Глава 9 Круги скитаний
О, стены милые чужих жилищ,
Раз навсегда в них принятый порядок,
Цепь маленьких восторгов и загадок, -
Пред вашей полнотою дух мой нищ.
Прильнет он к вам, благоговейно нем,
Срастется с вами… Вдруг Господни длани
Меня швырнут в круги иных скитаний…
За что? Зачем?
Мать Мария (Е. Кузьмина-Караваева)
Гражданская война приближалась к своему завершению, и Даниил Ермолаевич все чаще и чаще заводил разговоры об отъезде за границу. В марте 1920 года Красная Армия освободила Анапу от белых; произошел очередной переворот, власть переменилась. Для семьи белоказака, каким являлся Д. Е. Скобцов, в условиях поражения в Гражданской войне путь спасения был действительно один – в эмиграцию… Елизавете Юрьевне пришлось согласиться с разумными доводами мужа. Как она потом пожалеет об этой "минутной слабости"!
В конце марта 1920 года в числе беженцев из Новороссийска она вместе с шестилетней Гаяной и матерью Софьей Борисовной села на итальянский пароход "Барон Бек". Так начались их долгие скитания по чужбине… Тогда Елизавета Юрьевна, ожидавшая второго ребенка, от всей души надеялась, что отъезд этот временный, что они обязательно вернутся, но судьба распорядилась иначе.
Дорога, как и у многих бежавших из большевистской России, была сопряжена с большими опасностями, лишениями и страхом. "Они следовали путем, общим для многих и многих беженцев: от восточного берега Черного моря на юг, в Грузию; затем на запад, в Константинополь; затем в Белград. Часть путешествия совершалась без происшествий, часть переживалась как кошмар; так или иначе, в нем было мало отрадного, и чем дальше они удалялись от родины, тем труднее им было представить себе будущее", – писал один из первых биографов Елизаветы Юрьевны, православный священник отец Сергий (Гаккель).
Первый этап путешествия запомнился Скобцовым как самый тягостный. Пароход, на который они попали в Новороссийске, был переполнен до отказа. На верхних палубах помещались пассажиры первого и второго класса; под ними армянские беженцы; затем – палуба для овец; и наконец, трюм с остальными беженцами. Здесь царила полнейшая тьма. В трюме находился склад динамита, поэтому курить воспрещалось, и даже передвигаться было трудно и опасно. Кроме того, можно было легко наткнуться на раненых и нечаянно причинить им лишние страдания. В этом трюме, вместе с матерью и дочкой, находилась и Елизавета Юрьевна. Она опасалась, как бы среди этого хаоса не родился преждевременно ее ребенок, и очень тревожилась за мужа, с которым ее недавно соединила, а теперь разлучила Гражданская война.
После взятия Екатеринодара частями Красной Армии кубанское правительство в одночасье потеряло былую власть, и члены Рады сразу же оказались совершенно бесправными лицами. Даниил Ермолаевич вместе с другими бежал на юг, к Грузии, но грузины не пропустили на свою территорию кубанских казаков, разрешив въезд только членам Рады. Скобцов с грехом пополам добрался до Тифлиса, где его ждали жена и теща. Во время тяжелого странствия, в Тифлисе, родился единственный сын Скобцовых – Юрий.
Скобцовы не без приключений пересекли Кавказ. Затем Даниил Ермолаевич в составе комиссии генерала П. И. Кокунько по охране казачьих войсковых регалий эмигрировал в Турцию, где в конце 1920 года семья Скобцовых наконец-то воссоединилась в Константинополе. Но и этот город стал для них лишь временным пристанищем…
В декабре 1920-го около 16 тысяч казаков обосновались на острове Лемнос, называемом "островом смерти". Скобцовы прожили какое-то время на этой земле, где Даниил Ермолаевич продолжал заниматься общественной деятельностью и даже наладил выпуск рукописного журнала "Вольная Кубань". Отсюда около 5 тысяч человек отправились на строительные работы в Сербию. Так Скобцовы попали в Сремские Карловцы, где в декабре 1922-го у них родилась дочь Анастасия.
Вспоминала ли Елизавета Юрьевна о Блоке? Думается, она никогда не забывала о нем, еще не зная о том, что поэт доживает свои последние, трагические дни… Духовные и физические силы его быстро таяли.
...
Заботы. Молчание и мрак… Как безысходно все. Бросить все, продать, уехать далеко – на солнце, и жить совершенно иначе… Надо только надеяться и любить.
С горечью записал он это в дневнике. Надеяться – но на что? Любить – но кого?…
Сердце разрывалось от воспоминаний о разворованном и сожженном Шахматове. В роковой 1921 год скандал в доме поэта следовал за скандалом: Любовь Дмитриевна все больше не ладила с матерью Александра Александровича, заставляла ее ходить на барахолку продавать вещи. Та же, обиженная за сына, никак не могла смириться с бесконечными "увлечениями" невестки, с ее очередным романом, на сей раз – с актером Жоржем Дельвари: "С цепи она сорвалась буквально. Страшно ей жить хочется".
Блоку жить уже не хотелось.
С мая 1921 года поэт начал подводить печальный итог своей жизни. В последний раз отправился на прогулку с женой по любимым местам Петрограда. Разобрал свой архив, что-то сжег, что-то выбросил, что-то раздарил. Александр Александрович понимал, что дни его сочтены: постоянно держится высокая температура, мучают слабость и сильные боли в мышцах, бессонница… Странная болезнь, так и не определенная врачами, душила его, худоба сделала неузнаваемым, сердце разрывалось от боли, по телу пошла водянка. Как не хватало рядом кого-то близкого, одним лишь своим присутствием способного утишить эти страдания! К сожалению, такого человека рядом с поэтом не существовало…
"Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди", – последний раз записал Александр Александрович в дневнике 18 июня 1921 года. В воскресенье 8 августа Любовь Дмитриевна, Прекрасная Дама его юношеских стихов, закрыла поэту глаза…
Хоронил его весь Петербург. Но среди огромной толпы народа не было той, кому посвятил он известное свое стихотворение: Когда вы стоите на моем пути, такая живая, такая красивая… Отвергнутая им когда-то и не во всем понятая им, она против желания оказалась на чужбине, чтобы остаться там навсегда.
Здесь, на чужой земле, узнала Елизавета Юрьевна о кончине Блока. По свидетельству ее матери, горе ее было беспредельным.
Прихожу к нищете и бездолью,
Всю прошедши дорогу греха;
Помнить мертвенный лик Жениха
Я могу только с тайною болью.
Как несутся года надо мною;
Сколько минуло горестных встреч:
Как могла я твой облик сберечь,
Приближаясь навеки к покою.
И забыв имена и обличья
Всех, кто некогда мною владел,
С тайной болью я вижу предел,
Где твое воссияло Величье.
О ком писала поэтесса в этом стихотворении? Думается, что о Блоке.
Нет, она никогда не забудет поэта, что бы ни происходило в ее судьбе. Даже тогда, когда примет постриг и станет православной монахиней… Литературовед К. В. Мочульский уже после Второй мировой войны вспоминал свой разговор с матерью Марией, происходивший весной 1933 года во время их прогулки по ночному Парижу.
– Когда я была девочкой, – говорила она, – я убегала из дому и долго, до поздней ночи, бродила над морем. У нас в Анапе высокие откосы, густая трава, внизу скалы и прибой. Вы знаете наше Черноморское побережье? Как я его люблю! Осенью задует норд-ост, рвет волосы, свистит в ушах. Хорошо! Я и теперь больше всего люблю ветер. Помните, у Блока:
Ветер, ветер
На всем божьем свете…
Мать Мария задумчиво замолчала…
Долгие скитания Скобцовых завершились в самом начале 1924 года, когда семья перебралась в Париж. Франция встретила беженцев несколько приветливее, чем предыдущие страны, хотя это обстоятельство не означало конца их бедственного положения: ни благополучия, ни достатка это не прибавило. Скобцовы влились в десятки тысяч русских эмигрантов – часто голодных, без права на работу, без специальности, наводнивших в те годы Францию и Германию. Приходилось как-то выживать, чтобы кормить детей и уже немолодую Софью Борисовну.
Во Франции социальная защита и помощь неимущим, а тем более эмигрантам, только-только начинали обретать конкретные очертания. Правда, существовало страховое обеспечение по болезням, но его могли позволить себе люди работающие и откладывающие деньги на "черный день". Безработные, люди без дипломов и профессий не могли рассчитывать на социальную помощь от государства. Представители первой русской эмиграции могли занять место только среди наименее квалифицированной части пролетариата, что и произошло почти со всеми слоями русского общества. Более того, по сравнению с французским рабочим русский эмигрант никогда не был уверен в завтрашнем дне: при малейшем промышленном кризисе предприятия он увольнялся в числе первых. Разумеется, многие из русских эмигрантов первой волны все-таки обладали специальностями и общественно-политическим положением в России, но все это, к сожалению, не переносилось автоматически на Запад. Приходилось все начинать с нуля, проходя через унижения и нищету.
Даниил Ермолаевич Скобцов не проявил оригинальности в выборе профессии: он выучился водить автомобиль и стал шофером такси. Зато таким образом для семьи был обеспечен регулярный доход – от 40 до 50 франков в день.
Его жена тоже не бездействовала. Зарабатывая на жизнь благодаря своим умелым и ловким рукам, она навсегда испортила и без того близорукие глаза, выполняя заказы по шитью и изготовлению кукол. Занималась и техникой росписи по ткани, но этим делом оказалось "охвачено" в то время много русских дам, которые, как и Елизавета Юрьевна, обладали художественными способностями и сильно нуждались на чужбине. Затем появилась возможность получать заказы на вышивки и разнообразное рукоделие. Правда, плата за кропотливый труд была совсем мизерной. А главное, после большого переутомления в этот сложный период Елизавета Юрьевна уже практически никогда не могла обходиться без очков.
Т. П. Милютина, жившая в Париже в 1930–1933 годах, вспоминала о художественном даре Елизаветы Скобцовой. Среди других русских девушек она отдыхала летом в 1931 году в молодежном лагере "Русского студенческого христианского движения" на побережье Бискайского залива неподалеку от Бордо. На отдыхе к ним присоединилась Елизавета Юрьевна. По лагерному распорядку утром девушки отправлялись на пляж, а после обеда, в тихий час, часто просили Елизавету Юрьевну побеседовать с ними. Даже самые легкомысленные и равнодушные не могли не слушать ее: она всегда говорила со страстным напором, убежденно и искренне. Такие беседы проводились на живописной лужайке, окруженной цветущим вереском и соснами. Под лучами ласкового солнца девушки вязали, а Елизавета Юрьевна вела беседу и вышивала:
...
Это вышивание было необычайно и очень нас занимало. Между кружками пяльцев натягивалась плотная простая материя, на которой ровным счетом ничего не было нарисовано. А Елизавета Юрьевна рисовала прекрасно! На этой поверхности появлялись причудливые рыбы: горбились их спины, сверкала чешуя, извивались хвосты. Елизавета Юрьевна знала стелющиеся швы старинного иконного шитья, и нитки, подобранные ею, были необычных, перекликающихся тонов. На эти рыбы ложилась тонкая сеть, к ним протягивались руки, над ними возникали согнувшиеся, с изумленными лицами фигуры рыбаков-апостолов. Так к концу нашего месячного отдыха Елизаветой Юрьевной была вышита икона на тему Евангелия о ловле рыбы.
Звучали здесь и ее рассказы о Блоке. Девушки слушали Елизавету Юрьевну, затаив дыхание, интуитивно совершенно точно определив: речь идет о глубоком и затаенном чувстве. Об этом они и сказали своей собеседнице:
...
…она попросту была влюблена в Блока. Елизавета Юрьевна помолчала, а потом ответила, что в те времена не было ни одной думающей девушки в России, которая не была бы влюблена в Блока.
"Никто из нас тогда не знал, – добавляла Т. П. Милютина, – что чувство это было неизмеримо больше и сложнее влюбленности и прошло через всю жизнь…"
В 1920 – 1930-х годах во Франции русские казаки-эмигранты создавали множество различных союзов, объединений, "станиц", стремясь сохранить вдали от родины свои веру, культуру и язык. Они издавали журналы, организовывали кружки, и не только литературные. Во французской столице в то время выходило несколько ежедневных русских газет, зарождались партии ("Евразийцы", "Младороссы"), открывались русские гимназии, кадетский и казачий корпуса, где молодежь воспитывалась в духе прежних русских традиций. Во множестве русских ресторанов, кабаре, театров устраивались концерты, на которых блистали имена русских знаменитостей. И что совершенно естественно, были открыты первые русские православные приходы. При каждом из них действовала воскресная школа.
Даниил Ермолаевич, как всегда, не оставался в стороне и от общественных дел. В разное время он входил в "Объединенный комитет казаков", в "Совет казаков Дона, Кубани, Терека", возглавлял кассу взаимопомощи и так далее, всюду отстаивая и защищая интересы казачества. Елизавета Юрьевна вместе с мужем принимала деятельное участие в казачьих мероприятиях, рассказывала о них на страницах эмигрантских газет.
Скобцов, как и многие другие общественные деятели эмиграции, пытался осмыслить события Октябрьской революции и Гражданской войны. Но главный вопрос интересовал его особенно: надолго ли закрепилась в России власть большевиков? На него Даниил Ермолаевич не находил ответа…
В январе 1923 года власти Страны Советов выслали из России большую группу интеллигенции. Среди них оказался и Николай Бердяев. С 1925 года он возглавил в Парижском православном богословском институте кафедру догматического богословия. Елизавета Юрьевна стала вольнослушательницей этого института. Ей навсегда остались близки идеи ее друзей по духу – отца Сергия Булгакова и Николая Бердяева, с которым она была знакома давно – со времен ивановской "Башни". Оба философа в юности прошли через марксизм, и обращение к христианским ценностям в те годы произошло для них плавно и абсолютно закономерно.
В том же 1925 году состоялось освящение парижского храма Сергиевского подворья. Во главе этого события стоял глава Русской православной церкви за рубежом митрополит Евлогий (Георгиевский), чья резиденция два года назад была перенесена в Париж из Берлина.
Атмосфера Православного богословского института, в которую окунулась Елизавета Юрьевна, совершенно ее преобразила. Наконец-то у нее появились единомышленники! Она словно начала новую жизнь, сблизившись с чутким наставником отцом Сергием Булгаковым, ставшим ее духовником. Статьи и философские размышления, написанные Елизаветой Юрьевной в те годы, были пронизаны влиянием идей отца Сергия. Он на всю жизнь остался ее советчиком.
По свидетельству Н. Бердяева, в религиозности Елизаветы Юрьевны "было что-то трагическое, была борьба с Богом, порожденная человеческими страданиями, сострадание и жалость. Ей не казалось легким разрешение проблемы теодицеи". Теодицея – оправдание Бога – центральная проблема христианского сознания. Как совместить существование зла в мире с идеей всеблагого Бога? Как приобрести и сохранить веру в справедливый Промысел Божий, если всюду бушуют доказательства обратного? А веру в человека, когда люди вокруг ее всеми способами опровергают?
И все-таки Елизавета Юрьевна сумела сохранить эту веру благодаря своему сильному характеру. Одна из героинь ее повести 1925 года оказалась наделенной ее личными чертами жертвенности: "Сильная, потому что всю себя отдавать умеет. Не силою сильная, а напряжением своим, которое все ее существо воедино объединяет. И в любви своей ‹она› была сильной".
Как ни трудно жилось семье Скобцовых, как ни была завалена работой Елизавета Юрьевна, она все равно находила время для собственного творчества. И какого обширного и многообразного! В первые же годы пребывания на чужбине напечатаны ее повести "Равнина русская" и "Клим Семенович Барынькин", во многом автобиографические; мемуарные очерки "Как я была городским головой", "Последние римляне", "Друг моего детства"; изданы брошюры "Достоевский и современность", "А. Хомяков", "Миросозерцание Владимира Соловьева", а также книга "Жатва Духа" с краткими очерками о малоизвестных в Православной церкви юродивых.
Почти все произведения этого периода Елизавета Юрьевна подписывала псевдонимом Юрий Данилов (Юрий, вероятно, в память отца, а Данилов – по мужу, Даниилу Скобцову). Но когда поэтесса вернулась к главной линии своей жизни, связанной по преимуществу с христианством, свои произведения – "Жатва Духа" и очерк "Святая земля" она издала уже под настоящим именем.
"Жатва Духа" (1927) представляет собой собрание житий святых в обработке и изложении Е. Ю. Скобцовой (это, кстати, один из видов литературы, довольно популярной сегодня). Плодами духа, согласно христианскому учению, являются любовь, радость, мир, долготерпение, милосердие, вера, кротость, воздержание. Жизненный путь многих святых предоставлял Елизавете Юрьевне возможность найти тот образ святости, те ее черты, которые были близки именно ей. Из более чем пяти тысяч святых, чтимых Русской православной церковью, она выбрала менее десяти, деяния которых ее глубоко взволновали. Опираясь на жития в изложении святого Димитрия Ростовского, она свободно вкладывала высказывания одних святых в уста других, компонуя различные житийные повествования и добавляя кое-что от себя. Особенно интересовали ее темы чуда, жалости, милосердия, пути к человеческим душам и борьбы со злом. Не случайно восемь житий написаны о беспредельной, порой парадоксальной любви к человеку, о принятии на себя чужого греха…
В сборнике приводился пример инока Серапиона, который готов был отдать последнее и самое драгоценное имущество – Евангелие – нищим и бродягам. И когда его спрашивали, куда он девал Евангелие, инок отвечал: "Я продал Слово, которое научило меня: продай имение свое и раздай нищим".
Герои книги – подвижники первых веков христианства. Они уходили в притоны, на самое дно, чтобы служить спасению душ человеческих…
Финансовые проблемы Скобцовых отошли на задний план, когда тяжело заболела их Настенька.
Сначала родители не поняли, что девочка серьезно больна. Им просто казалось, что Настя очень уж медленно поправляется после гриппа, которым переболела вся их семья в продолжение зимы 1925/1926 года. Но вскоре состояние больной девочки начало вызывать тревогу, тем более что ни один из врачей не смог определить, почему она продолжает терять в весе и чахнуть. Только когда ее состояние стало уже критическим, нашелся-таки молодой врач, который сразу поставил диагноз: менингит!