6 сентября. Сегодня прямо после школы сел на трам и через полчаса уткнулся в "Бурю". Однако едва прошел час, как в читальный зал детской библиотеки (я был там, т.к. взрослый закрыт) вошел "среднего роста молодой человек в сером костюме в мелкую клетку". Волосы длинные, губы изогнуты, как у девушки, цвет лица слишком нежный, чтобы быть естественным. Он уперся руками в пояс и, хозяйски оглядев зал, громогласно произнес:
- Это библиотека?..
- А что вам угодно?
Он объявил, что желает почитать Дюма, Скотта, Верна, Марка Твена, хочет вспомнить детство, до армии он был здесь активистом... Он близок к искусству... (Он повторил это дважды). Все это было сказано им одновременно мне и библиотекарше, потом он сел рядом со мной и представился: "Борис Забержинский, артист музкомедии". Наш разговор был скачкообразный, прерывистый - о "Форсайтах", "Климе Самгине"... Я спросил его о Кальмане и в ответ услышал, что советская оперетта - вещь малохольная, Кальман - это музыка, а тексты к нему перекраиваются постоянно. "Когда я был в Софии и видел там "Сильву", то наша "Сильва" перед той..." Он собрал пальцы в щепоть, приложил к сложенным в трубочку губам - и раздвинул кончики пальцев, поднеся их к моему лицу.
Затем он заявил, что мы не можем никого противопоставить Толстому, что Маяковского он любит, но "массам не понятно". Тут я ворочу разговор на Эренбурга и в ответ на его слова о том, что Эренбург пишет больше о французах, чем о нас, изрекаю: "Через французов мы познаем себя". Побежденный гегелевской диалектикой, Забержинский хватается за карандаш: "Вот мой адрес. Я человек простой. Приходите..."
13 сентября. У нас в классе - новый ученик Воронель. Еврей. С интонациями типично южно-российскими, певучими, и это очень непривычно. Он весит 60 кг. и сильнее любого у нас в классе. Весел и не лишен остроумия. Сегодня мы с ним ходили на главпочтамт подписываться на "Литгазету" и потом часа полтора громко спорили на улице о предметах пустых и бессмысленных. Его голова - голова поэта, но не ученого. Я не говорю, что я экономист,но он иногда так наивно рассуждает и рубит с маху, что мне становится смешно. Воронель читал кое-что по философии, много беллетристики.
20 сентября. Мне вполне достаточно объяснений, которые на любой вопрос имеются в марксизме. Потому нет необходимости выдумывать новый ислам. Но марксизм в настоящее время должен измениться, отбросить нечто и нечто прибавить. Что это за "нечто" - я не знаю. Но что оно есть - за это ряд новых условий, которые должны на него повлиять:
1. Атом.
2. Громадное превосходство Америки над остальным миром в экономическом и военном отношении.
3. Нова и интересна идея Мирового Государства.
4. Возникновение новых форм государств.
5. Отсутствие классических революций.
28 сентября. События разворачиваются: я получаю 2 по алгебре, читаю Ленина и Есенина, порчу фотопластинки, райкомы отдают приказы о введении в школах воинской подготовки, Вышинский ахает на Генеральной Ассамблее ООН замечательную речь, американцы бьют себя в грудь и обещают всем свиную тушенку в неограниченном количестве. Ура!
Воронель парень неплохой. Он плохо слышит, приходится повторять. Не комсомолец - почему? Отшучивается.
Есть у нас еще ученик Шомин. Отличник. Когда я смотрю на него удивляюсь: до чего верно когда-то я сказал, что отличник - это ограниченный человек. Он делает дома все примеры, учит все уроки, знает в немецком все слова. Он человек с волей и умом, а в душе - бухгалтер.
Эпитафия
Бледен и лыс, тенью Аида скитался,
Белые губы его даты тихонько шептали,
Стряпал из правил супы, ел по законам Ньютона,
Тригонометрии формулой после обеда рыгал.
Но слабый его организм не выдержал: вскоре он умер.
Служит могилой ему старой чернильницы дно.
1 октября. Достигнув искомого дома на Маяковской и расплескав грязные лужи во дворе, мы поднялись на второй этаж по скрипучей лестнице. И, сдав на руки имениннику книги, а Венка Ефимов - фонарик, я, наконец, стянул с плеч пиджак (чертов новый пиджак, из-за которого я испытывал ужасные мучения) и вослед Венке и Гришке пошел в маленькую комнатку, загроможденную книгами, письменным с толом и ковром. Очень молодая мать Воронеля сидела на диване с некоей мисс.
"Здравствуйте!" - сказали мы по очереди и пожали протянутые нам руки. Затем я ушел к книгам, Гришка - к журналам, а Венка проявил необычайный интерес к Шиллеру, лежавшему на столе. Через две минуты из уст маман излетели слова, которые, в сопоставлении с грустным лицом Воронеля, дали мне понять многое. "Теперь скоро придут девочки, а ты беспокоился..." Это обычный метод: зовут по паре и сажают "через". Воронели не придумали ничего нового.
В передней шум... Вошли две девушки, имена коих могут не упоминаться. Снова идиотское "представление", бегство "хозяина" вглубь дивана... Молчание.
Стоя вполоборота к молчащим лордам и леди, я листал книги, иронически вежливо улыбался и громко хохотал - про себя, конечно. И вот уже все держат книги в руках, вот уже маман говорит что-то, вот уже входит отец Воронеля - известный тип веселого еврея, теплого, остроумного, с блестящими юмором глазами. Он заявляет о необходимости разделить общество на 3 части: первая - молодежь, "я и девушки"...
Маман уводит девушек готовить к столу и сухая атмосфера Адена становится влажной: мы с Гришкой защищаем Твардовского, необходимость "бани" в "Теркине" и т.д. Но вот уже раза четыре приходит маман и зовет к столу. Наконец - полицейские меры - и мы в столовой. "Мальчикам - табуретки!" Конечно, принцип "через": стул - табуретка, стул - табуретка...
Одни из самых глупых, стеснительных и напряженных минут я переживал, пока не подали еще чего-то на стол. Венка был робок, как овца. Гришка по обыкновению улыбался. Девочки благонравно стискивали в кулачках носовые платки.
"За именинника!" - провозгласил отец. "За медаль!" - подхватил шуркин дедушка. Гришка, чокаясь, плеснул на скатерть и улыбнулся. Маман предложила, чтобы нам накладывали, но мы рыцарски настояли на самообслуживании. Венка даже переступил эту границу и, геройски наложив полную тарелку перца, поднес ее сидевшей возле мисс. Мы с Гришкой ни на что подобное не решились. Что до Воронеля, то он схитрил и уселся рядом со своей маман. Вероятно, он был смущен происходящим за столом и потому много ел. Моей соседкой была Наташа, но в ее сторону я взглядывал редко: было тесно, повернуть голову значило уткнуться в ее плечо.
Незачем описывать пошленькие разговорчики и попытки острить со стороны взрослых, все это ничуть не способствовало общему веселью,
10 часов. Родители уходят, но атмосфера все та же.
Воронель уговаривает Наташу остаться, но она и две другие девушки уходят тоже.
И вот в час ночи мы идем по городу - стоит какая-то необычайная, серебряная, теплая ночь. Мы отговариваемся за весь вечер. Около двух. Гришка и Воронель забрели, провожая меня, до самого Парабичева Бугра, мы стоим у ворот в больницу и спорим - все ли немцы в гитлеровской Германии были фашистами...
14 октября. Сколько желтых листьев! Какой воздух! Теплый, прозрачный. Помню, дорога была так же покрыта листьями, платаны стояки по краям дороги желто-красно-зеленые, я шел домой из больницы, куда меня уложили с подозрением на сыпной тиф. Это было давно, в Коканде, в эвакуации. После белой и голодной палаты, крика больных детей, скуки и тоски - ошеломляюще крепкий воздух, столько красок! Очень хотелось есть, ноги покачивались, дедушка говорил о чем-то уютном, домашнем, тихом - все сливалось в один мотив, одну мелодию. Осень-нь-нь! Осень-нь-нь... Звонкий воздух! Новое и старое имеете, прощающееся, увядающее - и красивое, свежее, прозрачное!
Кажется, я болтаю о ненужном. Впрочем, что же нужное?.. Вот погрузиться бы в день этот, смотреть, слушать, дышать - и только. В песне есть - удалое, разухабистое, озорное, крик - не так красиво, как задорно! Все - и грязь, блестящая, веселая, и галдеж воробьев на навозной куче. А осень - это классика, все отчеканено, во всем зрелое совершенство, строгость. Не режут глаз краски - яркие, живые, но есть свой тон, своя гамма, во всем - чувство, одно, страстное. Именно - страстное!
21 октября.
...Грузовик. Все всмятку. Тряска.
За вокзалом ровная дорога. Свежее осеннее утро. Настроение бодрое. Воронель поет-кричит: "Канареечка галку родила!.."
И это - ГрЭС?..
Ах, вон где!
Здания. Трубы. Пар. Двор. Пусто. Бочки с водой. Груды кирпича. Выпрыгиваем из кузова. Через минуту пятиклассники из соседней машины находят под штабелем дров залежи карбида и экспериментируют у бочки с водой. Еще машина - какая-то женская школа.
- Смотрите, как тихо стоят девочки! - говорит наш директор.
- Но мы же не девочки!..
Старшеклассники, человек 35, идут за лопатами. Наконец мы на месте. Земля мягкая, податливая, она вкусно ложится на лопату, знай бери и греби. Я тороплю своих "артельщиков", мне кажется, мы отстаем. Жарко, потно. Сбрасываем пиджаки. Всем хочется пить. Особенно тоскует один маленький, из шестого класса. Он низенького роста, ему трудно, стоя в яме, выбрасывать землю - высоко, он мешает другим. Но когда я, несколько пренебрежительно, приказываю ему "вылезть и отгребать землю", он огрызается и не хочет уступить. Хорошо работают все, с подъемом.
Прошел час. Перерыв. Мы с Бичаревым идем разыскивать воду, находим на краю двора грузовик с лимонадом... Но дальше работа не клеится. Ребята разбредаются кто куда, одни шныряют по станции, которую законсервировали несколько лет назад, так и не достроив, другие прогуливаются просто так, вдоль траншей...
На комсомольском собрании (общешкольном) мы дали "выстрел под занавес" - перед закрытием Писнов, наш комсорг, объявляет: "Группа комсомольцев 10-го класса предлагает провести еще один воскресник!"
Кажется, директор хочет использовать нас на лесотарном заводе - нашем шефе. Черт возьми, это совсем не то! Ведь ГрЭС - это прорыв, отстает, к 7 ноября должны пустить и могут сорваться, это пятилетка, живая, кирпичная, процентная! А лесотарный - что?..
24 октября. Меня начинает серьезно занимать вопрос: шарахнуть или не шарахнуть?.. С одной стороны, жизнь уж не такая замечательная вещь, чтобы стоило заниматься размышлениями на сей счет. Но, с другой стороны, жизнь столь неповторимо великолепна, что досадно ее терять. Короче, жизнь столь хороша, что - почему бы не шарахнуть? Вот в чем вопрос, как сказал Гамлет. Впрочем, он был принцем, хотя и датским только... А все происходящее на нашей планете подтверждает одно: "наша жизнь для счастья мало оборудована..." В газетах - речь Жданова на Варшавской конференции. Что в ней? Ничего нового. В греческом вопросе на Ассамблее мы проиграли, в вопросе о создании Малой Ассамблеи - тоже. А интересно, как Макнейл использует знаменитый "юмор Альбиона": "Афинские правители прогрессивны! Роль британских войск в Греции чисто психологическая!" И вслед за этим: "Мы не можем вывести свои войска, это вызовет беспорядки..." Какая ирония, какой сарказм! Свифт, где ты?..
А время идет. Потусторонний мир не кажется мне столь страшным. Все равно - так жить, как сейчас, нельзя. Без смысла, без цели, глупо, устало, пошло, одиноко...
Две недели назад говорил с Воронелем, У нас был интересный разговор. О мещанстве в среде молодежи. Он сообщил мне множество любопытнейших фактов...
25 октября. Несколько дней назад шел домой и думал: приду - а там вдруг отец? С надеждой открыл дверь. Нет, просто бабушка стоит и говорит: "Что так рано?"
Не могу ни о чем писать сейчас. Бабушка распевает старые романсы. Хотел столько написать, а вот сижу, смотрю в стенку - и ничего не пишется...
Теперь я думаю все чаще,
когда тоска,
когда один,
что было это -
настоящее,
что был и я -
когда-то -
сын.
Быть может, в этом - запах счастья:
по праву древнему земли,
ждать от отца к себе участья
и строгой, дружеской любви...
Война в 4 ночи грянула,
вдруг сошвырнув людей с постелей.
Наутро свежее, багряное
вставало солнце, птицы пели.
Отец, еще вчерашний, штатский,
не тронут строгостью команд,
привычною походкой шаткой,
спеша, ушел в военкомат.
Два-три письма. Потом - молчанье.
И как-то, утром голубым,
рванулось, ослепив, отчаянье,
закутав мир в тяжелый дым...
А почтальон, как будто в этом
и он был тоже виноват,
молчал и мял в руках пакеты,
в щель на полу втыкая взгляд.
И вот сейчас, тоскою шпарящей
облит, я чувствую сильней,
как много около товарищей,
как мало истинных друзей.
Отец... Он был немного толстым,
и ростом мал, и носом длинн,
седеть уж начинали волосы...
Он был отец.
А я был сын.
4 ноября. Читаю "Преступление и наказание". Подобной по силе вещи я еще не читал. Вижу, как, в сущности, мала наша литература... Потрясает. Вчера лежал и читал, и вдруг чувствую - кто-то в спину мне смотрит. Оглянулся - никого. И вечером, точнее ночью, часов в 12, пошел во двор за водой, принес ведро и едва переступил порог - с грохотом, судорожно захлопнул дверь: было ощущение, будто кто-то все время следит и тихонько крадется за мной...
Читаю био Сталина. Но о нем - особый разговор. О нем боюсь говорить. О нем - или в стихах, потрясающих, динамитных - или молчать. Читаю 3-й том Сталина.
6 ноября. К нам приходит убираться больничная санитарка Анна Петровна. Ей 60 лет. Она живет одна в дикой бедности, собирается в монастырь. При этом как-то ухитряется содержать дома 12 кошек. Она дьявольски, до глупости честна. Закончив уборку, вовремя обеда она говорила бабушке: "Зачем живу? Для чего? Сама не знаю... Никому не нужна..." Как-то так она это сказала, что сразу открылся человек изнутри - очень добрый и очень несчастный...
8 ноября. Опишу вчерашнее.
Сначала было грязно и пасмурно, потом погода разгулялась и было очень хорошо. Выскочив из шествия сейчас же после того, как миновали трибуну, втиснулся в толпу и начал "вникать" в настроение, улавливать "дух", наблюдать. Ничего особенного не заметил. Одни жаловались: "Насажали детей в машины!", другие говорили: "Вон наши идут!" Милиционеры, исполняя свой долг, не подпускали народ к демонстрантам ближе чем на 50 метров. Ярко и флажно. "Праздник уже создает праздничное настроение", как сказал Воронель. Но никакой торжественности, приподнятости я не увидел...
Потом бродили по центральным улицам, часа в три пришли с Воронелем и Гришкой к нам и продолжили разговоры "в креслах" - об интеллигенции, об условностях, из которых во многом состоит жизнь, о счастье, о пессимизме, вспоминали Сартра. Окончили разговор около 8 часов, философски рассуждая о том, что "женщина должна быть равноправна, поскольку эквивалентна мужчине". Но в жизни мы видим иное. Конечно, все можно объяснить тысячелетним угнетением, однако... Воронель спросил: "Ты встречал такую девушку, которая бы критически, активно относилась к жизни? Я - нет. Я вообще не встречал соответствующей моему представлению". Я же подумал о Вике и сказал, что встречал...
9 ноября. Прочел сегодня "Спутников" Веры Пановой. Наконец явились в литературу "простые люди"! И есть критика, до некоторой степени обобщающая наше мещанство. Но разве так надо писать о нем? Страсть нужна. Страстно крикнуть: "Гадко!" Вот что нужно.
13 ноября. Главное - любить людей, а не абстрактную идею. А как их любить - мелочных, узких, порой вызывающих чувство брезгливости? Как? За что? Я становлюсь равнодушным. Но без веры жить нельзя. Можно есть, спать, ходить в уборную и читать Байрона. Но нельзя жить...
21 ноября. Окна стали матовыми от осевших капелек тумана и дождя.
"В передней стояли боты - мои и Тамары. Их украли. Чужих не было. Кто?.." Так пишет тетя Рая.
Дядя Борис много ест хлеба, хлеба мало, его пугают: "У тебя больной желудок... Тебе нельзя..."
"Вы уже начали есть капусту?.. Надо оставить на зиму..."
Темно. Темно. Темно.
Вечер.
Хочется молиться чему-нибудь, потому что надоело ругаться.
Гете, Байрон, Маяковский... На черта вы? На черта вы жили и портили перья, если боты и капуста - вот и все, что осталось, заполнило души людей?
Ну, скажи мне, месяц дорогой:
Отчего проклятой чепухой
Этой ночью белоголубой
Вновь забитым оказался череп мой?
Не умею, лицемеря, рифмовать -
Лишь сумей тоску мою понять:
Не к кому тебя мне ревновать -
Вечно в небе будешь ты один сиять.
Отчего так тяжек сердца груз?
Давит почему меня тоска?
Отчего, скажи, лишь ты мне друг
И тоска моя твоей близка?
Отчего мертвы мои друзья?
Может, сам я - просто архаизм?
Ветер мчится, тучи шевеля,
И в трубе застрял тоскливый свист.
Месяц в тучи спрятал белое лицо...
Черт возьми, какой же я дурак!
Тот, кому кричал я горячо,
Просто -
в небо брошенный пятак!
6 декабря. Вчера получил, наконец, ответ: "Уваж. товарищ! Со стороны языка и стиля Ваша поэма заставляет желать лучшего. Но в ней есть немало остроумных выражений, удачно схваченных образов. Нам думается, что Вам следовало бы вступить скорее на литературное поприще, чем на бухгалтерское...." И т.д.
Пассаж о бухгалтерском поприще - ответ на мою иронию.
Но все это меня перестало интересовать.
Потому что....
Потому что сегодня я закончил фарс-водевиль в опереточном духе на международно-политическую тему. Это оперетта без женщин (судите, сэр, какая это нелепость!), где нет ни одного момента, жеста, слова, которые не были бы просолены иронией. Много пения на мелодии из популярных оперетт, мотивы песенок - "Все хорошо, прекрасная маркиза" и т.п. На большую отзывчивость ребят я не мог рассчитывать: все хотят играть, это главное. Сегодня читали текст Ольге Александровне, нашему классному руководителю. Говорит, пропустят на сцену. Мы боялись "цензуры" директора. Но игра - очень трудная. В комизме, иронии, смехе, местами-полуклоунаде не забыть, что это - не цирк, а то, что существует на самом деле. Фарс, балаган, клоунада - за всем этим самая настоящая реальность... Завтра четыре человека обещали прийти к вечеру переписывать мой памфлет.
13 декабря. Вчера состоялась вторая репетиция. В темном школьном зале, при унылом желтом огоньке керосиновой лампы, на маленькой сцене, металась нелепая черная фигура Венки Ефимова-Черчилля с гитарой, завывая и силясь вызвать "комизмом" смех:
Я - премьер-министр,
На обещанья быстр,
Я дипломат до кончиков зубов -
Вот я каков!..