17.
Декабрь выдался на редкость студеным. Замерзали - промерзали, как лужица, до самого донышка - мы в очередях. Долгих, унылых, червем растянувшихся вдоль улицы. Между серых, по самые брови повязанных старушечьих платков. Между стариков с багрово-сизыми лицами, в рогожных рукавицах и огромных, как пароходные трубы, валенках с калошами. Хорошо, если удавалось притулиться где-нибудь у стенки, в укрытом от ледяного ветра затишке. Но и тут ноги вскоре начинали коченеть, холод заползал в рукава, сводил пальцы и постепенно, как широким плотным бинтом, все туже охватывал тело. А заветные двери, заветный прилавок, заветные гремучие, разбитые гирями жестяные чашки весов еще так далеки, а очередь едва ползет, больше топчется на месте, больше стоит, вмороженная в улицу, в стену, в снег, и можно бы сбегать домой погреться, да вдруг взбредет кому-нибудь проверять номера, затеять перекличку... Вылетишь, как миленький!.. Так что уж лучше не отлучаться, не покидать своего места, лучше поколотить ногой об ногу, похлопать ладошкой о ладошку...
Но чем все это было в сравнении с бедой, которая жила с нами рядом, за стенкой... Туда, к старикам-родителям, из блокадного Ленинграда приехала дочь, молодая женщина, с сыном. Их вывезли и осажденного города по льду Ладоги, трещавшему под колесами грузовиков. Мне нравилось, несмотря на разницу в возрасте, играть с малышом, светленьким, плотненьким, веселым. Зато его мать... Я не слышал от нее за всю зиму ни одного слова. Ни я, никто из нас. Мы видели, как она иногда выходила на холодную, с выбитыми стеклами террасу, тянувшуюся вдоль всего второго этажа, - как она появлялась там в распоротых сверху до низа валенках, в которые не вмещались ее разбухшие ноги, и лицо ее, в тяжелых серых оплывах, с еле видными из-под набрякших век глазами, не было ни молодым, ни старым, ни красивым(говорили, прежде она была красавицей), ни уродливым, оно было безжизненным и потому особенно страшным. И когда я видел ее на террасе, куда она выходила "подышать", т.е. сделать пять или шесть шагов по скрипучим, промороженным доскам, всего меня пробивало ознобом и я готов был бежать куда угодно, сам не ведая, от кого, от чего...
Она была здесь, рядом, и мне казалось - здесь, рядом был Ленинград...
МАССОВЫЙ ЕВРЕЙСКИЙ МИТИНГ В НЬЮ-ЙОРКЕ
Нью-Йорк, 23 декабря. (ТАСС),
В Нью-Йорке состоялся массовый митинг, организованный комитетом еврейских писателей и артистов. На митинге присутствовало
12 тысяч человек. В ответ на обращение антифашистского еврейского митинга в Москве было принято следующее обращение: "Мы особенно рады откликнуться на призыв вашего митинга сегодня, когда героическая Красная Армия наносит удары нашему общему противнику. Мы объединены общим чувством ненависти к врагам человечества и общей борьбой, в которой наша родина - Соединенные Штаты выступает как союзник вашей великой страны. Во время войны мы будем помогать друг другу всеми нашими силами... Мы будем вместе с вами в борьбе за мир, который окончательно уничтожит возможность международного бандитизма, за мир, который установит свободу, равенство и братство среди всех народов мира и обеспечит для еврейского и других народов свободное и счастливое будущее".
18.
После разгрома немецкого наступления на Москву Верховный Главнокомандующий, не считаясь с мнением Генштаба, приказал начать общее наступление по всему фронту.
"В это время войска Калининского и Западного фронтов из-за больших потерь утратили свое относительно небольшое превосходство над противником. Подавляющая часть дивизий обладала малочисленным составом, а поступавшее пополнение, плохо подготовленное, зачастую не могло использовать выданного ему оружия, не зная, как с ним обращаться. Артиллерия при остром недостатке боеприпасов резко снизила свои возможности по огневому подавлению вражеской оборины, авиация лишилась господства в воздухе, а личный состав войск, свыше двух месяцев ведя непрерывное наступление, был предельно измотан... Однако Верховный Главнокомандующий не желал считаться с этими обстоятельствами. Он по-прежнему был настроен весьма оптимистично..."
Однако события на фронте развивались таким образом, что "Станин был вынужден принять предложение Жукова о прекращении наступления..."
"На полях Подмосковья в единоборстве сошлись главные силы воющих сторон. Начали ее 3179 тыс. человек... А чтобы пожар не угасал, в сражения были брошены еще 3856 тыс. человек. В общей сложности в сражении участвовало 7035 тыс. человек, более 53 тыс. орудий и минометов, почти 6,5 тыс. танков и более 3 тыс. самолетов.
Битва под Москвой - одна из страшных человеческих трагедий. Общие потери советских войск составили 1 805 923 человека, из них безвозвратно - 926 244 человека..."
Пройдет много времени прежде чем эти данные будут опубликованы в книге "Великая Отечественная война", Москва, "Наука", 1998, книга 1, стр. 301-303.
19.
10/I-42
Мой дорогой муженечек!
Я измучилась, не зная, где ты, что с тобой, жив ли?Каждый день проходит в ожидании писем. Я все получала твои старые письма. Последнее от 27/X. Два с половиной месяца молчания. Когда наступит для меня счастливый день и я получу от тебя весточку... Получил ли ты мою посылочку от 2/Х?.. Письма мои однообразны, как и сама жизнь. Я тебе пишу девяносто второе письмо...
12/I-42
Мой дорогой, родной Мишенька!
Как хочется мне порадовать тебя. Сегодня, вернее сейчас, получили письмо от Веры, ее адрес: Карагандинская обл. Долинское почтов. отделение, п/я 246 - В номер 204294. Я даже всплакнула от радости. Она жива, здорова, работает врачом, условия удовлетворительные, но очень нервничает, потеряв связь со всеми. Я ей сегодня же напишу адреса Тамары, Раи и твой. Днями вышлю ей немного денег. Солнышко мое! Как радостно было бы знать о тебе, ведь такое мученье быть в неведении. Но надежда не покидает меня, что связь восстановится, что ты жив и здоров. С каждым днем мы все сильнее тесним врага. Это письмо девяносто третье....
Мальчик мой родной!
Пишу тебе каждый день. Для меня нет более радостного дня, чем день получения твоих писем. В эти дни мне очень весело, но эти дни не балуют меня в последнее время. Как хочется знать о тебе, твоем здоровье, состоянии, где ты. Самое страшное - это плен. Ты у меня счастливый и честный человек и там тебе не место. Ты должен до конца приносить пользу родине. Когда же, наконец, я получу от тебя весточку. Хоть бы знать, что ты здоров. А что мы еще увидимся и будем жить счастливо - я в это верю. Ты ведь у меня счастливый! Все родные и наши знакомые часто спрашивают о тебе. Сыночек и мы все очень мучаемся. Ждем радостного дня твоего возвращения. Боюсь, что не выдержу от радости. Мне кажется, что мы много лет находимся в разлуке. Это письмо девяносто пятое. Крепко обнимаю и целую любимого. Все шлют привет и желают успехов в борьбе с гитлеризмом. Обнимают и целуют.
Твоя Сарра 14/I-42.
20.
И вот пришло утро - оно было ясное, солнечное, морозное, - когда к нам постучался почтальон. Когда он, если быть точным, не постучался, что было бы неслышным, поскольку наша входная дверь отделялась от комнаты, где мы жили, длинной и узкой прихожей, и не позвонил - звонка у нас не было, а подергал за проволочную ручку, которая сообщила это подергивание какому-то, уж не помню какому, но достаточно громкому устройству, оно встрепенулось и зазвякало в прихожей, зазвякало отрывисто, резко, и стало ясно, что это Костя и что он принес письмо...
Костя, наш почтальон, запомнился мне своей маленькой, скособоченной фигуркой, с плечом, оттянутым вниз тяжеленной кожаной сумкой. Бабушка, она всегда это делала, отправилась отворить Косте, чтобы затем ввести его в комнату и, чуть не силком усадив у стола, вложить в сведенные морозом пальцы стакан с горячим чаем.
И они появились - Костя с голубым, застывшим от январской стужи лицом, и бабушка - с порозовевшими от нежданной радости щеками: в руках она, совершенно растерявшись, держала толстую пачку писем и открыток, и это - после долгого, бесконечного молчанья, после бесконечных предположений, догадок, взаимных обнадеживаний - всего, что бывало, когда от отца не приходило писем, даже напророченных бабушкиными пасьянсами... Мы все готовы были обнять Костю, как родного, расцеловать поросшее сивой щетиной лицо, и особенности мама. Она, присев на своей постели, казалось, вся так и устремилась к нему навстречу, так и летела, вытянув перед собой обе руки:
- Костя, миленький... - лепетала она.
Но я был ближе, я первым взял пачку писем, которая сразу же поразила меня странной толщиной. И тем, что письма и открытки были в ней прошиты и туго скреплены шпагатом. И тем еще, что к верхнему концерту, в левом уголке, подклеен был маленький белый ярлычок.
На нем неразборчивой скорописью было набросано несколько слов, припечатанных круглой печатью с проступавшими вдоль ободка слонами, единственно четкими на ярлычке: "Полевая почта". И дата. Кроме них, кроме этих слов, я в первый момент ничего не понял. Как не понял и того, что письма, которые я держал в руке, написаны не отцом, а нами... То есть мамой, бабушкой, дедом и мной, но в большинстве, конечно, мамой, она писала их ежедневно, иногда дважды в день, утром и вечером, и на каждом проставляла номер, чтобы на тот случай, если некоторые пропадут, отец знал, сколько пропало. Мы запечатывали письма в конверты, которые сами же и делали, склеивали горчицей, бумага для них годилась любая, лишь бы чистая с одно стороны...
И вот эти-то конверты с нашими письмами держал я в руках ровным счетом ничего не понимая, не желая, не решаясь понять...
- Ну, давай же! - сказала мама, в нетерпении потянувшись к мне.
- Тут какая-то путаница, - пробормотал я, слегка отстраняясь, - Тут что-то, наверное, напутали... Вот наши письма, их отправили не по тому адресу... Мало ли что случается... Почта... Война...
Что-то такое я бормотал, что-то пытался сообразить, за что-то ухватиться, думая в тот момент не о себе, не об отце даже, а о ней, о ней...
В тот момент, в ту минуту, в кратчайший тот миг я ощутил себя взрослым, а ее, свою мать, - девочкой, малым ребенком у меня на руках... Беззащитным, как одуванчик... Я словно пытался отгородить готовые облететь пушинки от вихря, который, я чувствовал, уже ворвался к нам в комнату, - отгородить, уберечь, отсрочить еще на секунду...
- Ну, что же ты?..
Я не мог поднять глаз, не мог взглянуть ей в лицо. И продолжал, продолжал бормотать какую-то ерунду. Пока она - почти силой - не выдернула у меня из пальцев пачку писем и не прочла, не осознала про себя те два слова... Она больше не слышала меня, моего бормотанья. Она сидела и смотрела огромными черными зрачками - такими огромными и черными на побелевшем, без кровинки лице - прямо перед собой, в пустоту. Не замечая ни меня, ни Кости, ни растерянных, недоумевающих бабушку и деда.
- Все равно, он жив, - наконец проговорила она. - Я уверена, что он жив. - Она достала из-под подушки платочек, прижала его к губам и снова спрятала под подушку. Глаза ее были сухи. - Уверена, - повторила она и погладила меня по голове.
И я подхватил:
- Конечно, - сказал я, - он жив!.. А почта... Мало ли что!..
- Они тут пишут, - объяснила мама не сводившим с нее глаз бабушке и деду, - пишут, что он... А он жив. - У нее в лице по-прежнему не было ни кровинки.
- И очень просто, - сказал Костя.- Давеча я тут рядом извещенье доставил, похоронку, стало быть... А вчерашний день письмецо пришло, из госпиталя... Такое дело... - И бочком-бочком он подался из комнаты. Никто из нас не тронулся с места его проводить. Было слышно, как за ним хлопнула входная дверь.
- Что-то я ничего не пойму, - сердито проговорила бабушка, второпях разыскав очки и разглядывая подклеенный к письмам ярлычок, - Не пойму, с какой стати Костя вспоминал про какую-то похоронку... Или я, старая дура, выжила из ума и разучилась читать, или здесь написано совсем другое...
- "Адресат выбыл", - подсказал я.
- Правильно, - подхватила бабушка. - И больше ничего здесь не написано. Ты слышишь?.. - обратилась она к маме. - И забудь, что наболтал этот Костя, садовая голова, чтоб ему пусто было...
Мать молчала, рука ее тихонько поглаживала меня по волосам и когда касалась в легком движении моего лба, я до озноба в спине чувствовал, какие ледяные у нее пальцы.
- Ляг и укройся, - сказал я, видя, как дрожит она, сидя в тоненькой ночной рубашке. Но сама она, казалось, не замечала этого.
Она покорно легла, укрылась, я подоткнул край одеяла ей под самым подбородок.
- Мама права, - сказал дед (он всегда и во всем считал, что бабушка права). - Побойся Бога, дочка! Я вижу, о чем ты думаешь... Побойся Бога!.. - Против обыкновения, голос его прозвучал сурово, почти грозно. Я не слышал, чтобы он - тихий, смиренный - раньше так говорил. И чтобы глаза его сверкали так строго под взбухшими козыречком бровями.
- Я не думаю... - проговорила мама чуть слышно.
- Она не думает, - сказал я. Мне хотелось защитить ее от деда - такую маленькую, сжавшуюся в калачик и как бы растаявшую между складками ватного одеяла.
И мы стали пытаться понять, что это значит: "адресат выбыл"? Это могло, например, означать окружение: ведь Крым, исключая Севастополь, к тому времени был захвачен. Окружение - или плен, или партизанский отряд - в Крымских горах, писали газеты, скрываются партизаны. Все это и могло означать - "адресат выбыл": выбыл из части... Временно выбыл из части, и не больше того... Мы твердили друг другу, что любой из этих вариантов - совсем не то, что похоронка... Или плен...
21.
17/I-42
Дорогая Вера, вчера не могла тебе отправить письмо, было поздно. Сейчас, сию минуту получила обратно 28 отосланных Мише пи
сем с надписью "адресат выбыл"... Писать мне очень тяжело, дорогая Вера, а потому кончаю. Мне кажется, что мои рыдания слышны тебе.
Сарра.
22.
Выше напечатаны письма, возвращенные фронтовой почтой. Последнее помечено датой: 17 января 1942 г. Моя мать умерла спустя год - 13 января 1943 г., для ровного счета не хватило четырех дней...
Что же до отца, то я обратился в Центральный архив Министерства обороны СССР в городе Подольске и получил оттуда следующий ответ:
На Ваше письмо сообщаю, что в картотеке учета безвозвратных потерь офицерского состава значится: "воен. врач 2 ранга Герт Михаил Гидеонович, 1904 г. р., уроженец г. Астрахани, врач 530 стрелкового полка 156 стр. дивизии, исключен из списков офицерского состава приказом ГУФ номер 0342 от 12.06.1942 г., как пропавший без вести 21.10.1941 г. Жена - Герт Сарра Александровна".
Начальник архивохранилища КРАВЕЦ
28 января 1991 г.