10. Война Судного Дня
Война Судного Дня началась 6 октября 1973 года...
Как-то в Алма-Ату приехали из Караганды трое моих приятелей, мы пошли в ресторан, стол наш был скромным, а разговор - горяч на всю катушку... Когда речь зашла о ситуации на Ближнем Востоке (было это еще задолго до войны, обозначенной в заголовке), все трое стояли за "справедливость", иными словами - за то, чтобы израильтяне вернули арабам оккупированные территории, чтобы палестинцы возвратились в места, покинутые после Шестидневной войны 19 года... Палестинцы - беженцы, изгнанники, израильтяне - агрессоры, оккупанты...
Допустим. Но теперь, когда были изданы и прочитаны "Дневник Анны Франк", "Бабий Яр" Анатолия Кузнецова, когда мы в "Просторе" напечатали документальную повесть о Матери Марии, вошедшей в газовую камеру, подменив спасенную ею таким образом еврейскую девушку, когда то здесь, то там сквозь официальную пропаганду пробивались ручейки информации об уничтожении шести миллионов детей, младенцев, женщин, стариков - лишь за то, что они бы евреями... Как после всего этого было не задуматься о том, что и евреи должны иметь свой клочок земли... Что и они были беженцы, изгнанники - тысячи лет... Что арабы располагают огромным населением - в полтораста миллионов - и огромными территориями, чтобы приютить какой-то миллион, которому Израиль предлагает компенсацию... Клочок земли, чтобы не повторилось то, что произошло совсем недавно, в самой сердцевине Европы, с ее Луврами, Колизеями, университетами, грандиозными соборами, ее великими гуманистами - может - да, может, может, где гарантии, что не может! - повториться снова - в любом месте земного шара!..
Но с момента образования государства Израили началась война с целью его уничтожения - и продолжается, продолжается... Ведь речь идет не о "справедливом мире", не об "освобождении оккупированных территорий", а об уничтожении... О том, чтобы тех, кто нашел там прибежище, "сбросить в море"!.. Этого не могут - или не хотят - понять арабы, а Европа?.. Она почему не может этого понять? И - помимо прочего - ощутить свою вину перед преданными ею, принесенными в жертву, брошенными - как некогда в Колизее на растерзание зверям - шестью миллионами... Шестью миллионами, превращенными в серый, рассеянный по воздуху пепел!..
Европа... Но почему этого не могли признать мои друзья?..
Итак, 6 октября началась война. Война Судного Дня. Была пятница. Начало самого торжественного и самого священного дня в еврейском календаре. В этот день евреи каются в совершенных за минувший год грехах, просят прощения - у господа Бога и друг у друга, Бог же определяет, какой должна быть жизнь каждого человека в начинающемся году и заносит все это в Книгу Судеб... В синагогах звучит исполненная трагизма молитва Кол Нидрей, повсюду, в больших и малый синагогах, раздается трубный, пронзительный звук шофара... В этот самый день в Тель-Авиве завыли сирены воздушной тревоги, так хорошо знакомые мне с детства, и сирийские войска начали наступление с севера, египетские - с юга... Зная, что те и другие стягивают к границам Израиля свои войска, на этот раз израильтяне, в отличие от Шестидневной войны, не решились на превентивный удар, дабы не возбуждать против себя мировое общественное мнение, и расплата за такое решение оказалась жестокой...
Сирийцы, наступая, далеко продвинулись на Голанах, египетские войска форсировали Суэцкий канал и наносили мощные удары по израильским оборонительным укреплениям в Синайской пустыне. У них был большой перевес во всем - в танках, артиллерии, самолетах, которые им поставлял Советский Союз. В то же время Франция и Англия наложили эмбарго на поставки оружия Израилю. Между тем советские ракеты, направляемые советскими военными специалистами, сбивали израильские самолеты...
Голда Меир, тогдашний премьер-министр Израиля, обратилась к своему народу: "Мы не сомневаемся, что победим. Но мы убеждены также и в том, что эта новая агрессия Египта и Сирии - безумие. Мы сделали все, что могли, чтобы это предупредить... Пока еще есть время, мы информировали дружественные страны о полученых сведениях насчет планов нападения на Израиль. Мы призвали сделать все, что в их силах, чтобы предотвратить войну, но все-таки Египет и Сирия начали наступление"...
В газетах, которые мы читали, говорилось совсем противоположное: "Вчера, после тщательной подготовки и мобилизации резервистов, израильские войска совершили нападение на Египет и Сирию. Ястребы из Тель-Авива совершили новый акт агрессии, бросая всем миролюбивым силам...." Или (сообщение из Каира от собкора "Правды"): "Преднамеренное нападение Израиля на Египет и Сирию является продолжением израильской агрессивной политики, направленной на то, чтобы аннексировать арабские земли и сломить дух арабских народов". А вот заявление Советского правительств октября 1973 года: "Ни для кого не является секретом, что причина создавшегося положения на Ближнем Востоке - экспансионисткая политика правящих кругов Израиля"... И далее: "Советский Союз последовательно выступает как надежный друг арабских государств. И, само собой, "Верные принципам мира и международной солидарности, советские люди горячо одобряют политику Советского правительства...." По вечерам я приникал к транзистору, стараясь сквозь рокот глушилок разобрать отдельные слова, плохо сочленяемые мысленные фразы. Напротив редакции, через площадь, находился книжный магазин, в нем продавались географические пособия, карты. Я попросил карту Ближнего Востока, продавец долго рылся под прилавком, прежде чем ее нашел.
- Последняя, - проворчал он, протянув мне карту, свернутую в трубку. Под его подозрительным взглядом, сопровождаемым усмешкой выгнутых подковкой губ, я чувствовал себя израильским шпионом, не больше и не меньше... Зато в "Просторе" меня ободряюще похлопывали по плечу.
- Не боись, Юра, - приговаривал при этом Николай Ровенский - вспомни, как начиналась Отечественная и чем она кончилась...
Белянинов, Антонов, не говоря уже о Володе Берденникове, поддерживали его, но казалось - никто из них не верит собственным, произносимым для моего утешения, словам...
И было ощущение, что они больше сочувствовали мне, чем Израилю...
По соседству со мной жил Олег Меркулов, писатель, бывший фронтовик. Вечерами мы встречались, шли в садик, присаживались на травку и расстилали перед собой карту Ближнего Востока. На пятый день войны израильтяне остановили сирийцев и начали контрнаступление на Голанах. В пустыне Негев развернулось колоссальное танковое сражение, в нем египтяне были разбиты, черные, обгоревшие танки (так мне представлялось) недвижимо стояли среди желтых песков. Мы с Олегом пытались определить дальнейший ход кампании, чертили стрелки в местах предполагаемых ударов. Олег дополнял куцую информацию, которую вылавливал я из газет, сведениями, услышанными по радио на английском. Он мыслил стратегически, не выражая эмоций. Иногда у меня возникало такое чувство, словно Меркулов был ко мне приставлен, чтобы следить, наблюдать... Но он стремился доказать свою объективность, сообщая, что из Советского Союза в Сирию прибыло 125 самолетов, в Египет- 58, в Ирак - 17...
Единственной страной, поддерживающей практически Израиль, были США. В газетах с осуждением, разумеется, проскальзывали такие сведения: "По сведениям "Нью-Йорк тайме", Соединенные Штаты поставляют Израилю боеприпасы и ракеты. В настоящее время в Вашингтоне обсуждается вопрос о предоставлении Израилю дополнительных истребителей-бомбардировщиков...." Или: "Из Нью-Йорка в Израиль направлена группа "добровольцев" (кавычки - в тексте!) - американцев еврейской национальности..." Или: "Президент Никсон обратился к конгрессу с просьбой одобрить дополнительные ассигнования на чрезвычайную военную помощь Израилю в размере 2,2 миллиарда долларов". Кроме того указывалось, что США уже поставили Израилю около 150 истребителей-бомбардировщиков "Фантом" и "Скайхок" и не менее 350 танков.
Изральская армия форсировала Суэцкий канал и уже находилась в ста километрах от Каира. Мы думали - продвигаясь к столице Сирии, израильтяне возьмут или не возьмут Дамаск... К югу от Суэца была окружена и попала в плен египетская армия - тысячи солдат, измученных жарой и жаждой, бросали оружие и сдавались...
Победа досталась Израилю дорогой ценой - погибло 2500 израильтян... Однако еврейское государство было спасено.
16 октября 1973 года Голда Меир выступила по радио, чтобы напомнить государствам - членам ООН и арабам - почему израильтяне так упорно держатся за то, что взяли в 1967 году. Она сказала: "Не кусочка земли хочет Сирия, а возможности снова направить свои орудия с Голанских высот на поселения в Галилее и свои ракеты против наших самолетов, чтобы под их прикрытием сирийские дивизии ворвались бы в сердце Израиля... Если бы египетские армии сумели победить в Синайской пустыне и двинуться к израильским границам война должна была бы покончить с нами - как с государством и к с нацией..." Теперь, когда враги Израиля, стремившиеся его полностью уничтожить, потерпели поражение, Совет Безопасности принял резолюцию, которая требовала в течение двенадцати часов прекратить огонь... Теперь, на семнадцатый день войны, 22 октября...
Я знал, что уже год или два Саша Воронель находится в "отказе", добиваясь выезда в Израиль. О нем, как и о других "отказниках" сообщали западные радиостанции. Таким же путем мы узнали, что Саня Авербух - да, тот самый, который приехал из Одессы в Караганду, чтобы строить "Казахстанскую Магнитку" в Темир-Тау и поднимать целину, получил разрешение на выезд после бурных, прокатившихся по всему миру протестов, связанных с заключением в тюрьму его невесты, участницы неудачного "угона самолета" из Ленинградского аэропорта с целью перебраться в Израиль... По радио было рассказано о том, что в Израиле на свадьбу Сани Авербуха и Рут Александрович приехала Голда Меир...
В те дни, вспоминая о Саше Воронеле и Сане Авербухе, о Ландау Жовтисе и многих, многих других, я думал, что это - наша победа. Но мне было не по себе оттого, что когда там решалась судьба маленькой, возникшей спустя две тысячи лет страны, я отсиживался Алма-Ате, размечая ход войны на карте, разостланной на зеленой травке...
11. Караганда - Бостон
В памяти у меня навсегда остался такой эпизод.
Будучи в командировке в Уральске, я отправился в гостиничный ресторан пообедать, за мой столик подсел человек лет сорока, среднего роста, прочного сложения, с открытым, приветливым лицом. Стояла мокрая зима, снег, выпадавший утром, к середине дня превращался в липкую, непролазную грязь, и мое настроение было подстать лилово-серому, тяжелому небу, низкому, едва не касающемуся торчащих над крышами телевизионных антенн. Однако на лице у подсевшего за мой столик светилась едва сдерживаемая, прямо-таки лучезарная улыбка, толстые губы его то растягивались чуть не до ушей, то стискивались через силу, образуя тонкую горизонтальную линию...
Видимо, по моему лицу поняв, что я еврей (да и трудно было бы не понять это с первого же взгляда), он рассказал, что подал документы на выезд, разумеется - в Израиль, получил в конце концов разрешение и на другой день, как обычно, пришел к себе на завод, где работал много лет мастером...
- И вы не поверите... Но когда я доставал перед проходной свой пропуск и потом шел по заводской территории... И вошел к себе в цех... Все, все было вокруг совершенно как всегда, обычным, знакомым, но я... У меня было совершенно незнакомое мне, совершенно необычное чувство... Я почувствовал себя - впервые в жизни! - свободным, да - свободным человеком!
На лице у него вспыхнула, засветилась та же счастливая, лучезарная улыбка. Глядя на своего нечаянного собеседника, я отчего-то почувствовал себя нищим...
Однако у Наума Коржавина, когда я, наконец, добрался до его новехонького кооперативного дома на окраине Москвы, я не заметил ни особенного выражения счастья, ни той самой лучезарности на лице. Напротив, напротив... Он был хмур, озабочен, брови насуплены, почти накрывая глаза, пальцы яростно достукивали на машинке статью о Смелякове. Разъяснив мне, что поэт Ярослав Смеляков - личность трагическая, он трижды сидел, но так ничего и не понял, об этом, как о факте, характерном для многих, он, Коржавин, и пишет, не ведая, кто и где статью это сможет напечатать. Наум твердил:
- Уматывать, надо, Юра... Уматывать... Ничего другого не остается...
В комнате, где мы сидели, да и во всей квартире был страшный беспорядок, всюду валялись отстуканные на машинке страницы, какие-то разлохмаченные, со скрепками в уголке, рукописи, книги, альбомы, странички "Хроник"...
- Посиди... Я сейчас закончу... - сказал Наум, ткнув мне в руки только недавно написанную поэму об Абраме Пружинере и что-то еще. За дверью грохотала на полную мощность "спидола" - ее слушала, хлопоча на кухне, Наумова теща, мать Любы, его второй жены. Передо мной лежал альбом "Женщины Израиля", перелистав его, я увидел множество необычайно красивых женских лиц, сочетавших скульптурную выразительность черт, страстность, нежность и залегшую в глубине зрачков библейскую отрешенность...
- Нужно уматывать, Юра, - приговаривал Наум, на секунду отрываясь от машинки и оборачиваясь ко мне...
Мы познакомились в Караганде. Здесь, по старой памяти, называли его не иначе, как Эмка Мандель. Арестованный в разгар борьбы с космополитами в 1948 году, когда он учился в литинституте, через какое-то время, после новосибирской тюрьмы, Мандель на положении ссыльного жил в Караганде, учился в горном техникуме, затем, через восемь лет после ареста, вернулся в Москву и осенью 1963 года, по командировке "Нового мира", приехал в хорошо знакомые места... Твардовский незадолго перед этим напечатал его стихи, в "Советском писателе" вышел тоненький сборничек "Годы" - первая книжка за 20 лет работы в поэзии, как сообщалось в аннотации.
Здесь, в Караганде, Геннадий Иванов, главный редактор "Комсомольца", печатал его стихи, Миша Бродский учился с ним в техникуме, Володя Берденников носил свои юношеские опусы в редакцию областной газеты, я же увидел Наума Коржавина в первый раз - не Эмку, не Манделя, - поэта Наума Коржавина, именно так он вошел в мою жизнь.
У него было круглое, блином, лицо, пухлые губы, пухлые веки за толстыми стеклами очков. И в лице, и в расплывшейся фигуре было нечто бабье. Остановившись посреди улицы, он, морщась, начинал вправлять мучившую его грыжу. Он был одет в прорезиненный плащ, словно скроенный из негнущихся листов фанеры, - защита от нудных осенних дождей, от холодного степного ветра, может - и от снега. Вид у плаща был такой, как если бы он носил его, не снимая, по крайней мере три четверти года. Вдобавок у него была привычка - ухватить собеседника за пуговицу и крутить ее, пока не кончится разговор... Но при всем том, сквозь не всегда вразумительное бормотанье, сквозь присущие на Руси каждому смертному, но с какой-то особенной ласковостью произносимые матюжки, сквозь простейшие желания - куда-то сходить, кого-то повидать, хоть немножко заработать - на радио, телевидении, чтоб хватило на обратный билет, на гостиницу, на завтрак в буфете, - сквозь все это, как сквозь стекло электрической лампочки, били лучи, ярко и далеко освещавшие все вокруг. И пока эта лампочка горела, хотелось возможно больше увидеть, разглядеть, запомнить... Однако свет, из нее исходивший, мешался с тьмой, которую и Наум не мог рассеять...
Помню, как-то раз он пришел к нам в отделение Союза писателей на очередную "среду", послушал, почитал свои стихи, а потом, когда все разошлись и осталось пять-шесть человек, мы, заперев дверь, атаковали его вопросами:
- Что вы там, в Москве, смотрите?.. Устроили из литературы футбол, перемываете друг другу кости... На что тратите силы - чтобы доказать, что Кочетов мерзавец?.. Это и так ясно. А тем временем сталинские наследнички продолжают "володеть и княжить", особенно на периферии, ЦК, обкомы, райкомы, редакции партийных газет - всюду они и только они, живому слову к читателю не пробиться...
- Погодите, ребята, не лезьте в бутылку... Чего вы от меня-то хотите? Что предлагаете?..
- Ломать все к чертовой матери!.. - шумели мы. - Гнать сталинистов!..
Наум только слушал, втянув круглую голову в плечи, только моргал, растерянный - то ли от нашего напора, то ли от ощущения огромной, трудно преодолимой дистанции - между нашей наивностью и не так-то просто открывшимися ему истинами...
- Ломать, гнать, крушить... Хотите устроить жизнь по-новому, да ведь средства-то у вас старые... Средства, методы...
Мы спорили, бушевали, а он твердил свое:
- Вся суть именно в средствах. Каким должен быть рай - с этим в основном все сходятся, да какой дорожкой к нему идти - вот в чем дело...
То было время, когда всюду, куда я посылал свой роман "Кто, если не ты?..", он был отвергнут. Прийдя к нам домой, Наум подарил нам свой сборник "Годы" с надписью: "Анечке и Юре Гертам от Эммы Манделя с пожеланием успехов и выхода из трудного положения. Н.Коржавин (т.е. Эмма). 8. IX. 63 г."
Ему принадлежали строки, облетевшие всю Россию:
Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь...
А мы искали, мы жаждали найти свою Сенатскую площадь, только где было ее найти?..
Он писал:
Так пусть в стихах, в основе кладки
Лежат, не прячась в них ничуть,
Не частности, не недостатки -
Противоречья. Порох. Суть.
Да, да, - думали мы, - именно так - не формалистические выкрутасы, не холуйское искусство, не "высокие истины" вне времени и пространства, а вот это: "Противоречья. Порох. Суть."
Он писал:
Ни к чему, ни к чему, ни к чему полунощные бденья
И мечты, что проснешься в каком-нибудь веке другом.
Время? Время дано. Это не подлежит обсужденью.
Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нем.
Ты не верь, что грядущее вскрикнет, всплеснувши руками:
"Вот какой тогда жил, да, бедняга, от века зачах".
Нету легких времен. И в людскую врезается память
Только тот, кто пронес эту тяжесть на смертных плечах.
Да, это были наши мысли - кто, если не ты, и когда, если не теперь?..
И будет жизнь. И будет все, как надо:
Довольство, блеск, круженье при дворе...
Но будет сниться: снежная прохлада,
Просторный воздух... Сосны в серебре...
Так он писал в "Невесте декабриста" - и все это были наши ощущения... Нет, никому из нас не мечталось "жить, как надо", в довольстве и блеске... Мы хотели единственного - облегчения и счастья измученной нашей родине, России... И готовы были ради этого на все...
И вот теперь, спустя десять лет, он говорил мне: "Надо уматывать..."
Он, Наум Коржавин...
Для меня это было катастрофой.
Уехали Белинков, Галич, Некрасов. Теперь - Наум...
Я не знал более русского, более российского поэта... Кроме разве что Твардовского...