Ну, а сам я?.. Разве я мог отделить себя от России?.. Разве я не мыслил себя всегда как малую частицу ее плоти, ее крови?.. Разве жизни моих дедов и прадедов, моего отца, его брата, сестры не были сплетены с ее историей, ее муками, ее трагедиями?.. Разве письма, которые я получал и продолжал получать по поводу моего романа, не означали, что мы - люди этой страны - дышим одним воздухом, одной тоской, одними надеждами?.. И вот так - взять и перерубить - не веревки, а тросы, стальные тросы, которые связывают меня с этой страной?..
Нет, что до меня, то я останусь... Останусь - несмотря ни на что...
Мне не понравилась последняя поэма Наума "Абрам Пружинер". Он, Абрам Пружинер, был виноват в разразившейся в России революции?.. А раньше, в стихах, связанных с коллективизацией, с голодом, с неисчислимым количеством жертв?.. "Пока молчу - та кровь на мне!.." Я понимал, что и то, и другое рождено совестью, сознающей свои грехи, совестью страдающей, кровоточащей... Но винить народ, весь народ...
Я долго ждал автобуса, воздух был сырой, зябкий, он сочился за шиворот, заползал в рукава... С деревьев капало, дорога была, как загустевший коричневый кисель... И мной владело настроение подстать погоде. Уже темнело, зажигались окна, шары тумана клубились вокруг уличных фонарей. Наступил час пик, в автобусе, в метро было тесно, люди стояли в проходах, прижавшись, притиснувшись друг к другу, но мне казалось - я один в целом мире, вокруг меня пустота, пустота...
12. "С чужих ветров..."
Здесь мне хочется рассказать об одном из весьма заурядных для тех лет эпизодов... Заурядных... Но из таких эпизодов и состояла наша литературная жизнь.
После выхода романа "Кто, если не ты?.." прошло десять лет. Роман "Лабиринт" и сатирическая повесть "Лгунья" лежали в столе без надежды на издание. Тем не менее я продолжал писать, занимался переводами... В 1973 году, после свержения Шухова, в журнал пришел новый редактор, который, будучи главным редактором Алма-Атинской "Вечерки", никакого отношения к литературе не имел, зато для ЦК КПК являлся беспрекословным исполнителем любых "указаний"... Но дело заключалось не только в Кунаеве, который был тогда первым секретарем ЦК и фаворитом Брежнева. Ларина поставил главным редактором журнала Владислав Владимиров, занимавший должность помощника Кунаева...
Всего-навсего - помощник... И только... Но в его руках сосредоточилась такая власть, которой не имели ни первый секретарь Союза писателей, ни директор издательства "Жазуши", ни председатель Комитета по печати.
Залихватский журналист, он хотел стать "ведущим писателем" в республике, а пока одних литераторов гладил по головке, других стремился уничтожить... Достигалось это простым способом: в доклад Кунаева на каком-нибудь "ответственном" совещании вписывались несколько строк - и судьба писателя, редакции, журнала, газеты, института бывала решена.
Несколько лет назад я услышал о трагической истории мальчика, который, узнав, что мать изменяет отцу, покончил с собой. Взрослые жили своей жизнью, ребенок для них становился обузой, балластом... Повесть, которую я написал, так и называлась: "Третий-лишний".
Наш новый главный решил ее напечатать. Как я впоследствии понял, не слишком замысловатый план сводился к тому, чтобы, напечатав повесть, расколошматить ее и вытурить автора из редакции... Повесть появилась в "Просторе", а через неделю "Вечерка" напечатала на нее разгромную рецензию за подписью "В. Владимиров".
Мне сочувствовали. Последними словами ругали Владимирова. Но никто не мог представить, какой из создавшейся ситуации у меня имеется выход... Я тоже его не видел. Я понимал: на моей литературной судьбе поставлен крест. И тут дело не только во Владимирове ("Нет Бога, кроме первого секретаря ЦК КПК Кунаева, и Владислав Владимиров - пророк его"), это расплата за мой роман... Теперь, когда был свергнут Хрущев и понемножку восстанавливалось "доброе имя" Сталина, мой роман являлся уликой... Уликой... Уликой - в чем?.. Точных формулировок не могло быть, зато подразумевалось... Подразумевалось многое...
Я знал, что никто это не напечатает, но я просидел за машинкой всю ночь, отстукивая "Ответ критику Владиславу Владимирову (по поводу его рецензии "Вдоль обочины", напечатанной в "Вечерней Алма-Ате" 19 ноября 1974 г.)".
"Я внимательно прочел Вашу рецензию на мою повесть "Третий-лишний". Она удивила и даже обескуражила меня. Откуда такая желчность, такой издевательский тон, такая ненависть, желание любыми средствами, вплоть до грубейших передержек и подтасовок, скомпрометировать мою повесть?
Вы пишете: "Сюжет новой повести Ю.Герта немудрен. Он и она. И еще "третий-лишний". Судя по всему, сюжет Вас не удовлетворяет. Но как быть, если предмет повести - семья? А семья, при современном утверждении моногамной формы брака, именно так и образуется: он, она и дети?..
Да, проблема воспитания детей и подростков - одна из важнейших. Не даром так волнуют общественность факты, связанные с покалеченными судьбами детей, которые не сумели противостоять вредным влияниям и встали на путь хулиганства, разбоя, оказались в исправительных колониях, на скамье подсудимых! Пусть таких - в процентном отношении - немного, но ведь литератора волнуют не проценты, а человеческая жизнь - каждая, неповторимая, единственная!
"Пошлый адюльтер", пишете Вы. Но дело не в этом. Ваше целомудрие оскорбляет изображаемый в повести адюльтер. Ну, а существование в нашем обществе матерей-одиночек, а дети, отдаваемые матерями в "дом малютки"- это не коробит Ваше нравственное чувство? А распадающиеся семьи, разводы?.. Главное, чего мне хотелось, это взглянуть на "адюльтер" не с позиции "его" или "ее", а с позиции ребенка. Ибо ему-то в конечном счете принадлежит высший суд, хотя чаще всего и суда никакого он не совершает, он только ожесточается сердцем, вера в самых близких, самых любимых людей может угаснуть в нем, и не известно, чем дальше в его судьбе обернется все это...
В рецензии вы избегаете говорить о главном, ради чего и написана вся вещь. Какую цель Вы этим преследуете? Не в том ли она, чтобы дополнить образы повести еще одним, сотворенный на сей раз уже Вами?Я имею в виду образ автора...
Вот он:
"В степень духовного бытия и нравственно ценных человеческих поступков Ю.Герт возводит ползучий эмпиризм мещанского быта, стремясь выдать пошлый адюльтер за наивысшее проявление счастливых людских страстей..."
"Ю.Герт понаторел в иных описаниях и рад бы втиснуть под видавшую виды обложку "Простора" все гоголевские лужи, да жаль время действия в повести зимнее..."
"Неисчерпаемо-муторны краски, которыми Ю.Герт мажет старшее поколение в повести, густо засаженной дремучими зоологическими дебрями, где тихо, молчаливо процветают самые дикие и низменные инстинкты..."
И т.д.
Но этого мало: оказывается, своих героев это чудовище Ю. Герт "конструирует по схемам, схваченных с чужих ветров концепций".
Вот она, кульминация Вашей мысли! "Чужие ветры" - не больше не меньше! Но какие же, позвольте спросить? Откуда, из каких сторон или стран дующие? Пока Вы, "понаторев" в ругательном жаргоне, лепили образ Ю. Герта из грязи, Вы еще стремились как-то "аргументировать", подкреплять одно ругательство другим. Но здесь и аргументы не требуются! "С чужих ветров" - значит: Герт - "чужой", "не наш человек", значит - "ату его!.."
Я правильно Вас понял?
Но теперь постарайтесь и Вы понять меня.
Вы переоценили свои силы.
Вы думаете, что в Ваших руках - дубина, которая может свободно гулять по головам литераторов - сегодня по моей, завтра по чьим-то еще! Но дубина, при всем несовершенстве и старомодности этого вида оружия, способна еще вызывать некоторое уважение: чтобы оперировать ее увесистой мощью, необходима действительно сила - однако больше той, которая дается простой наглостью, невежеством, попранием элементарных правил человеческого, не говорю уже - литературного общежития.
Потому мне представляется в хилых, но злых и бесчестных Ваших руках - не дубина, а хлыст, предназначенный для публичной порки. Нет, Вы не думали о критике, когда брались за перо, ведь ее цель - выяснить истину, а не подменять ее ложью. Вы думали о единственном - как побольнее уязвить автора, опозорить, ошельмовать и под конец экзекуции уничтожить зловещим выводом по поводу "чужих ветров"... Но рецензия на мою повесть - лишь один из примеров того, какой стиль избираете Вы для "разноса" многих литераторов-казахстанцев!
Член Союза Советских Писателей 1 декабря 1974 г.
Юрий Герт".
Я принес свой "Ответ" в "Простор", дал прочесть моим товарищам. Они ненавидели Владимирова не меньше, чем я, но никто еще не реагировал на его разносы подобным образом. Мне же терять было нечего, я знал, что мою книгу вычеркнули из плана издательства, то есть продолжалась история длиной в десять лет... Мне пожимали руку, одобряли мое намерение - разослать письмо по редакциям газет... И лишь Морис Симашко, находившийся в постоянных контрах с властями, но умевший не только проигрывать, а иногда и выигрывать, посоветовал не заниматься этим бесполезным делом ("Как ты не понимаешь, что время дуэлей на пистолетах и шпагах прошло, с этими людьми нужно изъясняться совсем другим способом...")...
- Дай телеграмму Кунаеву... Письмо перехватит тот же Владимиров... Дай телеграмму и напиши, что у тебя очень тяжелое настроение... И что тебя не издают десять лет... И в результате возникших обстоятельств ряд вопросов может быть разрешен только в личной
беседе с тобой... Понял?. Это их партийный язык... Ты слишком заметная фигура, чтобы допустить, что ты намерен уехать...
- Но я и не собираюсь...
- Это для них... Они не захотят допустить скандала...
- Но...
- Никаких "но"... Я двадцать пять лет в партии и знаю, как с ними нужно разговаривать...
Скрепив, как говорится, сердце, я дал телеграмму - члену Политбюро ЦК КПСС, Первому секретарь ЦК КП Казахстана... Через две недели меня вызвал в ЦК зам. зав. идеологическим отделом Устинов. Как и Владимиров, он подвизался в критике, но Владимиров занимал более важный пост...
В кабинете Устинова не было бюста Сократа, и сам он встретил меня дружелюбно-торжественно. Невысокого роста, в сером костюме, с гладко зачесанными назад светлыми волосами, со стандартнопартийной, многозначительной улыбкой на лице, он был бы полным воплощением исполнительного партчиновника, если бы не маленькие горящие глазки и четко прорисованные челюсти, напоминавшие мне портреты Геббельса...
Говоря, он поднялся, не выходя из-за стола и, разделяя слова паузами, вытянув руки по швам, произнес:
- Динмухамед Ахметович Кунаев просил передать вам, чтобы вы ни о чем не беспокоились и продолжали работать в области литературы... - Устинов, как бы передавая мне рукопожатие Первого Лица, протянул поверх стола мне руку.
Я пожал ее. Я не верил своим ушам. Неужели подействовала моя телеграмма, которую я послал по совету Мориса?.. Чувство благодарности всколыхнулось во мне.
- Мой отец, - сказал я, - погиб на фронте, в войне против фашизма. И я тоже считаю необходимым по мере сил бороться с фашизмом... У нас в стране... Мы должны продолжать дело наших отцов... (Устинов был мой сверстник).
Я увидел, как он насторожился. Как вдруг усохло, посуровело его лицо. Как отпрянули от меня куда-то вдаль его глаза.
- О каком фашизме вы говорите?.. - спросил он. - Что вы имеете в виду?..
Я смутился, смешался. Я промямлил что-то в ответ, проклиная себя за идиотическую откровенность....
Прощаясь, я передал Устинову мой "Ответ Владиславу Владимирову" и попросил вручить его адресату.
Книга моя была восстановлена в издательском плане. Алтыншаш заказала на нее внутреннюю рецензию тому же Устинову. Я об этом не знал, но ничуть не удивился, когда сияющая всем своим круглым лицом, с радостно блестящими черными глазами, Алтыншаш вложила мне в руки полученный отзыв. Кроме незначительных стилистических замечаний в рецензии ничего плохого не содержалось. Алтыншаш поздравила меня, но лицо ее вдруг как-то странно померкло.
- Давайте выйдем покурить, - сказала она, пряча глаза под густейшими ресницами, тень от которых падала на ее круглые, с ямочками, щеки. Мы вышли из комнаты, в которой редакторы, занимаясь своими рукописями, тем не менее прислушивались к нашему разговору.
Курили мы обычно на лестнице, возле бачка с водой, у окна, где можно было и посекретничать, и попросту поболтать, сидя на подоконнике.,. Алтыншаш - она еще не обтерлась в издательских лабиринтах, еще не привыкла к узаконенному тут лицемерию, ей было всего 28, румянец стыда еще мог вспыхивать на ее выпуклых скулах - она выкурила сигарету, смяла, загасила окурок...
- Меня вызывал Устинов, чтобы передать рецензию... И сказал то, чего в ней нет...
- Что же он сказал?
- Он сказал, что у вас в повести "Солнце и кошка" слишком много еврейских имен... И попросил их убрать...
Она еле выдавила из себя эти слова.
Я расхохотался. Повесть моя была автобиографическая, рассказывала о детстве... Я представил, как мою бабушку Рахиль называют Степанидой, мою мать Сарру - Дарьей, моего дядю Броню - Никитой или Никанором... И Алтыншаш закатилась за мною следом. Но, отсмеявшись, заключила - уже тоном заведующей редакцией:
- Ничего не поделаешь, Юрий Михайлович... Придется учесть... Это ЦК...
Проклиная ЦК, проклиная себя, я заменил имена кое-каких второстепенных персонажей, из родственников они превратились в друзей нашей семьи... Но Олег Меркулов, с которым не столь давно мы разглядывали в садике карту Ближнего Востока, теперь работал в комитете по печати, строго надзиравшем над издательствами. Он втихаря сообщил мне, что в комитете, "есть мнение", что я противопоставляю русскую семью("Третий-лишний"), разрушенную, порочную, благополучной еврейской ("Солнце и кошка")...
Книжку мою мурыжили еще около двух лет, выскребая места, кому-то показавшиеся подозрительными, крамольными...
- Плюнь и сделай то, что от тебя требуют...-говорил Ровенский.
Книга все-таки вышла. Ее хвалили, повесть "Солнце и кошка" кое-кто считал лучшим из мною написанного... Как-то я спросил у сотрудника одной из Алма-Атинских газет, поэта Василия Вернадского, дружески ко мне относившегося, почему об этой книжке в печати - ни строки, ни слова...
Вернадский бросил на меня недоумевающий взгляд с высоты своего роста - тощий, тонкий, длинный, как телевизионная антенна:
-А ты не понимаешь?..
- Не очень...
-Да потому что ты - еврей!..
13. "Совесть - орудие производства писателя..."
С Юрием Домбровским (он называл меня не иначе, как "тезка") я был знаком около пятнадцати лет, а началось все случайно... То есть - что значит случайно? В "Новом мире" только что был опубликован его роман "Хранитель древностей", даже на фоне тогдашних, середины шестидесятых, публикаций это явилось первостепенным событием... И вдруг из поездки в Москву возвращается мой карагандинский приятель и рассказывает, что там, в Москве, он зашел в парикмахерскую и, сидя в очереди, оказался свидетелем разгорающегося скандала, при этом он, естественно, не мог не вмешаться, не посочувствовать долговязому человеку с копной лохматых, торчащих врастопырку волос: тот чрезвычайно нервно реагировал на чье-то хамство, а в ответ на отчетливо выраженное пожелание заткнуться в лихорадочном возбуждении понес что-то о Колыме, где ему и таким, как он, тоже пытались заткнуть рот, чтобы они не мешали разным прочим орать "Да здравствует!.." и славить вождя... Но теперь, когда он издох, этот самый вождь, а каторжники вернулись по домам, настали новые времена!.. Однако новые-то новые, но мой приятель, не дожидаясь дальнейшего разворота событий с неизбежным появлением милиционера, за благо почел увести лохматого на улицу, а потом проводить его до самого дома, а затем зайти в дом, подняться по гулкой каменной лестнице на третий этаж и очутиться в темноватой комнатке со старомодным шкафом, где стояли разнообразные справочники, словари, энциклопедические издания в старых, почтительно сбереженных переплетах...
Так произошло его знакомство с Домбровским, а там уже достаточно было в разговоре упомянуть Караганду, как за нею потянулась Алма-Ата, издательство, где недавно вышла моя книга, о ней, о романе "Кто, если не ты?..", Юрий Осипович слышал в Алма-Ате, а затем увидел роман в редакции "Нового мира", где готовили (да так и не дали) рецензию на него... Естественно, Домбровский заговорил о романе, о том, что представлялось ему неверным, фальшивым, то есть о фигуре следователя из органов, за этот образ он клеймил меня прямо-таки последними словами... Мой приятель, вернувшись домой, все это рассказал мне. Я послал Домбровскому отчасти недоуменное, отчасти обиженное, злое письмо - и вскоре получил ответ. Он любопытен: все, что ни писал, ни говорил, ни делал Домбровский, в полном соответствии с его натурой, бывало резким, отчетливым, как рисунок углем...
"Уважаемый Юрий... (отчества не знаю), очень хорошо, что Вы обратились ко мне для разъяснения и исчерпывания того печального недоразумения, которое получилось в результате неточной информации... Это как игра в телефон: скажи "кузен", так на другой конец придет "сазан". В разговоре о Вашем романе я сказал только вот что: мне не нравятся вообще в этой теме обязательные счастливые концы и раскаявшиеся следователи МГБ, эти падшие белоснежные ангелы. Если счастливый конец еще в природе времени (хотя какой к дьяволу он по-настоящему-то счаапливый, если я вошел в эти каменные врата, что на Лубянке, в 23 года, а вышел в 48? Жизнь-то прошла!), то следователь, "не ведавший, что творит", это нечто вроде лох-несского чудовища - надо еще подождать, пока его найдут и покажут миру, и то он будет уродом, реликтом и уникумом. Я предвижу, - сказал я тогда, - появление в каком-нибудь подхалимском романе рыдающего совестливого палача, который все понимает и льет по ночам горькие слезы перед бюстом. Будут описаны его внутренние муки. Мужественные столкновения с властями. Разговоры о партийности. И, наконец, "Вождь тут ошибся" ("Вседержитель мира, ты не прав", - написал когда-то Мережковский). Заговорили потом об условиях, в которые приходится укладываться авторам вот таких книг. Я сказал, что вполне понимаю это и не жду от Вас больше, чем от себя. Ведь если я не дал(и не дам!)хэппи энд, то главы слишком уж печальные мне приходится (пока!) прятать в папки. И одну такую под главку я и прочел. Дело шло таким образом о всем комплексе отражений, а никак не об Вашей книге, в которой есть ряд и недурных, и хороших, и даже поистине блестящих страниц. В Алма-Ате от товарищей я узнал и то, как роман проходил, - это еще больше расположило меня в Вашу пользу. Вы уже наверное знаете, что"Н. М." хочет выступить. Постараюсь что-нибудь сделать с этой стороны, хотя, конечно, все это очень зыбко..."