Настю поместили в знаменитый Пастеровский институт. По ходатайству вдовы русского ученого Ильи Мечникова Елизавете Юрьевне дали особое разрешение находиться при больной и ухаживать за ней. Почти два месяца она присутствовала при медленном умирании своей девочки. В продолжение нескольких дней мать не расставалась с блокнотом и карандашом: она буквально "по часам" рисовала умирающего ребенка. Три рисунка от 7 марта 1926 года помечены разным временем. Настенька умерла в тот же день…
Все еще думала я, что богата.
Думала я, что живому я мать.
Господи, Господи, близится плата,
И до конца надо мне обнищать…
Это Елизавета Юрьевна выразила в стихах. А в дневнике записала:
...
Сколько лет, всегда, я не знала, что такое раскаянье, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему. Еще вчера говорила о покорности, все считала властной обнять и покрыть собой, а сейчас знаю, что просто молиться-умолять я не смею, потому что просто ничтожна… Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего и очищенного пути не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать, понять и принять смерть. И чтобы оправдывая и принимая, надо вечно помнить о своем ничтожестве. О чем и как ни думай, – большего не создать, чем три слова: "Любите друг друга", только до конца и без исключения, и тогда все оправдано и вся жизнь освещена, а иначе мерзость и тяжесть.
Горе всегда оказывается неожиданным… Смерть девочки потрясла Елизавету Юрьевну, перевернула ее и без того исстрадавшуюся душу. Но собственное горе не замкнуло сердце этой удивительной женщины – наоборот, обернуло к несчастьям ближних, страдающих, болящих, голодающих людей. Сама она уже не могла больше жить интересами только своей семьи.
Какие суровые дни наступили:
До дна мы всю горькую чашу испили,
И верим, что близок блистающий срок.
Господь мой, прими же теперь искупленье:
Не в силах нести мы былое томленье
Средь новых и грозных тревог.
Со смертью Настеньки оборвались последние нити, которые связывали Елизавету Юрьевну с Даниилом Ермолаевичем. К концу 1920-х годов выявилось глубокое внутреннее расхождение супругов. Они и прежде, по свидетельству знакомых, жили независимо друг от друга, самостоятельно решая каждый свои проблемы, а теперь уже просто не могли оставаться под одной крышей. В фильме еще советских времен "Мать Мария" Скобцов с упреком говорит жене:
– В твоем возрасте пора ходить по земле, Лиза.
Ответом звучит известная фраза Елизаветы Юрьевны:
– Есть два способа жить: совершенно законно и почтенно ходить по суше – мерить, взвешивать, предвидеть; но можно ходить по водам. Тогда нельзя мерить и предвидеть, а надо только все время верить. Мгновение безверия – и начинаешь тонуть.
Все больше и больше стремилась она служить всем обездоленным. А их во Франции в эмигрантской среде было немерено… Безработица толкала мужчин в кабаки и марсельские трущобы, а женщин – на панель; в шахтерских поселках нещадно эксплуатировали бывших врангелевских солдат, оказавшихся в эмиграции. Существовали вполне здоровые люди, попавшие в дома умалишенных и совершенно не владевшие французским языком; они даже не могли объяснить своего положения и задержались там на годы… Трудно описать словами состояние умов и физического выживания русской эмиграции тех лет. Елизавете Юрьевне казалось, что все это буквально вопиет о сострадании и милосердии!
С 1927 года Скобцов поселился отдельно от семьи. Незадолго до войны, в 1938 году, он приобрел под Парижем в местечке Фелярд небольшой участок земли с домиком, завел хозяйство. Сюда с осени 1942 года иногда приезжала на короткий отдых мать Мария – его бывшая жена Е. Ю. Кузьмина-Караваева. Именно отсюда она вернулась 9 февраля 1943 года в Париж, где сразу же была арестована гестапо…
В 1931–1932 годах в парижском журнале "Современные записки" была опубликована первая часть романа Даниила Скобцова "Гремучий родник". Литературным дебютом это не назовешь: ведь и прежде он публиковался с рассказами в казачьих журналах. Накануне войны, в 1938 году, роман вышел в Париже отдельным изданием. На обложке его стояла двойная фамилия автора – Скобцов-Кондратьев: до этого Даниил Ермолаевич иногда использовал в своих газетно-журнальных публикациях псевдоним "Кондратьев".
"Гремучий родник" – ностальгическое произведение об уже многими забытой жизни на Кубани, ее природе, людях, деталях быта. Что любопытно, какая-либо политическая борьба или война здесь отсутствовали…
В эмиграции роман вызвал немалый интерес. Для его издания была создана "инициативная группа", он обсуждался в кружке казаков-литераторов.
Время от времени Скобцов навещал сына, помогал деньгами бывшей жене, подчеркивают одни мемуаристы. Другие утверждают: с матерью осталась только Гаяна, Юрий же стал жить с отцом… Как бы то ни было, следующий факт сомнений не вызывает: Даниил Ермолаевич до самой смерти любил свою Лизу, и свой двухтомник "Три года революции и гражданской войны на Кубани" посвятил своей "жене-казачке Елизавете Пиленко". Примечательно то, что Скобцов упорно не хотел называть ее по фамилии первого мужа – Кузьмина-Караваева…
Бытует и такое мнение: после гибели четырехлетней Настеньки ее мать "в поисках искупления" оставила и второго, обожающего ее супруга, "словно наказывая себя за плотскую любовь".
Вряд ли стоит относиться серьезно к подобным измышлениям. Многое поясняет для нас откровение Елизаветы Юрьевны, которым она поделилась со своей хорошей знакомой Татьяной Манухиной:
...
Похоронили ее на Парижском кладбище, но мне и моей семье хотелось перенести ее на другой участок… И вот, когда я шла за гробом по кладбищу, в эти минуты со мной это и произошло – мне открылось другое, какое-то особое, широкое-широкое, всеобъемлющее материнство… Я вернулась с кладбища другим человеком… Я увидала перед собою другую дорогу и новый смысл жизни: быть матерью всех, всех, кто нуждается в материнской помощи, охране, защите. Остальное уже второстепенно. Я говорила с моим духовником, семьей, потом поехала к митрополиту…
В статье "Прозрение в войне" Елизавета Юрьевна написала:
...
Перед каждым человеком всегда стоит эта необходимость выбора: уют и тепло его земного жилища, хорошо защищенного от ветра и от бурь, или же бескрайнее пространство вечности, в котором есть одно лишь твердое и несомненное, – и это твердое и несомненное есть крест.
Сама она выбрала "бескрайнее пространство вечности"…
Глава 10 Созвучно русской душе
От небесного грома до шепота
Учит – все до копейки отдай.
Грузом тяжким священного опыта
Переполнен мой дух через край.
И забыла я – есть ли средь множества
То, что всем именуется – я.
Только крылья, любовь и убожество,
И биение всебытия.
Мать Мария (Е. Кузьмина-Караваева)
Большую моральную поддержку оказал Елизавете Юрьевне ее духовник отец Сергий Булгаков. Он и сам потерял сына, когда тому было четыре года. Вероятно, не без влияния отца Сергия, чьи лекции в Православном богословском институте она посещала как вольнослушательница, пришла Елизавета Юрьевна в "Русское студенческое христианское движение" и вошла в круг таких религиозных философов и мыслителей, как Н. Бердяев, отец Сергий Булгаков, В. Зеньковский, Г. Федотов, К. Мочульский.
В 1927 году во Франции проходил съезд "Русского студенческого христианского движения", так называемого РСХД. Организация родилась еще в 1923-м, а начало ей положила учредительная конференция в городе Пшеров (Чехословакия). С РСХД тесно связано знаменитое парижское издательство YMCA-Press, выпустившее немало книг, сыгравших значительную роль в духовном становлении русского зарубежья. С 1928 года здесь издавался журнал "Вестник Русского студенческого христианского движения" (позднее – "Вестник Русского христианского движения").
На съезде РСХД, проходившем в Клермоне, Елизавету Юрьевну выбрали кандидатом в члены Совета движения. Именно с этого момента началась ее миссионерская деятельность: она должна была ездить по Франции с докладами на собраниях русских общин, разбросанных по всей стране, как представитель РСХД часто выступала с лекциями.
Вместе с философом Г. Федотовым Елизавета Юрьевна предложила организовать семинары по изучению России. Оба, принимавшие деятельное участие в русской революции, рассматривали свой приход в Церковь и пребывание в ней не только в плане личного спасения, как подчеркивают исследователи, – они от всей души надеялись, что смогут выработать христианскую точку зрения на основные социальные вопросы, с новой силой поставленные русской историей. Политическую раздробленность русской эмиграции следовало, по их мнению, преодолеть "общим пребыванием в Церкви". Общая церковность, в свою очередь, должна была помочь выработать "православное мировоззрение в применении ко всем событиям реальной жизни".
Ради достижения поставленной задачи было организовано три кружка: первый – по изучению основ марксизма и ленинизма с христианской точки зрения, второй – по вопросам русской историософии (в этом кружке изучались труды русских мыслителей прошлого), третий – по изучению русской литературы с религиозной точки зрения.
Елизавета Юрьевна писала в своих отчетах, что чаще всего ее лекции превращались в духовные беседы. "С первого же знакомства завязывались откровенные беседы об эмигрантской жизни или о прошлом, и мои собеседники, признав, вероятно, во мне подходящего слушателя, старались потом найти свободную минутку, как бы поговорить со мной наедине: около двери образовывались очереди, как в исповедальню". Людям хотелось высказаться, поведать о каком-нибудь горе, которое способно годами лежать на сердце, или об угрызениях совести. В трущобах, где она чаще всего бывала, о вере в Бога, о Христе, о церкви говорить казалось бесполезным: здесь нуждались не в религиозной проповеди – в обыкновенном сочувствии.
Желание помочь тому или иному нуждающемуся, спасти его было для Елизаветы Юрьевны превыше всего. Однажды, приехав в Марсель, чтобы вырвать из рук наркоманов двух русских интеллигентов, она со свойственным ей бесстрашием вошла в притон и буквально силой вытащила из него молодых людей. Посадив на поезд, сама отвезла их к родным в деревню, где бывшие наркоманы, работая на природе, постепенно стали приходить в себя.
Как-то Елизавета Юрьевна отправилась в пиренейский шахтерский поселок русских беженцев, которые жили и работали там в ужасающих условиях. Начав беседу, она сразу почувствовала враждебную отчужденность слушателей. А один из них резко бросил:
– Чем читать нам лекции, вы б лучше вымыли нам полы и вычистили всю грязь…
Елизавета Юрьевна, почувствовав правоту этих обидных слов, тут же повязалась чем-то вместо фартука и принялась за работу. И надо же – нечаянно опрокинула на себя бадью с водой. Слушатели наблюдали молча. И вдруг тот, кто только что упрекнул ее, снял свою кожаную куртку:
– Вот, наденьте. Вы вся вымокли…
А когда она закончила работу, шахтеры усадили ее за стол обедать вместе с ними. Этот урок Елизавета Юрьевна, став матерью Марией, усвоила на всю дальнейшую жизнь.
Спустя годы мать Мария напишет в своих дневниках:
...
Путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет. О каждом нищем, голодном, заключенном Спаситель говорит: "Я", "Я алкал и жаждал. Я был болен и томился в темнице". Подумайте только, между каждым несчастным и Собой Он ставит знак равенства. Я всегда это знала, но вот теперь это меня как-то пронзило…
Своей миссионерской деятельности Елизавета Юрьевна отдалась без остатка. У нее появилось стремление к монашеству как самоотверженному служению людям – только в этом она видела единственный и возможный путь собственного спасения и призвания. Скорее всего, подспудно она готовилась к этому давно, но, как это часто бывает, одна крохотная песчинка перевесила чашу весов. В начале марта 1931 года ее маленькая, так рано ушедшая девочка была перезахоронена на другом участке кладбища Банье, что и отразилось в записях Елизаветы Юрьевны, процитированных ранее. Причина перезахоронения оказалась более чем банальной: "В связи с истечением срока бесплатного захоронения…" Согласно французским законам, несчастная мать должна была присутствовать при эксгумации дочери. Это событие, конечно же, ускорило ее непростое решение о монашеском постриге.
А в келье будет жарко у печи,
А в окнах будет тихий снег кружиться.
И тающий огонь свечи
Чуть озарит святые лица.
И темноликий, синеокий Спас,
Крестом раскинувший свой медный венчик,
Не отведет спокойных глаз -
Длиннее ночи, дни все меньше…
Елизавета Юрьевна мечтала о том, чтобы поскорее облачиться в монашескую одежду, и стихи ее, написанные в первые месяцы после пострига, выразили эти чаяния. Ее стремление вступить на путь монашества поддержал и митрополит Парижский Евлогий (Георгиевский), глава Русской православной церкви за рубежом.
Терпимость, широту взглядов митрополита Евлогия, умение понять самых разных людей, увидеть в них главное и поставить это главное на службу людям отмечали многие эмигранты.
В 1927 году Москва потребовала от владыки подписки о "лояльности", а еще три года спустя митрополит Сергий из Страны Советов объявил мировой прессе, что в СССР нет гонений на церковь. В том же году в Англии митрополит Евлогий принял участие в молебне о страждущей православной церкви, оплакав погибель тысяч русских священников на родине, и был вскоре уволен за это Московской патриархией. Тогда мятежный владыка отправился в Константинополь и получил там юрисдикцию Святейшего Вселенского Патриаршего престола. Время докажет правильность действий митрополита Евлогия: все его усилия были направлены на спасение Русской православной церкви за рубежом.
В марте 1932 года с согласия Даниила Ермолаевича митрополит дал Е. Ю. Скобцовой церковный развод. Гражданского развода они, кстати, не добивались и юридически, по французским законам, до конца своих дней оставались супругами…
16 марта 1932 года в храме Свято-Сергиевского подворья при Парижском богословском институте Елизавета Скобцова приняла монашеский постриг.
Как писал о ней отец Сергий Гаккель, "Елизавета Юрьевна Скобцова отложила мирское одеяние, облеклась в простую белую власяницу, спустилась по темной лестнице с хоров Свято-Сергиевского храма и распростерлась крестообразно на полу". Отныне ее звали матерью Марией, в честь святой Марии Египетской… Обряд проводил сам митрополит Евлогий, который напутствовал новую монахиню:
– Как та ушла в пустыню к диким зверям, так и тебя посылаю в мир к людям, часто злым и грубым.
В рубаху белую одета…
О, внутренний мой человек.
Сейчас еще Елизавета,
А завтра буду – имя рек…
Мать Мария
О том, что к своему духовному подвигу Елизавета Юрьевна готовилась давно, свидетельствовала написанная ею икона преподобной Марии Египетской. Эта святая, по преданию, в молодости была блудницей; присоединившись к паломникам, шедшим в Иерусалим, она обратилась к христианской вере и сорок семь лет прожила в покаянии в пустыне за Иорданом, прославив себя суровой аскезой. "Стояние Марии Египетской" – такое название носит покаянная служба во время Великого поста.
О своих ощущениях во время обряда новая монахиня чуть позже рассказывала:
– Вот католики заимствовали для пострига всю символику таинства бракосочетания: подвенечное платье, флердоранж, вуаль, обручальное кольцо – невеста Христа, Возлюбленного Жениха. У нас, хоть и называют инокиню Христовой невестой, не на этом ударение. Когда я пала ниц, а хор запел "в объятия Отча"… Тут в православии не невеста, а блудный сын, вернувшийся к Отцу, все ему простившему, и начало новой жизни. Нет-нет, это глубже символики бракосочетания, и так созвучно нашей русской душе это примирение с Богом, это возвращение к нему…
После пострига мать Мария провела положенные трое суток в полном одиночестве в храме Сергиевского подворья, в тихой светлой келье, где она могла спокойно молиться и готовиться к своему монашескому подвигу. От первоначального своего намерения принять тайный постриг она незаметно для себя отказалась. За трое суток одинокого бдения под сводами Свято-Сергиевского храма мать Мария пришла к убеждению, что постриг свой скрывать не может, что с монашеским одеянием ей уже не расстаться. О "блудной" же интеллигентке она просила всех забыть:
Все забытые мои тетради,
Все статьи, стихи бросайте в печь.
Не затейте только, Бога ради,
Старый облик мой в сердцах беречь.
Не хочу я быть воспоминаньем, -
Буду вам в грядущее призыв.
Этим вот спокойным завещаньем
Совершу с прошедшим мой разрыв.
Одна из знакомых матери Марии, Татьяна Манухина, которая впоследствии оставит о ней интереснейшие воспоминания, виделась с ней вскоре после пострига и зримо описала эту встречу:
...
…четки в руках вместо папиросы, добродушные, "бабушкины" стальные очки вместо беспокойно взлетающего на переносицу пенсне… Но то же веселое лицо, та же умная улыбка, и по-прежнему разговорчива, бодра и оживленна. Однако есть что-то иное, новое… Гармония спокойной силы в манере себя держать вместо былой, несколько суетливой бурности. Явно она нашла для души своей соразмерную ей форму, и потому казалась гармоничной и устроенной.
По воспоминаниям современников, известие о постриге Е. Ю. Скобцовой не произвело в эмигрантском Париже особой сенсации. Но оно породило и недоумение, и всяческие кривотолки: ведь еще не забылись, как ни желала этого новообращенная монахиня, ни "Цех поэтов", к которому она принадлежала ранее, ни былое членство в эсеровской партии, за что при А. Деникине ей угрожал смертный приговор, ни два ее замужества. Разумеется, прежняя жизнь Елизаветы Юрьевны побуждала некоторых эмигрантов скептически отнестись к самому событию.
Да что говорить, если даже самые близкие друзья поначалу с настороженностью отнеслись к ее решению! Н. Бердяев признавался: они опасались, что монашество может серьезно разочаровать Елизавету Юрьевну.