к заставе Звезды. Но до последнего момента план этот официально не принимался: хотели затянуть платеж за экспроприацию земельных участков. С большим удивлением я вдруг заметил, что у самой входной двери стали подкапывать дорогу все глубже и глубже. Сначала она оказалась неудобной только для проезда экипажей, а под конец сделалось невозможным и пешком добраться до моей квартиры. При таких обстоятельствах владелец дома не имел ничего против моего переезда и потребовал, чтобы я судом взыскал с него возмещения убытков, ибо только это даст ему возможность в свою очередь обжаловать мероприятие муниципалитета.
Моему другу Оливье как раз в это время за какой-то парламентский проступок была воспрещена на четверть года адвокатская практика, и он рекомендовал мне для ведения настоящего процесса своего приятеля Пикара, который, как я увидел потом из судебного разбирательства, выполнил свою задачу с большим юмором. В возмещении убытков мне было отказано (не знаю, какой результат дала жалоба домовладельца), но от квартирного контракта я был освобожден. Это дало мне право искать новую квартиру, которую я и нанял недалеко от Парижской оперы, на Рю-д'Омаль [rue d'Aumale]. Она была бедна и неуютна. Поздней осенью, в суровую погоду, мы совершили затруднительный переезд, причем дочь Луизы, моя племянница Оттилия, оказала мне значительную помощь. При этом я сильно простудился, так как совсем не берег себя. Снова я отдался возраставшим тревогам, связанным с ходом репетиций, пока не слег в тифозной горячке.