26.
Война продолжалась... Но даже здесь, в глубоком тылу, не было мира... Ни в душах людей, ни в том, что было вокруг...
27.
Оставив две могилы в узбекской земле, мы с бабушкой вскоре вернулись в Астрахань. Старый дом на Канаве нас обоих страшил, мы никогда к нему не подходили даже близко. Тетя Муся, по безграничной своей доброте, предложила жить у нее, и мы с облегчением согласились.
28.
И вот наступил день, которого ждали все...
Утром - было еще раным-рано - кто-то застучал, заколотил в дверь, и она задергалась, зазвякала железным крюком, на который ее запирали на ночь.
- Кто там?.. Что случилось?.. - донесся до меня сквозь сон бабушкин голос.
- Отпирайте, люди добрые!.. Война кончилась!.. - кричала, смеялась, барабанила в дверь наша соседка. - Победа-а-а!...
Она и всегда-то была неуемно шумной, голосистой, веселой, наша Анна Матвеевна (так же, как тетя Муся, она с давних лет работала в больнице, заведуя не то прачечной, не то душевой), но тут... Крюк в бабушкиных руках запрыгал, заскрежетал в петле, брякнулся о косяк - и они не вошли, а скорее ввалились, вкатились в комнату, обнявшись и целуя друг друга...
- Ах ты ж Муся ты моя Абрамовна!... - бросилась Анна Матвеевна к выходящей из своей комнаты тете Мусе. - Кончилась, проклятущая!... - Она так стиснула, что чуть не задушила худенькую, субтильную тетю Мусю. - Бог даст, Машутка моя скоро вернется!..
Дочь у нее была на фронте, и она сама всю войну растила внука.
- Ты сама, сама слышала?.. - говорила тетя Муся, смеясь и ловя рукой соскальзывающее с носа пенсне.
- Да господи! Да там и сейчас передают!..
У нас, как назло, испортился репродуктор, и тетя Муся ушла к соседям - "собственными ушами" убедиться, что войны больше нет, наступила победа...
Бабушка, притворив за нею дверь, вернулась, постояла посреди комнаты, потом вдруг охнула и опустилась на табуретку возле стола. Она сидела спиной ко мне, я видел только ее узкие, сутулые, мелкой дрожью дрожащие плечи.
- Р-р-ахиль... - нерешительно произнес Виктор Александрович, войдя в нашу комнату-кухню. Он был, против обыкновения, в подтяжках, из-под распахнутой на груди рубашки белой пеной пузырились курчавые седые волосы.
Р-р-рахиль... - повторил он, заикаясь больше, чем всегда, и глядя не ка бабушку, а куда-то в пол, себе под ноги. - Ведь не т-только у вас одной, Р-рахиль... Не только у вас од-дной...
Мы все так ждали этот день... Мы верили - в этот день все возможно, любое чудо... И никто бы, наверное, не удивился, если бы сегодня слепые - прозрели, глухие - услышали, хромые и безногие пустились в пляс... И мертвые - воскресли...
И мертвые - воскресли...
Это было бы так справедливо...
Было 9 мая 1945 года.
День Победы.
День, которого ждали все...
Глава пятая
МЯТЕЖ
О временах Отечественной войны и - в дальнейшем - "оттепели" написаны Монбланы, нет - Эвересты книг. Другое дело - годы, лежащие в промежутке между двумя этими эпохами: о них не сказано почти ничего.
Но именно этот период в жизни страны содержит концы прошлого и начала будущего, туго переплетенные между собой. И то, что впоследствии множеством людей считалось чуть ли не вторым рождением - XX съезд, знаменитый "секретный" доклад Хрущева - психологически -да и не только психологически! - имело истоком те годы...
Так же, как ледяные глыбы, давящие на нижние слои, растапливают их своей тяжестью, заставляют сочиться влагой, таять, покрывая землю тонкой водяной пленкой, ледяные глыбы сталинизма своим давлением рождали где-то внизу еле заметный для глаза живой поток...
Наиболее чутко реагировала на это давление молодежь.
За спиной у нее существовали два горных пика, две вершины: Революция и Отечественная война. С этих высот окружающая жизнь представлялась убогой, искаженной, вывернутой наизнанку. Обновить ее, очистить, поднять до сияющих вершин, озаренных идеалами Томаса Мора, Сен-Симона, Фурье, превращенных гением Маркса и Ленина из романтических мечтаний в реальность - так мы считали! - вот что было нашей целью, нашей потребностью и задачей. Как и почему получалось, что цели эти приходили в жестокое столкновение с порядками, несокрушимо охраняемыми Партией, Государством, Карательными органами? Как и почему идеалы Коммунизма, во имя которого совершалась Революция, создавалось государство, чьим основанием были справедливость, равенство, человечность и всеобщее братство, - как и почему те самые идеалы объявлялись всякого рода "анти" - антипартийными, антисоветскими, антинародными и т.д.?..
Те годы по сей день остаются вне сферы исследований историков, литераторов, публицистов... Между тем ломка судеб и жизней, начало разочарований, духовных кризисов и катастроф, а затем - новые поиски, новые, слепящие глаза и разум надежды... Все, все возникало здесь.
У меня сохранился (можно сказать - чудом) дневник, из которого я выбрал ту часть, которая относится к 1947 - 1948 гг. Она публикуется без каких-либо изменений, без подделки под более позднюю "современность". В последней части дневника - значительный пропуск: предполагалось, что возможны новые обыски, а МТБ после каждого допроса требовало дать подписку о "неразглашении"... Поэтому самое главное, самое существенное место в дневнике приходится восполнить максимально приближенными к "документу" воспоминаниями... И не только собственными...
Но об этом - потом, потом...
Дневник (1947 - 1948 гг.)
7 августа. Бесконечно приятно сидеть и писать. Сейчас двенадцать. У наших соседей Ямновых так гремит радио, что звуки его долетают ко мне. Мне кажется, всякий предмете мире является великим воплощением красоты. Я мог бы написать о блестящей на солнце керосинке, о кошке, о черном клубке котят, посапывающих и причмокивающих но сне...
Сейчас мне хорошо. Но - счастья нет душе моей. Счастье - это мгновение тупости.
9 августа. Читаю "Бурю" Эренбурга. Местами очень сильно. Хорошо - нет сентиментальности. Только очень глупо - нет ни одного храброго немца! Удивительно, что это 20 000000 трусов дошли до Москвы, до Сталинграда и почти добрались до Баку...
Неужели Тамара, моя дорогая сестричка, так ничего и не напишет о Вике Турумовой? Ведь Тамара сейчас в Долинке, под Карагандой, гостит у своей мамы и видит Вику ежедневно... Как бы мне самому хотелось встретиться с ней, поговорить, узнать о реакции на мое письмо! Оно было ответом на фотокарточку, которую она прислала мне - я разорвал фотокарточку (о чем теперь жалею: ведь так и не рассмотрел ее подробно...) и написал, что меня интересуют не ее косы и не цвет глаз, а мысли, которые имеются у нее в голове!..
Пиши, я отвечу тебе
Мятежным порывом метели,
И солнечным светом в окне,
И звоном апрельской капели...
Эти стихи мне запомнились, она прислала их мне в самом начале нашей переписки. Познакомила нас(письменно)тетя Вера, они с Викиной мамой подружились в лагере и вместе отбыли почти весь срок. Несколько лет назад Вике разрешили приехать к матери, до того она жила в детском доме...
10 августа.
По Элладе в ясный день -
Легендарничает старь -
Бродит мудрый Диоген,
Высоко держа фонарь.
Он бредет из века в век,
Пряча ужас в бороде:
"Мне откликнись, человек!
Я ищу, но где ты, где?.."
Я иду - и все темней,
Не видать ни зги...
Только вместо фонарей
У меня - мозги...
11 августа. Читаю Марселя Пруста. Фразы такой длины, что когда добираешься до конца, не помнишь начала и не понимаешь сути. Но некоторые места я перечитывал 2-3 раза. Это о том, что в пожилом возрасте человек выделяет из прожитого осадок в виде понятий и принципов, к исполнению которых стремится в дальнейшем. Или о том, что половое раздражение в юности облекается в формы чистого и бескорыстного любования красотой, при этом может родиться обыкновенная плотская любовь - без всякого на то желания, непроизвольно. Красоты этих мест я не могу передать, а выписывать пришлось бы целые страницы. Пруст смакует детали, его язык тягучий, как мед, и сладкий, как мед.
Я думаю все время о Вике Т., думаю очень много. Думать о В., представлять ее, говорить с нею - это доставляет мне глубокое удовольствие. Отсюда вывод: я переживаю состояние... Понятно - какое. Мне кажется, однако, что просто хочется любить кого-нибудь.
Отчего же не В.?
12 августа. Сегодня был град, огород погиб, но я не тронут этим: столько пережито, так отчетлив силуэт Треблинки, что смешно, кажется мне, волнение теть Дусь, выжимающее из их глаз слезы. Я - философ... Но сегодня я не настроен иронически. Завтра - 13 августа, день рождения моей матери.
Она, пожалуй, самый человечный человек, какого я знал. Будучи очень нервной, она превыше всего ставила абстрактную, вредную и для себя, и для других, справедливость. И потому очень часто, вернувшись с работы, она плакала, рассказывая отцу о возникающих в санатории конфликтах: "Я буду говорить правду в глаза!" Мягкому, миролюбивому отцу она говорила: "Кому нужно твое смирение?" "Я не буду унижаться!" - это тоже часто срывалось у нее с языка. А сколько было ревности к отцу, сколько горячих слов, раздражения - мелочного, самолюбивого... Но когда я вскрываю и перечитываю пачки писем (их более ста), которые она писала отцу на фронт и которые были нам возвращены, то, совершенно не под влиянием родственных чувств, дивишься силе, красоте и глубине души человеческой.
Сейчас написал 5 писем - в военкоматы Крыма и нашим ливадийским соседям, может быть, что-нибудь станет известно об отце, о нем известно только, что он пропал без вести.
17 августа. Сегодня для меня торжественный день: как-никак - я кончил! А вот названия для поэмы еще нет. Завтра пошлю ее Трегубу, в Бюро помощи начинающим при журнале "Новый мир".
Написал письма тете Рае и тете Вере - и выдохся. Читаю "Сагу о Форсайтах" Голсуорси - потрясающе...
Вольтер где-то, кажется - в трактате о самоубийствах, приводит примеры того, как самоубийц удерживало от последнего шага только стремление закончить свой труд. Завершив его, они чувствовали ненужность своего существования и уходили из жизни... Вольтер прав, закончив нечто, чем долгое время жил, радости не испытываешь. Наоборот, настроение гадкое. Внутри пусто, выбит из колеи....
Я предупреждало - то, что напишу я сейчас - черное. Да, я - комсомолец Юрий Герт, пишу это, черт побери!
Когда я писал свое "Будущее наступает" (другого названия пока не придумал), я помнил: стоит на углу маленький, щупленький человек с бледным, худым лицом и говорит: "Я два дня ничего не ел". Если верить его словам, он инженер. Колхозники в эту зиму съели всех кошек и теперь берут их из города... Я знаю еще многое - менее красочное, но не менее страшное, дикое.
Когда же людям будет легче!
18 августа. "Будущее наступает". Отрывок, который мне почему-то больше других нравится.
После мрака жду света.
Сервантес
Пустынны равнины Кастилии. Ночь.
Грустнеет месяц двурогий.
Проникнутый лунной романтикой, я
Одиноко бреду по дороге.
Тихо. (Конечно, не так тихи
Ночи на острове Яве...)
Мне даже хотелось слагать стихи
И в них тишину эту славить...
"От Севильи до Саморры
Тихим сном Испанья спит,
Не поют тореадоры
И не слышно Карменсит.
Серебрят леса каштанов
Бледнолунные лучи.
В тишине куются планы,
В тишине куют мечи,
И на площади Алькалы
С черным грандом на коне
Маршируют генералы
В этой страшной тишине..."
Но вдруг я услышал тяжелый вздох
Под синей тенью маслины.
Поближе я подошел - и охнул
при виде такой картины:
Рыцарь! Представьте - из средних веков
Рыцарь в доспехах и шпорах!
Я в книжках читал про таких - но живых
Не видел еще до сих пор их!
Но он, смешной и печальный, был здесь -
Прошлого странным осколком...
И вдруг я заметил: его чулок
Заштопан зеленым шелком!
Кто не запомнил того чулка?..
- Ты ль это, бессмертный романтик?
О славный мой предок, тебя я узнал
Ты -Дон-Кихот из Ла-Манчи!
О угнетенных опора и щит!
На вас не надели колодки?
Не рыцарский вид ваш сегодня дивит,
А вы - без тюремной решетки!
Ведь справедливость, свободу, права
Изъял генерал из Испаньи,
Но ваша бунтующая голова
Все в том же великом мечтаньи?..
И ваш романтизм, - я дону кричал,
Рушит ли жизни сердцу?..
Я знаю: по латам вы - феодал,
Но демократ по сердцу!
С кем ты боролся, кого спасал,
Мне расскажи поскорее!
И где же великий Санчо Панса,
И где же твоя Дулъсинея ?..
Кихот улыбнулся грустно в ответ
И тихо сказал мне:
"Да, я живу четыреста лет,
Ты видишь меня не во сне,
Но за эти века стал я другим -
Не безумцем на Пенья-Побре,
Меня называют по всей стране
Алонсо Кихана Добрый..."
Плывут облаков овечьи стада,
Раздался совиный крик.
"Санчо давно в тюрьме, туда
Привел его язык.
А Дулъсинея, сказать я могу,
Оклеветана лживой прессой:
Любая крестьянка ни на дюйм
Не ниже любой принцессы".
Он долго молчал. И тень от олив
Стала длиннее. И вот,
Усмешкой тонкие губы скривив,
Заговорил Дон-Кихот:
"Испания - это большая тюрьма,
И, как я замечаю,
Одни испанцы в тюрьме сидят,
Другие - тюрьму охраняют...
Но сколько еще испанцы будут
Гнуться смиренно в позорном бессильи?..
Помощи с неба?.. Не будет оттуда,
Кроме церковного звона и гуда,
Сколько б ее ни просили!
Вспомните тридцать шестой!
Ни страха, ни сомненья...
Вы умирали стоя,
Но не ползали на коленях!"
Кихана умолк. Лунный свет
Блестел у него в глазах.
- Куда же идешь ты?.. - И мне в ответ
Торжественно он сказал:
- Я слышу борьбы и свободы набат,
Я рыцарь последний,
Я вечный солдат.
И вот Алонсо Кихана -
Трубите, герольды! Пусть слышит весь мир! -
Идет на последний Великий Турнир -
Идет в отряд к партизанам!..
24 августа. Сидя на очередной "пятнице" в областной библиотеке, я внимательно слушал докладчицу. Два года назад, когда она выступала на такой же "пятнице" с докладом о Пристли, а потом читала свои стихи, она была тоньше, изящней, красивей. Но и сейчас говорит с чувством, искренне, у нее приятный голос и обыкновенные, пошлые слова, которые она произносит, звучат с такой теплотой и силой, что она заставляет себя слушать. Вместе с тем я смотрю на эту девушку в зеленом платье с заброшенной за спину длинной косой и думаю: неужели она знает, как жить? Или она лжет - себе, всем? Но тогда - какое это дьявольское лицемерие, этот доклад "30 лет советской литературы"! В нем ни одной оригинальной мысли, о Маяковском вспомнила только в конце и произнесла о нем из вежливости 2-3 глупых слова. В процессе доклада я измышлял реформы для докладологии:
1/ Упразднить доклады как таковые, заменив их чтением стихов Маяковского, прозы Ильфа и Петрова и т.д.
2/ Отпускать восторженных эпитетов на доклад не больше одного процента от всех слов.
3/ Считать необходимым наличие хотя бы одной мысли в докладе.
26 августа. Вчера в библиотеке видел оборванного, чуть ли не в лохмотьях человека, который регулярно туда ходит и что-то пишет, заглядывая в энциклопедический словарь. Вчера перед ним лежали еще и английский, испанский и французский словари. Это старик с длинной морщинистой шеей, узким вытянутым лицом, большим лбом. На ногах у него - калоши. Помимо словарей, на столе у него был Мишель де Монтень, французский скептик ХVI века. Мне хочется познакомиться с этим необычным, загадочным человеком...
Читал кое-что из первого номера только что начавшего издаваться журнала "Вопросы философии". Весь толстенный том занят изложением прений по поводу книги Александрова "Западноевропейская философия". Болтают о том, что гегелевская диалектика - реакция на французский материализм ХVIII века и потому реакционна. Но ведь ясно, что французский материализм дошел до точки и дальше развиваться не мог. Поняв частности, он не мог охватить целого, этого достигла диалектика Гегеля. Разве для своего времени это не прогресс? Я думаю, резкие мысли в журнале, к которым относятся многомудрые рассуждения о величии русской философии, возникли в связи с националистической тенденцией. Объективность - ко всем чертям!
В связи с прочитанным у меня возникли такие стишки:
Видишь небо, видишь воду -
Льется по водопроводу?
Так запомни навсегда:
Это русская вода!
Колорийней и вкусней
Нету в целом мире,
Эту воду с давних дней
Наши предки пили!
И т.д.