...
Должен сознаться, что я не очень сочувствовал принятию ею монашества. Я думал, что это – не ее призвание, и что она встретит настолько большие трудности у церковной иерархии, что, может быть, ввиду своего непокорного характера, принуждена будет покинуть монашество – что очень тяжело.
Философ вместе с другим их общим товарищем, Федором Пьяновым, вначале пытался отговорить Елизавету Юрьевну от ее намерения. Пьянов же в надежде остановить ее даже не пришел на постриг! Но затем, по словам Бердяева, сказанным явно с облегчением, "она переживала медовый месяц монашества. Но скоро обнаружилась ее свободолюбивая бунтарская природа". Жизненная позиция матери Марии (по мнению Бердяева, "одной из самых замечательных и одаренных русских женщин") находила самый горячий отклик в его душе и целиком поддерживалась им.
Н. Бердяев писал:
...
Она стремилась к новому типу монашества, не созерцательному, а активному, действующему в мире и отвечающему на мучительные запросы мира, на муку мира. Это совпадало и с моими мыслями. Нужно было прокладывать новый религиозный путь… Одно ей удалось; ей удалось запечатлеть свой оригинальный образ и оставить память о нем. Излучения от человека действуют и тогда, когда это незримо. Никакой творческий порыв не пропадает бесследно. Она была уже новой душой в христианстве, была одной из тех, в которых подготовлялась новая эпоха…
Митрополит Евлогий между тем возлагал большие надежды на новую монахиню. В январе 1933 года в разговоре с литературоведом К. Мочульским, впоследствии – одним из ближайших помощников матери Марии, владыка отметил, что ее разрыв с прошедшим как будто благополучно совершился: "Вот мать Мария постриглась и с тех пор все сияет…"
Полтора года спустя матушка и сама признавалась:
– В общем, все стало проще, очень просто, совсем. И все меньше декламации. Вот уже для декламации никакого места не остается.
"Меньше декламации" – как мы знаем, всю жизнь было ее девизом. Деятельная, энергичная, отзывчивая к чужому горю (да и существовало ли для нее такое понятие, как "чужое горе"?), мать Мария стремилась помочь как можно большему числу людей. Не обязательно соотечественникам, не всегда близким по духу – разве в этом дело? И на декламацию здесь действительно времени не оставалось. Но по-прежнему рождались стихи.
Постыло мне ненужное витийство,
Постылы мне слова и строчки книг,
Когда повсюду кажут мертвый лик
Отчаянье, тоска, самоубийство…
Надев монашеское одеяние, она еще больше отдалась благотворительной работе: ездила на шахты и заводы, где работали русские, поддерживала морально и материально тех, кто в этом нуждался; ходила по притонам и вызволяла со дна нищих и пьяниц, возвращая их к нормальной жизни, посещала психиатрические больницы и освобождала тех из своих соотечественников, кто попал туда случайно.
В своем отчете "В мире отверженных" матушка рассказывала:
...
Во-первых, удалось организовать Комитет помощи русским душевнобольным, в который вошли доктора-психиатры, как русские, так и французы, и различные лица, принявшие к сердцу тяжелое положение этих больных. Во-вторых, удалось путем переписки со всеми французскими психиатрическими учреждениями (которых больше восьмидесяти) установить, что по крайней мере в 60-ти из них находятся на излечении русские. Общая цифра этих людей достигает 600 человек. Дома чрезвычайно разбросаны по всей Франции, русские распределены в них неравномерно – есть такие, где два-три человека, а есть и такие, где их несколько десятков. Перед Комитетом стоит задача посетить все дома, что, конечно, требует больших средств, даже при возможности поручить это дело в особо удаленных департаментах местным православным священникам. Но, несмотря на трудности этой задачи, кое-что мне удалось осуществить.
На себя саму у нее по-прежнему не хватало времени. Но было ли это важным?…
Однажды вскоре после пострига мать Мария шла по улице в огромных мужских сапогах. К ней подошел мужчина, по виду отставной военный, с розеткой ордена Почетного легиона в петлице, и почтительно спросил:
– Матушка, вас заставляют носить такие ужасные сапоги для умерщвления плоти или для смирения? Моя дочка ушла в монастырь, и мое сердце обливается кровью при мысли, что моя бедная девочка тоже ходит в таких сапогах.
Мать Мария засмеялась и ответила со свойственной ей обезоруживающей откровенностью:
– Дело гораздо проще: у меня просто нет других сапог…
Матушка обращала мало внимания на свой внешний вид. Ее подрясник часто носил следы той работы, которой она недавно занималась. Если б можно было, по ее собственному признанию, она вообще предпочла бы одеться в "рогожку с дыркой для головы и подпоясаться веревкой".
"Я обрадовался и мечтал, что она сделается основоположницей женского монашества в эмиграции", – признавался митрополит Евлогий, вспоминая появление новой монахини.
Ему предстояло большое разочарование. К концу 1930-х годов он с грустью признавался, что "монашество аскетического духа, созерцания, богомыслия, то есть монашество в чистом виде, в эмиграции не удалось. Говорю это с прискорбием… потому что аскетическое монашество – цвет и украшение Церкви, показатель ее жизненности".
Что касается матери Марии (Скобцовой), то она, по словам митрополита, "приняла постриг, чтобы отдаться общественному служению безраздельно… называла свою общественную деятельность "монашеством в миру", но монашества в строгом смысле слова она не только не понимала, но даже отрицала, считая его устаревшим, ненужным". В одном из стихотворений этого времени, отнюдь не идеальном по художественной форме, мать Мария излагала свое жизненное кредо:
Пусть отдам мою душу я каждому,
Тот, кто голоден, пусть будет есть,
Наг – одет, и напьется пусть жаждущий,
Пусть услышит неслышащий весть.
По свидетельству Мочульского, хорошо ее знавшего, она не уставала повторять:
– Путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет… На Страшном суде меня не спросят, успешно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько я положила земных и поясных поклонов, а спросят: накормила ли я голодного, одела ли голого, посетила ли больного и заключенного в тюрьме. И только это спросят…
А ведь речь шла вовсе не об отказе от традиции, а о возвращении к изначальному положению, какое было при преподобных Феодосии Печерском или Сергии Радонежском! В их времена монахи не только предавались созерцанию и молитвам, но и сеяли, ловили рыбу, учили детей, возделывали земли… Монастыри же, как мы помним из истории, являлись не только религиозными, но и культурными, экономическими центрами.
Несмотря на некоторые разногласия, митрополит Евлогий внимательно относился ко всем начинаниям матушки, помогал ей во всех делах, с его благословения она открывала свои дома и храмы. Монахиня Мария высоко ценила владыку. "Самая моя большая радость – это совершенно исключительное понимание всех моих затей со стороны митрополита, – делилась она с родными в письме. – Тут с ним действительно можно горы двигать, если охота и силы есть".
Однажды митрополит Евлогий и мать Мария вместе ехали в поезде и, стоя у окна, любовались то и дело сменяющими друг друга пейзажами Франции. Неожиданно владыка, указав широким движением руки на бескрайние поля, задумчиво произнес:
– Вот ваш монастырь, мать Мария!
Глава 11 Служение страждущим
Мне кажется, что мир еще в лесах,
На камень камень, известь, доски, щебень.
Ты строишь дом, Ты обращаешь прах
В единый мир, где будут петь молебен…
Мать Мария (Е. Кузьмина-Караваева)
Летом 1932 года мать Мария отправилась в Латвию и Эстонию по делам "Русского студенческого христианского движения". Там она имела возможность наблюдать монашескую жизнь, что называется, "в чистом виде": в этих бывших губерниях Российской империи русские монастыри еще продолжали свое существование, не затронутые антирелигиозной кампанией.
В обителях, которые посетила матушка (в их числе Пюхтицкий женский Успенский монастырь и женский Свято-Троицкий монастырь в ее родном городе Риге), она была принята с доброжелательным вниманием; в Свято-Троицком монастыре ей даже успели сшить рясу.
По удивительному совпадению именно в Пюхтицкой обители еще в советские времена будут сняты многие кадры художественного фильма о матери Марии. Ну а тогда, в июле 1932 года, здесь проходил 2-й съезд "Прибалтийского студенческого христианского движения", в работе которого вместе с профессором В. В. Зеньковским и духовным руководителем движения отцом Сергием Четвериковым участвовала мать Мария. Собравшиеся слушали ее доклад "Религиозное сознание в душе русского народа".
Выступила матушка и на съезде, проходившем уже в Париже и посвященном проблемам православной культуры. Здесь она поделилась своими впечатлениями от поездки в Прибалтику. Тамошние обители не вызвали восхищения в ее душе. В них, как она отмечала, "несомненно много личного благочестия, личного подвига, может быть, даже личной святости; но как подлинные организмы, как некое целое, как некая стена нерушимая, они просто не существуют. Значение этих… монастырей несомненно: они блюдут заветы, они берегут огромные клады прошлого быта, золотой ларец традиции и благолепия. Надо верить, что они доберегут, дохранят, достерегут. Но это все, на что можно рассчитывать".
Но в чем же здесь было дело? Что хотелось бы почувствовать в стенах этих обителей матери Марии?
В частном разговоре она отозвалась о них еще более отрицательно и резко:
– Никто не чувствует, что мир горит, нет тревоги за судьбы мира. Жизнь размеренна, сопровождается трогательным личным благочестием.
В одном из своих эссе мать Мария поясняла:
...
…есть бесчисленные подмены христианства. Есть, например, религия "благоденственного и мирного жития", это как бы гармоничное сочетание правил с бытом. Сердце не испепеляется, а млеет в час богослужения. Свет не слепит, а ласкает. Что же? Может быть, блаженны млеющие, блаженны обласканные, мирные и безмятежные…
"Обласканные, мирные и безмятежные…" Насколько эти определения не относились к ней самой! Из прибалтийской поездки матушка возвратилась с еще бóльшим убеждением: требуется новый тип монашеского служения, более соответствующий нуждам эмиграции. Не потому ли, начиная с 1932 года, у нее наметились расхождения с РСХД?
Еще до пострига мать Мария насмотрелась на жизнь русских эмигрантов, на нужду и трущобы, в которых жили ее соотечественники. Теперь же перед ней предстала настоящая цель: создание приюта – дома, в котором люди могли бы не только поесть, но и получить гражданские права и потом найти работу.
– У меня замечательный план! И вполне осуществимый… – говорила матушка знакомым. – Нужно создать женское общежитие. Я кое-что обдумала… На благотворительность я не рассчитываю. Чтобы строить крепко, надо строить на самоокупаемости. Общественные субсидии могут быть – и спасибо за них! – но надо вести хозяйство так, чтобы добиться самостоятельности. Потребность в общежитии насущная: трудящиеся женщины разбросаны по всему Парижу, платят втридорога, приходят домой – зачастую ни ужина, ни теплого угла. Одиночество, чувство заброшенности. Я уверена, что проект встретит отклик. Кое с кем я уже говорила…
Летом 1932 года, отправляясь в Прибалтику, мать Мария писала родным о надеждах, которые она возлагала на покупку пятиэтажного шестнадцатикомнатного дома в предместье Парижа – Медон:
...
Он грандиозен, – человек сорок может в нем жить легко. Самое удивительное, что он не сдается, а продается за совершенно баснословную дешевую цену. Первый год надо заплатить пятнадцать тысяч, а потом по двадцати… Всего тридцать пять. Это дешевле, чем снять такой дом. Единственное, что смущает, это ремонт. Завтра туда поедут инженеры выяснить, сколько будет стоить ремонт, главным образом отопление… Не знаю, что выйдет в результате.
По-видимому, в результате выяснилось, что такая покупка невозможна из-за стоимости ремонта, и от медонских планов пришлось отказаться. Зато был снят парижский дом (по адресу Вилла де Сакс № 9), и, как почти все ее последующие учреждения, – при полном отсутствии надежной финансовой поддержки.
Это не очень смущало матушку: она верила в то, что деньги рано или поздно найдутся.
– Благодаря тому, что я в монашеском одеянии, многое доступно и просто, – говорила она, – в мэриях, на вокзалах, в больницах, на почте, вообще в правительственных учреждениях – всюду монахине легче справиться с трудностями, добраться до начальства, обойти волокиту…
Но бесконечные хождения по инстанциям и богатым людям не дали никаких результатов: несмотря на многочисленные обещания и посулы, средствами на приют так никто и не поделился. Наступил день, назначенный нотариусом для подписания контракта по найму особняка, а денег у матери Марии еще не было.
– Ничего… увидим, – говорила матушка. – Надо уметь ходить по водам. Апостол Петр пошел и не утонул же. По бережку идти, конечно, верней, но можно до назначения не дойти. Нет, нет, надо уметь ходить по водам.
Из воспоминаний Софьи Борисовны Пиленко до нас дошли ценнейшие рассказы о том, как стараниями матери Марии и ее единомышленников обустраивались первые общежития-приюты и домовые церкви при них, как мать Мария арендовала свой первый дом в Париже, не имея в наличии никаких средств. Митрополит Евлогий не только оказывал ей духовную поддержку, но и помог в критическую минуту, когда нужно было вносить арендную плату.
Софья Борисовна писала:
...
Мать Мария попросила у Владыки благословение на устройство женского общежития и домовой церкви. Средств у нее не было, но была вера в помощь Божию и громадная энергия. Дом был нанят на улице Вилла де Сакс и контракт подписан в день Праздника Покрова Пресвятой Богородицы. Владыка сказал, что это прямое указание свыше, чтобы храм наш был во имя Покрова Пресвятой Богородицы, и еще заранее пожертвовал на наем дома 5000 фр.
– Но, – сказал Владыка, – я больше не могу вам помочь, устраивайте сами.
Матушка тоже не без удовольствия рассказывала о том, как это произошло. Когда к двенадцати часам дня не оправдалась и последняя ее надежда "на одного доброго человека", обещавшего вроде помочь с устройством приюта, она помчалась к митрополиту Евлогию.
– Я призналась ему во всем. Он меня жестоко выбранил, потом кряхтя полез в свой бездонно-глубокий карман, вытащил какие-то кредитки и отмусолил мне 5000 франков. "Вот тебе, а там видно будет". Я повалилась ему в ноги – и полетела к нотариусу. В новом помещении я живу уже три дня. Там еще ничего нет: ни мебели, ни электричества, ни газа…
Этот приятный, опрятный особнячок в тихом садике, в глубине узкой улочки, первое время действительно казался совершенно неблагоустроенным: здесь не было даже мебели! Но мать Мария первая поселилась в этом еще не обжитом пространстве и стала спать просто на полу, на одеялах. Возле нее, осеняя ее сон, прислоненная к стене стояла большая икона Покрова Пресвятой Богородицы. Груда телефонных справочников заменяла стул. Но матушка была несказанно счастлива! Это выразилось и в ее стихах.
Наконец-то. Дверь скорей на ключ.
Как запущено хозяйство в доме,
В пыльных окнах еле бьется луч,
Мыши где-то возятся в соломе.
Вымету я сор из всех углов,
Добела отмою стол мочалой,
Соберу остатки дум и слов -
И сожгу, чтоб пламя затрещало.
Будет дом, а не какой-то склеп,
Будет кров – не душная берлога.
На тарелке я нарежу хлеб,
В чаше растворю вина немного…
Дом вскоре оказался обставленным на редкость разнородной мебелью. Часть ее была раздобыта хозяйкой на дешевых аукционах, часть подарена доброжелателями. Была устроена и домовая церковь.
Скоро приют стал настолько известен в Париже своим гостеприимством и действенной помощью, что матушке пришлось перейти жить в закуток под лестницей, за котельной. Там она принимала друзей, приглашая их "посидеть на пепле". В этом закутке находилось то, без чего деятельная монахиня не мыслила своего существования: иконы, много книг, рукописей, вышивок… Еще тут были очень скудная мебель и дыра, заткнутая старым сапогом, где обитала… прирученная крыса.
Со слов своей матери Ариадна Васильева описывала скромное жилище так: