Гаяна
В июне 1935 года в Париже открылся 1-й Конгресс писателей в защиту культуры. Для участия в его работе в составе группы советских писателей приехал и Алексей Толстой. 23 июня "красный граф", как его называли на родине, громогласно объявил с трибуны о "рождении в Советском Союзе нового гуманизма". Алексей Николаевич принадлежал к тем людям, кто мастерски умел лакировать политическую обстановку в Стране Советов. Эту способность писателя советское руководство искусно использовало в качестве "наглядной агитации" для заманивания в СССР писателей, деятелей культуры, философов.
Разумеется, мать Мария не могла не встретиться со старым другом. Если бы знала она, какой материнской трагедией в итоге обернется для нее эта встреча! Возвращаясь домой, писатель захватил с собой Гаяну, давно мечтавшую вернуться на родину, о которой у нее остались, очевидно, только теплые детские воспоминания. Мать напутствовала свою девочку стихами, представляя ее библейской голубкой, вылетающей на волю в поисках суши после Великого потопа…
Толстой с Гаяной ехали отдельно от остальных членов делегации, через Лондон. Алексей Николаевич сообщал с дороги своей жене Наталье Крандиевской:
...
Из Парижа я вывез дочь Лизы Кузьминой-Караваевой, Гаяну. Она жила в нечеловеческих условиях и, кроме того, была лишена права работы. Девочка умная, коммунистка, ей нужно учиться в вузе. Я думаю так: до осени она будет жить в Детском Селе, а осенью – в прежней комнате Марьяны Дымшиц. Всю историю про Лизу (она монахиня) и про Гаяну расскажу подробно.
Как видим, делалось все из самых лучших побуждений: писатель пожалел дочь своей давней хорошей знакомой, которая "жила в нечеловеческих условиях", "была лишена права работы". Умной девочке (в октябре исполнится 22), к тому же коммунистке, необходимо было окончить какое-нибудь учебное заведение, получить профессию. Что касается условий ее проживания в СССР, то Толстой мог позаботиться и об этом. Членам семьи писателя было не привыкать к тому, что в их шумном доме постоянно кто-то обитал: дети любвеобильного Толстого от всех браков (вот и упомянутая в письме Марьяна – его дочь от Софьи Дымшиц), какие-то дальние родственники, бесчисленные тетушки… Роскошный барский дом рабоче-крестьянского "графа" в Детском Селе всегда отличался открытостью и хлебосольством. Здесь было много всяческой прислуги и даже, по дворянскому обычаю, лакей. Так почему бы не появиться там и еще одной девушке со странным именем Гаяна?
Пасынок Толстого Федор Волькенштейн вспоминал:
...
Мы приехали на машине в Ленинградский порт встречать возвращающегося из Франции отчима. Мы увидели его, машущего нам рукой с верхней палубы. Он спускался по трапу, сопровождаемый носильщиком, нагруженным черными заграничными чемоданами. С ним рядом шла тоненькая девушка, пугливо озирающаяся вокруг. Взяв ее за руку, отчим сказал:
– Вот я вам привез подарок. Ты помнишь, Туся, Лизу Кузьмину-Караваеву? Это ее дочь Гаяна. Она коммунистка и хочет жить в Советском Союзе. Гаяна пока будет жить у нас…
Гаяна стала жить у нас, постепенно свыкаясь с новой обстановкой и новыми людьми. Спустя некоторое время она поступила на Путиловский завод, чтобы получить, как говорил отчим, "рабочую закалку", а затем поступить в вуз. Она вставала в пять часов утра, возвращалась домой измученная. Часто по вечерам она подолгу молча сидела на ступеньках нашей террасы. Как на заводе, так и у нас в семье мало кому до нее было дело.
Место работы Гаяны Федор Волькенштейн запамятовал: она работала в Ленинграде на макаронной фабрике не то электриком, не то на должности электрика.
Молчаливость и замкнутость этой девушки, упоминаемые пасынком писателя, по-видимому, объяснялись тем, что она оказалась в совершенно чуждой ей обстановке – не такой, о которой мечталось в далеком Париже. Сыновья Толстого, Никита и Дмитрий, вспоминали Гаяну как милую, чистосердечную, приветливую и веселую девушку, в то же время очень наивную. В доме Толстого то и дело проводились всевозможные розыгрыши, и такая простушка, как Гаяна, оказалась здесь как нельзя кстати. "Ее можно было легко ловить на любой крючок", – откровенно признавался Никита Толстой.
Похоже, таким же образом рассуждали не только члены семьи Толстого. Однажды вечером вскоре после приезда в Детское Село Гаяну вызвали на улицу. Неизвестный человек сообщил ей "по секрету", что местные троцкисты хотят установить связь со своими единомышленниками на Западе. Не могла бы она им поспособствовать? Гаяна, вернувшись домой, чистосердечно рассказала обо всем Толстому. Писатель посоветовал ей обратиться… к сотруднику НКВД, жившему в их же доме. Гаяна послушно последовала его совету. Этим, к счастью, дело и закончилось. Возможно, это была проверка или провокация, организованная самой же службой НКВД.
В Ленинграде Гаяна попыталась разыскать своих родных. Но известный математик Б. Н. Делоне сразу же отрекся от племянницы, видимо решив, что более близкое знакомство с такой "заграничной" родственницей может быть небезопасным. А что же Гаяна? Девушка не унывала: она была уверена, что все-таки нашла свое место в жизни как активный строитель социализма!
В конце октября 1935 года Толстой оформил развод с Натальей Крандиевской и женился на своей секретарше Людмиле Баршевой. Крандиевская с младшим сыном Дмитрием покинула Детское Село, и Гаяна осталась в доме одна. Когда в декабре 1935-го, после двухмесячного отдыха в Кисловодске, сюда вернулись молодожены, Гаяны там уже не было: она уехала в Москву. Толстые тоже вскоре перебрались в столицу, но с Гаяной больше не встречались. "Долгое время нам о ней ничего не было известно, а еще много времени спустя мы узнали, что она умерла от тифа. Как звали ее мужа и чем они занимались в Москве, я не знаю…" – поясняла Людмила Баршева.
Впрочем, не будем забегать вперед. В Москве Гаяна поступила на службу в проектную контору и вышла замуж за Г. Мелия, своего давнего знакомца еще по Парижу. Она отправляла своим родным письма, полные оптимизма, а в апреле 1936 года по телефону поздравила их с Пасхой.
Хочется привести одно из ее писем полностью. Прочитав его, можно многое узнать о мыслях, воззрениях на жизнь и характере самой Гаяны, о том, что ее окружало и что волновало.
...
23-го сент. 1935
Дорогие мои!
Вообще я больше ничего не понимаю, все мутно и как-то странно, чтобы не сказать, что забавно выше всякой меры. Всю жизнь, кажется, я была математиком, и кроме этого меня мало что интересовало. Теперь я уже перестала понимать и себя. Я вам писала, что ради шутки начала писать какую-то белиберду, но оказалось, что эта белиберда уже не настолько белиберда; и даже до такой степени, что я теперь печатаюсь в одном из самых серьезных литературных журналов, не говоря уже о газетных подвалах.
Вам это покажется странным, как я с моей орфографией, с моим знанием языка на это пошла. Но не забывайте, что у меня есть друг, [9] совершенно очаровательная личность, он мне помогает, редактирует, а после этого обыкновенно мы с ним долго-долго беседуем на литературные темы. Вот уже несколько раз мы говорили только о Льве Толстом: теперь скоро будет его юбилей, – и готовятся работы о нем. Одну из них взял мой друг Старчаков, и мы с ним выясняли, откуда симпатичный Лев Николаевич брал свое учение, кто был его учителем и т. д. У нас остался с ним только один невыясненный вопрос, который при всем желании не смогли открыть: это зачем старик ездил в Оптину пустынь. Конечно, мне было странно, что на него влиял Энри Жорж, если принять во внимание, как этого экономиста характеризовал Маркс. Я страшно довольна нашей дружбой с ним, так как это мне дает не только очень ясные понятия о литературе, но также и общеобразовательные. При этом он старый коммунист, и я в сопровождении с ним расту партийно многим больше, чем на заводе или же даже при чтении книг. Перед праздниками у нас будут раздавать награды и как ударнице-стахановке мне, кажется, будет преподнесено полное собрание сочинений Сталина. Я так довольна, что мне трудно описать. Сейчас вот уже две недели как я сижу дома, хожу в театры, концерты и вообще ничего не делаю, кроме писания, так как я поранилась на заводе, разрезала довольно сильно палец. Наталья Васильевна [10] страшно испугалась, и поэтому были подняты все знаменитости города, чтобы смотреть мой палец и лечить его, когда ничего в общем нету… Самый печальный факт в моей биографии, если это можно назвать моей, – это то, что Алеша разошелся с Натальей Васильевной, и это были совершенно феноменальные драмы, в которых я себя очень глупо чувствовала. Алеша еще не вернулся из Чехии, а когда вернется, ходят слухи, что мы с ним переедем в Москву. А там не знаю.
Вообще в всеобщем представлении, что приехала дочь поэтессы Кузьминой-Караваевой, развела Алешу, и они поженятся в ближайшем будущем и уедут в Москву. Это совершенно достоверно говорят все до такой степени, что я не знаю, как мне отбояриваться от всяких обедов, вечеров и т. д.
Я хотела вам послать мои карточки, но, к сожалению, не могу никак их проявить, пока мой палец не заживет. Всегда со мной происходят какие-то феноменальные истории. Так и тут, как и везде, не могу же я быть нормальным человеком, и вот того и гляди я стану моряком. Другими словами – матросом, а там чего доброго и штурманом. Буду ездить по всему свету на "Смольном" или на "Дзержинском" и стану морским волком. А может, буду знаменитой писательницей. Если, конечно, до того времени не кинусь в политику. Мне уже не раз тут говорили, что при некотором желании я смогу, т. к. у меня есть нюх на международные темы, и что я могу стать хорошим бойцом, какой нужен нашему СССР.
Мама, кажется, Алеша тебе не соврал, когда говорил обо мне!!! Пока сижу в Детском Селе, но может, поеду с Алешей на юг в Крым, Кавказ. Как я этого хочу. Сначала получала изредка письма от Жоржа, теперь он, кажется, совсем рассердился на меня за то, что запереть на ключ не может и даже не знает, к кому ревновать. Написал, что между нами все кончено. Ну и тем лучше, а то матрос с мужем – это странно. Вдруг вспомнила, что забыла подразниться немного. Это в огород Насти. Скажите ей, что скоро я смогу ее заткнуть по всем интересующим ее вопросам. Я не говорю о медицине, зачем. Какие у меня книги. Мне жаль, мама, что ты их не можешь почитать и поучить, а это тебе было бы интересно; поэтому, чтоб не пропадало [время], я занялась этим делом.
Мама, у тебя есть моих 100 франков. Не могла ли бы ты спросить у Константина Вас. Мочульского, какие за последние месяцы вышли хорошие книги, и прислать их мне. Ты знаешь мой вкус. Если вышел Жид или что-нибудь в этом роде, пусть К. В. постарается для меня. В мою же очередь, я могу тебе послать кое-что, если это тебя интересует. О, если бы у меня были деньги, какая бы у меня была Библиотека. Тут такие букинисты, что Париж им в подметки не годится. Чрезвычайно весело находить то тут, то там рисунки небезызвестной вам личности. [11] Конечно, мама, ты, наверно, их не помнишь, а мне приятно их видеть, даже и на чужих стенах. Ну вот, кажется, и все мои новости. Кроме всего прочего, жива и здорова; хорошо, очень хорошо себя чувствую и довольна жизнью. Мне хочется перед тем, как кончить письмо, пуститься в лирику или просто развести романтизм.
Сейчас уже глубокая осень, и, наверно, на днях пойдет снег. Я его жду с таким нетерпением. Уже 2 градуса только, и по вечерам я сижу часами у камина и смотрю, как горят дрова. На улице воздух такой прозрачный, такой вкусный; немного пощипывает в носу и так хорошо пахнет. Листья все опали, и в парке как-то совершенно волшебно. Через голые деревья виднеются старые постройки, еще времен Екатерины Второй. Озеро такое чудное, что кажется, таким оно может быть только на картинке. Последние цветы доцветают, воздух особый, и звуки уже совсем какие-то своеобразные.
Теперь только я поняла, почему мама любила бродить по Ленинграду. Я это так хорошо понимаю, что сама брожу часами, и когда уже от усталости ноги не идут, мне все же еще хочется ходить и ходить. Я совершенно влюбилась в этот город, и мне кажется, что на свете ничего не может быть лучше.
Была на премьере в Мариинском театре; мне очень понравился балет "Бахчисарайский фонтан", и Галя Уланова была бесподобна. Была и в Филармонии и в Александринке – все мне тут нравится и всем я довольна, но поверьте, что я от этого не забываю вас и часто думаю о вас и крепко люблю.
Крепко целую вас всех и очень-очень люблю.
Гаяна
К сожалению, она так и не стала ни морским волком, ни знаменитой писательницей. Не прошло и года после этого письма, как Гаяна скоропостижно скончалась. Согласно укоренившейся версии, причиной смерти был тиф. Сомнение по этому поводу позже высказала Анна Ахматова: ведь от тифа быстро не умирают, тем более что никаких вспышек этого заболевания в Москве тогда не наблюдалось. Похоже, в гибели Гаяны Анна Андреевна серьезно подозревала НКВД. Правда, это подозрение не совсем увязывается не только с последними письмами Гаяны, но и с письмом ее мужа в Париж. Он сообщал матери Марии, что сам похоронил жену и поставил крест на ее могиле.
Как бы то ни было, смерть Гаяны в России и по сей день кажется довольно загадочной. Нина Берберова, к примеру, в своем документальном романе "Железная женщина" уверяла, что дочь Кузьминой-Караваевой погибла после неудачного аборта, скорее всего подпольного (как раз с 27 июня 1936 года аборты в СССР были запрещены). Все может быть… В любом случае, опереться Гаяне здесь было не на кого. Почему она, будучи замужем, не захотела иметь ребенка и решилась на аборт (если это действительно правда), неизвестно.
Пасынка Алексея Толстого Федора Волькенштейна до конца жизни мучили мысли о судьбе Гаяны:
...
…совершенно безответственное поведение отчима, который неизвестно для чего привез Гаяну из-за границы, а затем, занятый своими личными делами, бросил ее на произвол судьбы. Все жили своими жизнями. Алексей Николаевич вырвал Гаяну из ее какой бы то ни было жизни, а затем бросил! Судьба Гаяны тяжелым камнем лежит и на моем сердце.
Весть о смерти Гаяны дошла до Парижа только через месяц. Мать Мария была сражена горем. "Я никогда не забуду той мучительной минуты, когда я принес ей весть о смерти Гаяны, – писал отец Лев (Жилле). – Без единого слова она кинулась бегом на улицу. Я боялся, что она намеревается броситься в Сену".
Она вернулась только к вечеру, "удивительно умиротворенная".
Бедная мать, потерявшая еще одно дитя, не могла ни присутствовать на похоронах, ни хотя бы посещать могилу. (Во второй половине сентября 1936 года мать Мария получила письмо от мужа Гаяны, Георгия Мелия, о кончине ее дочери и похоронах. Была в письме и схема расположения могилы на Преображенском кладбище.) В далеком Париже можно было только совершить парастас (заупокойную всенощную), который матушка провела в сосредоточенной молитве, склонившись в земном поклоне. Присутствующие отметили ее особый духовный подъем, исполненный спокойствия: ни бурных слез, ни рыданий не было.
С окружающими она мало делилась своими переживаниями после смерти дочерей. Внешне мать Мария по-прежнему держалась с людьми непринужденно; веселая, немного лукавая улыбка часто озаряла ее полное, румяное лицо и оживляла темно-карие глаза. Она охотно общалась с людьми, и в этом общении производила впечатление полной открытости и прямоты. Только тот, кто узнавал русскую монахиню поближе, мог убедиться в том, что она хранила на дне души многие мысли и переживания и редко их обнаруживала. Среди самых сокровенных переживаний были те, которые касались Гаяны.
Не слепи меня, Боже, светом,
Не терзай меня, Боже, страданьем.
Прикоснулась я этим летом
К тайникам Твоего мирозданья.
Средь зеленых, дождливых мест
Вдруг с небес уронил Ты крест.
Поднимаю Твоею же силой
И кричу через силу: Осанна.
Есть бескрестная в мире могила,
Над могилою надпись: Гаяна.
Под землей моя милая дочь,
Над землей осиянная ночь.
Тяжелы Твои светлые длани,
Твою правду с трудом понимаю.
Крылья дай отошедшей Гаяне,
Чтоб лететь ей к небесному раю.
Мне же дай мое сердце смирять,
Чтоб Тебя и весь мир Твой принять.
К. В. Мочульский, как никто другой знавший в те годы мать Марию, передавал ее слова после смерти дочери:
– Очень было тяжело. Черная ночь. Предельное духовное одиночество… Бессонными ночами я ее видела и с ней говорила… все было темно вокруг, и только где-то вдали маленькая светлая точка. Теперь я знаю, что такое смерть.
Мать Мария выдержала и этот удар судьбы. Встреча ее с Алексеем Толстым в Париже летом 1935 года оказалась последней… Правда, она вспоминала о нем летом 1936-го не только в связи с потерей Гаяны: русская литература отмечала 15-летие со дня смерти Александра Блока. Мать Мария решила выступить в печати со своими воспоминаниями о поэте. Это очень удивило многих из ее знакомых. По этому поводу критик Ф. А. Степун писал: "…Напечатала, к смущению многих духовных лиц, воспоминания о своих встречах с Блоком".
Но удивляться мог только тот, кто мало знал эту женщину – и в прошлой жизни, и в нынешней, монашеской.
Только ли о Блоке рассказали читателю эти воспоминания? Они были прежде всего – о России, о том, что происходило с ней, ее интеллигенцией и ее народом.
...
Мы не жили, МЫ созерцали все самое утонченное, что было в жизни, МЫ не боялись никаких слов, МЫ были в области духа циничны и нецеломудренны, а в жизни вялы и бездейственны. В известном смысле МЫ были, конечно, революция до революции – так глубоко, беспощадно и гибельно перекапывалась почва старой традиции, такие смелые мосты перебрасывались в будущее. И вместе с тем эта глубина и смелость сочетались с неизбежным тлением, с духом умирания, призрачности, эфемерности. МЫ были последним актом трагедии – разрыва народа и интеллигенции. За нами простиралась всероссийская снежная пустыня, скованная страна, не знающая ни наших восторгов, ни наших мук, не заражающая нас своими восторгами и муками.
Это исповедь человека неравнодушного и глубоко любящего. Хотя о самом главном в ее жизни того периода, всепоглощающем чувстве к Блоку, нет ни единого слова… И все же эти воспоминания излучают любовь, которую невозможно скрыть. Да и пыталась ли это сделать русская монахиня, для которой великий поэт Александр Блок абсолютно неотделим от его и ее Родины? "Россия, ее Блок, последние сроки – и надо всем ХРИСТОС, единый, искупающий все…"
Именно из откровенных и вместе с тем сдержанных воспоминаний матери Марии узнаем мы историю ее сложных отношений с поэтом.