Три дня съемок на киностудии в Шеппертоне прошли в испарине тревог, смущения и путаницы. Я и понятия не имел, почему все занимает так много времени, что, собственно, я делаю, кто меня окружает и что мы рекламируем. Тим Мак-Иннерни, с которым я познакомился поближе несколько лет спустя, когда играл в "Черной Гадюке II", исполнял здесь роль некоего подобия размахивавшего лютней менестреля. Абдула изображал актер по имени Тони Космо, соответственным образом смуглый и имевший угрожающий вид. Я, по моим оценкам, не соответствовал ничему вообще. И сейчас, просматривая этот ролик на YouTube (поищите там Whitbread Best Bitter 1982 Ad или что-то похожее), я по-прежнему не вижу в нем почти никакого смысла и не испытываю сомнений в том, что неудобство, которое я ощущал, играя графа Ивана, легко передается через десятилетия. Думаю, меня сняли в этом ролике скорее за мой острый подбородок, чем за сколько-нибудь различимое дарование или мастерство.
Пол Вейланд оказался человеком очаровательным и покладистым. Мои воспоминания о том, каким редкостно неторопливым был Хью Хадсон на съемках "Огненных колесниц", подготовили меня к тому, что от режиссера следует ожидать мягкости, а от его ассистентов – яростных криков, и ожидания нисколько меня не обманули. Большую часть тех трех дней я провел, сидя в шезлонге и попивая чай, а где-то высоко-высоко надо мной, под самым потолком студии, чирикали и сирикали птички. Целые поколения воробьев, зябликов, голубей проживали все свои жизни под крышами огромных павильонов Пайнвуда и Шеппертона. Они осыпали пометом бессмертные эпизоды британского кино, их криками прерывались диалоги, которые вели Дирк Богард, Джон Миллс, Кеннет Уильямс, Роджер Мур и тысячи других актеров. Впрочем, гораздо чаще им приходилось наблюдать за съемками куда менее чарующих рекламных роликов и поп-клипов, которые давали кусок хлеба с маслом персоналу студии, съемочным группам и радующимся большим деньгам актерам. Я понимаю, предполагается, что мне положено стыдиться съемок в рекламе, считать, что это ниже меня, что я изменял моей профессии, однако заставить себя извиняться или питать сожаления мне ну никак не удается. Орсон Уэллс с властной надменностью говорил: "Если эта работа устраивала Тулуз-Лотрека и Джона Эверетта Миллеса, так устраивает и меня", но я, ей же ей, не хочу ссылаться на великие имена прошлого, потому что мне она просто-напросто нравилась.
Пиши!
В октябре мы возвратились в Манчестер, чтобы снимать сериал "На природе", который, в отличие от "Беспокоиться не о чем", должна была увидеть вся страна. Бен создал для нас выдуманный мир под названием "Как бы паб". При наличии определенного благодушия, общую концепцию нашей затеи можно, пожалуй, описать как шаловливый метатекстуальный постмодернизм. Однако большинство людей благодушием не отличалось и, похоже, видело в плодах наших трудов невразумительную и самодовольную околесицу, каковое восприятие распространяется, насколько я понимаю, на основную часть шаловливого метатекстуального постмодернизма. Каждый из нас играл утрированный вариант самого себя, и все мы встречались в совершенно нереальном студийном пабе. Я именовался Стиззером, Хью – Хьюззером, Робби – Бобзером, Бен – Беззером, Эмма – Эззер, а Шивон – Шиззер. Мы и поныне нередко называем друг дружку этими именами, хотя Бен – по затерявшимся во времени причинам – преобразовался в Бинга.
В первом эпизоде я появлялся покрытым полистироловыми хлопьями сценического снега и приветствовал Робби словами: "Поверьте, ваше как бы лендлордство Бобзер, у нас здесь чертова пропасть сценических эффектов…" Мы играли эти скетчи перед публикой, обычно ошеломленно безмолвствовавшей. И утешали себя мыслью, что сумели обогнать наше время. Думаю, главную нашу беду составляло многознание. Бен очень хорошо знал, что делают его современники в области альтернативной комедии (отчасти потому, что и сам в этом участвовал), мы с Хью мучительно и остро сознавали достижения нашей традиции в области комических скетчей – все, сделанное в ней от Пита и Дада до "Питонов" и "Недевятичасовых новостей". В результате, оглядываясь назад, я отчетливо понимаю, что мы переусложняли все на свете из страха показаться неоригинальными подражателями. Мы отказались от пародий и скетчей вроде "А, входите, Перкинс, закройте дверь, присаживайтесь", потому что их играли и "Питоны", и "Недевятичасовые". Сюрреальность и анархическая причудливость тоже были отвергнуты, поскольку этот уголок рынка занимали Рик, Ади и Алексей. Вот мы и ковыляли вслепую, виновато и смущенно, не решаясь делать то, что получалось у нас лучше всего. Зрители же, как я теперь понимаю (честно говоря, это было слепяще очевидным с самого начала), мыслили совершенно иначе. Новизна и оригинальность порождаются не изобретением новой обстановки, новых жанров или приемов. Они определяются не тем, что играется, а тем, кто и как играет. И более того, об этом вряд ли имеет смысл говорить, однако добиться чего-то можно, лишь делая то, что у тебя получается наилучшим образом, а каждый из нас в самой-самой глубине души прекрасно сознает, в чем именно он особенно силен.
Тем временем шотландский исполнительный продюсер Стив Моррисон требовал, чтобы мы перестали жаловаться и ныть. "Иди и пиши, друг!" – крикнул он мне через стол в один ветреный день, когда я повел себя с большими обычного педантизмом и скептицизмом или с чем-то еще, гарантированно выводившим людей из себя. Он вскочил на ноги и ткнул пальцем в дверь. "Мне нужен Айкборн на грани нервного срыва! – завопил он. – Иди и принеси мне такого Айкборна!" Ну да, сейчас.
Вскоре стало очевидным: руководство "Гранады" пришло к выводу, что вся загвоздка в наших текстах. В случае Бена это могло объясняться чрезмерной плодовитостью и отсутствием внутреннего цензора; в нашем с Хью – причинами прямо противоположными: обессиливающим запором и вечно оправдывающимся, манерным смущением, способным довести кого угодно до белого каления. Нам пришлось провести душераздирающую неделю в своего рода мастер-классе Берни Салинса, одного из продюсеров группы, производившей телешоу "Второй город". Берни, брат антрополога Маршалла Салинса, держался импровизационной традиции, которую сам же и помогал создавать во времена Майка Николса и Элен Мэй, – традиции, которая прорвалась на телевидение, а в последнее время и в кино вместе с поколением создателей шоу "Субботним вечером в прямом эфире", к которому принадлежали Эйкройд, Чейз, Мюррей, Белуши и Раднер. Бен писал в одиночку и ни в малой мере не интересовался стилями и приемами чикагских импровизаторов. Хью и меня идея "выстраивания сцены" посредством импровизированных диалогов – в излюбленной американцами манере – попросту пугала. Сочиняя вдвоем, мы временами импровизировали, во всяком случае, разыгрывали сценку по мере ее продвижения и только потом переносили на бумагу. Но полагаю, если бы нас упрекнули в импровизации, мы бы мгновенно закоченели от ужаса и после этого продолжить ее сочинение уже не смогли бы. Культурная пропасть между нашими и Салинса обыкновениями наверняка должна была обескуражить его и даже обессилить. Мы, общаясь с ним, пришли к выводу, что, родись мы американцами, нас не пустили бы и на порог комедийного бизнеса, а он, общаясь с нами, пришел, вероятно, к выводу, что все британцы упрямы, пугливы и пребывают во власти единственной их преобладающей эмоции, аффекта, порока, характерной особенности, болезни… называйте как хотите, – стеснительности. Бен продолжал выдавать сценарий за сценарием, мы продолжали не выдавать почти ничего.
Помимо Стива Моррисона, Сэнди Росса, Робби и Шивон в нашей компании появился пятый шотландец, режиссер по имени Джон Г. Темпл. Хью рассказал мне, что одним ранним утром, когда мы облачались в костюмы для дневной съемки, Темпл подошел к нему и поинтересовался, на каких наркотиках я сижу.
– Да ни на каких, – ответил Хью. – Стив всегда такой.
Услышав его рассказ, я впал в совершеннейший ужас. Какие мои выкрутасы могли навести не знающего меня человека на мысль о том, что я принимаю наркотики? Хью со всем, какой ему удалось осилить, тактом объяснил мне, что, возможно, все дело во владеющей мной по утрам избыточной жажде деятельности. В самые ранние часы дня я всегда был шумлив и цветисто многословен, однако мне и в голову не приходило, что мое маниакальное поведение представляет собой крайность, достаточную для того, чтобы показаться результатом злоупотребления наркотиками. Все остальные уже привыкли к этому моему преувеличенному душевному подъему, к моей попрыгучести, но человеку новому, каким и был Джон, они, очевидно, показались настолько странными, что навели его на самые мрачные мысли.
Возможно, это должно было прозвучать в моей голове как предостережение: уделяй состояниям твоей души побольше внимания. Однако когда человек молод, ему так легко отмахиваться от своих эксцентричных выходок, настроений, странностей поведения, так легко посмеиваться над ними. Он еще очень пластичен. Еще способен прилаживаться ко всем перегибам, перекручиваниям и попыткам завязать его узлом, преподносимым ему жизнью либо причудами собственного его сознания. А вот после того, как ему стукнет сорок, начинается совсем другая история. То, что было когда-то пластичным и гибким, ныне трещит, как сухая кость. Очень многое из того, что в молодости было очаровательным, необычным, пикантным и пленительно странным, становится в среднем возрасте трагичным, унылым, патологическим, скучным и губительным. Ущербное или расстроенное сознание порождает личную историю, очень похожую на историю жизни алкоголика. Крепко пьющий двадцатилетний человек кажется несколько слишком проказливым, но и не более того; он может быть отчасти краснолицым, может иногда перебирать лишнего и не приходить вовремя на назначенную встречу, но, как правило, он (или она, разумеется) достаточно мил и трезвеет достаточно быстро, чтобы прилаживаться к требованиям, которые предъявляет ему жизнь. В какой именно момент завершаются отталкивающие изменения его личности и он обзаводится, и уже навсегда, лопнувшими веночками, распухшим, пористым носом, тусклыми, налитыми кровью глазами, сказать трудно, однако наступает день, когда все замечают, что в их вечно хмельном друге не осталось ничего забавного и обворожительного, а сам он обратился в обузу, в тягость, в камень на шее. Я пережил и испытал нечто похожее, но имевшее своей основой причуды и выверты моей личности, выглядевшие в молодости такими приемлемыми, привлекательными и очевиднейшим образом безвредными, а в позднейшие годы оказавшиеся губительными, способными доводить меня до агонии, наркомании, дегенерации, ничтожества, саморазрушения и самоубийства. Пока я писал эту книгу, мне выпадали минуты, когда я оглядывался назад и поневоле приходил к выводу, что почти все мои друзья и современники (включая и меня, конечно), из коих столь многие получили в дар талант, хорошую голову, блестящие способности и приличные состояния, потерпели в жизни крах. Или жизнь потерпела крах в нас. И износ наших тел, естественный на шестом десятке лет, не идет ни в какое сравнение с разочарованием, горечью, отчаянием, психической неустойчивостью и ощущением полного провала, которые нас донимают.
Но тут я даю сам себе пощечину и говорю: не закатывай истерик и не позерствуй. И тем не менее кое-кто из врачей мог бы счесть историю с автомобилем типичным проявлением гипоманиакальной претенциозности…
Автомобиль
В семействе шоу "На природе" появился шестой шотландец, Дэйв Мак-Нивен, наш штатный музыкальный руководитель и композитор. Естественно, виделся я с ним очень редко. Стоило его чувствительному уху один раз уловить мои попытки изобразить пение, как наши профессиональные пути разошлись, чтобы никогда не пересечься снова. Вы можете, конечно, удивиться – как это ему удалось услышать мои потуги? – однако это произошло и стало еще одним показателем тех низин немузыкальности, до которых я способен пасть. Очень трудно, знаете ли, состоять в хоре и делать вид, что поешь, не напрягая хотя бы изредка голосовые связки, оставаясь совершенно беззвучным. А музыкальное ухо обнаруживает дисгармонию мгновенно, сколько бы голосов в это время ни пело и каким бы тихим и ненарочитым ни был создающий ее звук. Мне никогда не забыть потрясенного лица Дэйва, резко повернувшегося в мою сторону. Впрочем, я уже видел такие лица и был обречен роком на то, чтобы увидеть их еще не один раз. Лицо Дэйва выражало смятение человека, лишь несколько мгновений назад с верховной авторитетностью и нерушимой уверенностью заявившего: "О, поверьте мне, петь может каждый!" Я, собственно, и послан на нашу планету как раз для того, чтобы доказывать таким вот упорствующим оптимистам всю ошибочность их убеждений.
Музыкальные репетиции происходили во второй половине дня, и я отдавал это время урокам вождения автомобиля. Я уже немного учился этому делу в "Кандэлл-Мэнор". В те дни я, рывками и скачками гоняя принадлежавший курсам вождения "Остин-Метро" по главной улице Тирска, нередко слышал обращенные ко мне слова, произносившиеся с жестким йоркширским акцентом: "Управлять машиной с помощью только коробки передач и сцепления – дурь, да и от одного руля толку при этом столько же, сколько от кофейника". Манчестерский инструктор, с которым мне довелось иметь дело четыре года спустя, оказался человеком более покладистым, что вообще присуще большинству тех, кто живет к западу от Пенинских гор, – а может быть, за эти годы мой стиль вождения усовершенствовался сам собой. Он что-то мурлыкал себе под нос, с интересом вглядываясь в проплывавшие мимо уличные сценки и сохраняя, по-видимому, уверенность в моем умении водить машину, достаточную для того, чтобы не вмешиваться в то, что я делал, ведя снабженный двойным управлением "эскорт" по его, инструктора, любимому маршруту: мимо университетских общежитий Рашема и Фаллоуфилда, по Кингзуэй, а затем по лабиринту узких жилых улочек Чедл-Халма. Как-то под вечер он совершенно неожиданно объявил, что я вполне готов к сдаче экзамена, каковой состоится на следующей неделе, и что он включит меня в список тех, кто будет этот экзамен сдавать.
– Возражений нет?
Через полчаса я пожимал в выставочном зале "БМВ" руку продавца в знак совершения покупки. Понятия не имею, какой прилив крови к голове погнал меня туда, однако, когда я вышел из автосалона, отменять что-либо было поздно. Я уже успел позвонить в свой банк, договориться о переводе необходимой суммы и стать владельцем подержанного зеленого 323i. Крыша с окошком, стереосистема "Блаупункт" и 16 000 миль на счетчике пробега.
В тот вечер я, еще не решившийся сказать Хью, что проделал нечто столь необратимое, идиотское и искушающее судьбу, как покупка машины до сдачи экзамена на права, собрал всю нашу компанию в моем номере отеля "Мидленд". Я заказал вино, пиво и чипсы, и мы посмотрели повтор показанной в мае записи шоу, сыгранного нами в "Огнях рампы". Два дня спустя мы собрались снова, опять заказав – в еще больших количествах – вино, пиво и чипсы, чтобы посмотреть первую передачу новешенького "Канала-4", показавшего в своей вечерней программе "Страничка юмора"… "Пятеро сходят с ума в Дорсете", где Робби сыграл две роли. То был первый новый канал Британского телевидения, появившийся со времени учреждения в 1963-м Би-би-си-2.
Я сдал экзамен на вождение, пробежался по конторам страховых компаний и явился в выставочный зал с бумагами, которые позволяли мне уехать из него на машине. Что же, я подразнил судьбу, позаигрывал с ней и остался целым и невредимым. Интересно, что бы я сделал с машиной, провалив экзамен? Наверное, оставил бы ее где была.
Дуэль 2
Еще через неделю мы сошлись в моем номере в третий раз и посмотрели, окруженные всем вином, пивом и чипсами, какие еще оставались в "Мидленде", первый эпизод "Молодняка", соавтором которого был Бен и в котором он появлялся собственной персоной.
Итак, всего за неделю наш маленький мир сотрясли два сейсмических события. Поблескивавшие, окрашенные в основные цвета кубики, из которых состоял логотип нового канала, и красочная цифра 4 словно проталкивали нас своим ровным, созданным компьютером движением в прекрасный новый мир, а когда в начальном пятиминутном эпизоде "Молодняка" Ади Эдмондсон и Вивиан протиснулись сквозь кухонную стену, мы почувствовали себя так, точно целое новое поколение протиснулось в культурную жизнь Британии и ничто уже не будет таким, как прежде.
"Молодняк" получил мгновенное признание – ровно в той же мере, в какой сериал "На природе", первые серии коего пошли в эфир лишь в середине 1983-го, не получил никакого. Рик Мейолл воспарил в мир звезд как признанный Король комиков: сыгранный им в "Молодняке" блестяще инфантильный, помешанный на Клиффе Ричарде персонаж с его нарочито проглатываемым "р" и неуправляемыми смешками окончательно утвердил репутацию, которая начала складываться во время работы Рика (на пару с Ади Эдмондсоном) в группе "Твентис Сенчури Койот" и его грандиозных появлений в шоу "Наподдай восьмидесятым".
Безумная пропасть, которая, чувствовал я, пролегла между лавовым потоком новых талантов и страдавшей запором привычной, узкой традицией, из которой я произрос, навсегда разделила две эти крайности и просуществовала уже – уверен, вы и сами это почувствовали, – время достаточно долгое. С расстояния в тридцать лет подзатянувшийся разговор о ней выглядит самопопустительством и отдает паранойей, однако это расхождение привело, и на том спасибо, к одному плодотворному разговору, состоявшемуся в баре "Мидленда" в январе 1983 года. Бен, Рик и Лайза как раз приступили к работе над второй серией "Молодняка", а мне, проведшему уже немалое время в стране "Гранады" и наглядевшемуся на студентов, которые вставали между раундами "Дуэли университетов" – совсем как я три года назад – в очередь к студийной столовой, вдруг пришло в голову, что четверка студентов – Рик, Вивиан, Нэйл и Майк – вполне могла бы участвовать в этой викторине – со смехотворными, как выразился бы журнал "Радио Таймс", последствиями. Я предложил эту идею Бену, и он с восторгом за нее ухватился. И сочинил с помощью еще нескольких человек эпизод "Бэмби", в котором персонажи "Молодняка", представлявшие команду университета Подонкус, выступали против команды "Колледжа Огней Рампы", Оксбридж, состоявшей из высокомерных, привилегированных особ, которых играли Хью, Эмма, Бен и я. Моим персонажем стал лорд Чванни, начищенный до безумного лоска джентльмен, основой которого послужил лорд Чваннингс из комикса "Бино".