Проснулся я в три часа ночи. Книжка "Атлант расправил плечи" лежала у меня на коленях, факс ни разу больше на связь не выходил.
Неделю спустя я получил ящик кларета "О-Батайе" и благодарственную записку от Стивена Сондхайма:
Поиски сокровищ прошли прекрасно. И не в малой мере благодаря вашей доброте.
Большое спасибо,
Стивен.
На совместную работу – ни намека. Я и по сей день жду, когда мне ее предложат.
Ко времени, когда редактором "Слушателя" стал Алан Корен, факсы обратились в повсеместное знамение века, и в том, что я месяц за месяцем посылал ему написанное мной, не посещая находившуюся на Мэрилебон-Хай-стрит редакцию, ничего странного уже не усматривалось. Семь или восемь лет спустя мне пришлось побороться с газетами и журналами за то, чтобы они зарегистрировались в Интернете и обзавелись адресами электронной почты, но это уже совсем другая история для совершенно другой книги и совершенно другого круга читателей.
Каламубрист
Самой, возможно, стильной и противоречивой фигурой журнального мира Лондона был в те дни карикатурист, редактор и бонвиван Марк Боксер. Это он создал обложки для цикла романов "Танцы под музыку времени", все двенадцать томов которого стояли у меня на полке рядом с другим циклом – "Дарами забвения" Саймона Рейвена, которому я отдавал (и сейчас отдаю) предпочтение. В шестидесятых Боксер руководил созданием и выпуском первого в Британии цветного журнального приложения к газете ("Санди таймс"), ныне же был главным редактором "Татлера". Как-то во второй половине восьмидесятых я получил от Боксера письмо с просьбой позвонить в его рабочий кабинет.
– А, ну да. Стивен Фрай. Здравствуйте. Могу я пригласить вас на ленч? Завтра у Лангана, годится?
О ресторане "Пивная Лангана" я слышал, но никогда еще в нем не бывал. Основанный Питером Ланганом, Ричардом Шефердом и актером Майклом Кейном, он приобрел репутацию одного из самых гламурных и эксцентричных ресторанов Лондона. Гламурность обеспечивалась принадлежавшей ресторану коллекцией произведений искусства, меню работы Патрика Проктора и постоянным присутствием за его столиками кинозвезд, аристократов и миллионеров; эксцентричностью же ведал Питер Ланган. Этот новатор ресторанного дела, вечно пьяный ирландец, склонный к резким перепадам настроения, был печально известен своим обыкновением оскорблять посетителей, к которым он внезапно проникался непредсказуемой неприязнью, рвать в клочья счета тех, кому хватало смелости спорить с ним, гасить сигареты в их салатах и гнать их вон из ресторана. С бутылкой "Круга" в одной руке и сигарой либо сигаретой в другой он переходил, пошатываясь, от столика к столику, смеясь и ругаясь, улыбаясь и рыкая, обнимая одних и отталкивая других. Кухня в ресторане была приличной, но не безупречной, обстановка – волшебной, а опыт, который в нем можно было приобрести, столкнувшись с Питером, – незабываемым. Дон Бойд рассказал мне, что его жена, Хилари, как-то обнаружила в поданном ей там салате слизня. Когда мимо их столика проходил икавший Питер, Дон остановил его и указал на нежелательного брюхоногого, устроившегося среди зелени на тарелке жены.
Питер согнулся в две погибели, вгляделся в тарелку.
– Ну что же, спасибо, – сказал он, беря двумя пальцами подрагивавшего живого слизня. – Большущее вам спасибо, дорогой.
Он уронил слизня в свой стакан "Круга", осушил оный и рыгнул.
– Люблю хороших свежих улиток, особенно если с ракушками возиться не требуется. Вкуснотища охеренная.
Я пришел в ресторан пораньше, как приходил на любую назначенную встречу, и меня провели наверх. Марк появился точно в срок.
– Надеюсь, вы не против того, чтобы посидеть здесь, наверху, – сказал он. – Здесь как-то спокойнее. Особенно когда по ресторану шастает Питер. Вы с ним знакомы?
Я ответил отрицательно.
– Вот и постарайтесь не познакомиться, – сказал Марк.
Боксер оказался приятной наружности человеком лет, я полагаю, пятидесяти, но обладавшим моложавостью, которая попросту бросалась в глаза и придавала ему сходство с эльфом. Он был женат на дикторше программы новостей и соучредительнице телекомпании "Ти-ви-эй-эм" Энни Форд. Пока мы управлялись с первыми двумя блюдами, он болтал – очаровательно и весело, перескакивая с темы на тему, – так, точно только для того и пригласил меня на ленч. Истории из его кембриджской жизни привели меня в совершенный восторг.
– В то время было модно выдавать себя за гомосексуалиста. Я носил фантастически узкие белые брюки и уверял каждого регбиста, с каким знакомился, что он – самая сладкая душечка на свете. Тот, кто не вел себя так, казался каким-то странным. Во всяком случае, в моем кругу. А начнешь изображать гея, так никто и глазом не моргнет. Ну и разумеется, девушки на нас просто-напросто вешались. Вам известно, что я единственный, если не считать Шелли, человек, которого изгоняли из университета за атеизм?
– Нет! Правда?
– Ну, почти. Я редактировал "Гранту" и опубликовал стихотворение, уже не помню чье, которое университетские власти сочли богохульственным. И потребовали исключить меня как редактора, однако на мою защиту прямо-таки стеной встали Э. М. Форстер, Ноэл Аннан и другие, так что полное исключение заменили временным, из чистой подлости назначив его на Майскую неделю, чтобы я на Майский бал не смог попасть, да только они не сообразили, что балы-то эти продолжаются далеко за полночь. И едва часы пробили двенадцать, я объявился в "Кингзе", и меня, облаченного во фрак, носили от шатра к шатру на руках, как одержавшего победу героя. Дивная была ночка.
Мне с трудом верилось, что передо мной – человек одних с моим отцом лет. Он обладал даром – если, конечно, это дар – внушать мне более сильное, чем обычно, чувство, что я буржуазен, зауряден и ничем не интересен.
– Итак, à nos moutons, – сказал он, когда подали сыр. – "Татлер". Я знаю, вы уже однажды писали для нас. Чудесная, кстати сказать, была статья. В ней действительно все правда?
Речь шла о моем опусе, напечатанном "Татлером" в том же году, несколько раньше, – мы им еще займемся. Я покраснел точно мак, что происходило со мной при каждом упоминании о той статье.
– Да. Полная.
– Боже милостивый. Ну ладно. Журнал… Вы его, кстати, читаете?
– Время от времени… То есть нельзя сказать, что я его не читаю, но, по-моему, я ни разу его не покупал. Не считая номера с моим сочинением.
– Ну и ладно, – сказал он. – Вот взгляните, это номер за следующий месяц. Обложки у нас в последнее время чудесные. Мы позвали в главные художники Майкла Робертса. Он великолепен – никакими словами не опишешь.
Я взял предложенный им номер, полистал.
– Тут все хорошо, – продолжал Марк. – Все правильно. Но правда, кое-что… кое-чего не хватает.
– Ну, чем бы оно ни было, – сказал я, – это определенно не реклама.
– Ха! Нет, дела у нас идут очень хорошо, поверьте. Однако мне нужен человек, который мог бы каждый месяц, ну… принюхиваться к номеру, прежде чем он пойдет в типографию.
– Принюхиваться?
– М-м… как бы это объяснить? Просматривать статьи, развороты, прикидывать, что их объединяет. И придумывать текст для обложки и спинки…
– Спинки?
– Для задней обложки.
– А, ну да, спинка.
– Мне требуется человек, который не участвует в создании номера каждодневно. Чтобы принюхиваться к нему и…
Тут меня озарило.
– Вы говорите, – спросил я, – о человеке, который сочинял бы для вас шуточки и каламбуры?
Он хлопнул ладонью по столу:
– Я знал, что вы поймете!
Еще с того времени, когда у руля "Татлера" стояла выдумщица и новаторша Тина Браун, этот журнал славился, помимо прочего, каламбурными заголовками, подзаголовками и фразочками, появлявшимися на "спинках", как они, оказывается, назывались.
– Значит, договорились. Вы – наш командующий каламбурами. – Явно довольный, он одним глотком допил свой кофе. – Да, и вот еще что пришло мне в голову по дороге сюда. Нам присылают кучу самых разных книг. По большей части это невыносимо скучные руководства по ужению на муху или воспоминания давно забытых герцогинь, но иногда встречается и кое-что занятное. А книжного обозревателя у нас нет. Давайте мы будем раз в неделю доставлять вам курьером все присланные в редакцию книги, чтобы вы могли…
– Принюхиваться к ним?
– Вот именно. Принюхиваться и сочинять колонку с их обзором или просто рассуждениями о том, что за книги издают в наши дни. В общем, что-нибудь злободневное и зловонное. Вам это интересно?
Я заверил его, что злободневное и зловонное всегда пробуждало во мне живейший интерес.
– Отлично. Тогда, может, сходим сейчас к нам на Ганновер-сквер, я бы вас со всеми и познакомил.
– А мне часто придется бывать в редакции?
– Да нет, будете просто заглядывать туда время от времени, чтобы…
– Принюхаться.
– Точно, чтобы принюхаться.
Первый номер, в котором я исполнил роль генерального нюхача, вышел в июне. Время стерло из моей памяти безобразные акты насилия над словами, в которых я был тогда повинен, могу сказать лишь, что для каждого номера, к коему я оказывался причастным, мне приходилось совершать больше дюжины этих актов.
Критики и курьеры
Книги начали поступать ко мне коробками. Подписывать посвященный им обзор моим настоящим именем я не пожелал и потому сочинил такую предварившую его справочку:
Уилливер Хендри, редактор книги "Наистраннейшая дружба. Переписка лорда Альфреда Дугласа и Джека Демпси" и автор книг "Заре навстречу" и "Заметки из пурпурного далека. Воспоминания искьянца", окидывает любовным взором некоторые публикации июня…
Правда, взор мой был далеко не любовным. Трусливо укрывшись под этим nom de guerre, я излил звериную злобу на автобиографию некоего барона де Масси, племянника князя Ренье, напичканную до омерзения снобистским монакским вздором насчет "феррари", игроков в поло и нюхающих кокаин теннисных чемпионов. "Мы получили здесь брачный союз стиля и содержания, коего привыкли ожидать от большой литературы, – писал я, а вернее, Уилливер. – Сокрушительно пошлая и никчемная жизнь образцово передается сокрушительно пошлой, никчемной прозой".
В книжных обозревателях я проходил недолго, однако мне хватило и этого времени, чтобы понять: не мое это дело. К добру или к худу (возможно, именно об этом и принято говорить: ни нашим ни вашим), но я страх как не люблю огорчать людей. Наверное, честнее будет сказать иначе: я страх как не люблю понимать, что где-то есть люди, которых я огорчил и которые вследствие того дурно ко мне относятся. Владевшее мной неодолимое желание угождать и нравиться не оставалось совсем уж никем не замеченным. Время от времени я тешился успокоительной мыслью, что это черта характера довольно приятная и приемлемая, однако я прожил уже достаточно долго, чтобы понять: она скорее пугает, чем привлекает людей.
Очевидное назначение критиков состоит в том, чтобы сообщать свои мнения о книгах, которые им присылают. В жизни любого книжного обозревателя довольно скоро наступает день, когда он получает книгу настолько плохую, что отреагировать на нее можно, лишь отлупцевав ее со всей жестокостью, коей она, по его убеждению, заслуживает. Он поносит книгу и ее автора, осмеивает их, срывает с них всевозможные личины, громит и выставляет на поругание. Указать автору его место и язвящими словами высмеять его несостоятельность, вдребезги разбить претензии – все это остается в течение недолгого времени занятием на редкость приятным. В конце концов, вам же приходится неделю за неделей читать романы, автобиографии, исторические сочинения, путеводители и сборники, которые по большей части оказываются довольно милыми. То есть обладают качествами, достаточными для оправдания их публикации, и, как правило, любящему, чтобы все было тихо-мирно, подлизе вроде меня не составляет большого труда отыскать в них что-то, способное понравиться. Однако сердце ваше, хотите вы того или нет, наполняется ожесточением. Вы поневоле начинаете видеть врагов и в авторах, и в издателях. Они стучатся в вашу дверь в любое время дня и ночи, требуя вашего внимания. И очень многим сказать вам практически нечего. Их судорожные потуги, мелкие недочеты и манерничание начинают раздражать вас, однако вы изо всех сил стараетесь не кипятиться. Но в один прекрасный день, к которому всего этого в вас накапливается уже предостаточно, кто-то звонит в вашу дверь и вы, открыв ее, видите стоящего под дождем курьера-мотоциклиста с очередной коробкой книг в руках. С еще одним комплектом литературных произведений, которые вам надлежит прочитать и оценить. После того как затянутый в кожу столичный посыльный произносит стандартный набор фраз: "Вы не позволите мне воспользоваться вашим туалетом?", "Можно я от вас диспетчеру позвоню?" и "Может, потрахаемся прямо сейчас?" – вы остаетесь наедине с привезенными им книгами. И на сей раз среди них присутствует Она. Вонючка.
Кстати сказать, каждый, кто полагает, что у книжного обозревателя имеется по крайней мере одно приятное утешение – сотни получаемых каждый месяц задаром книг, вероятнее всего, не ведает о невыправленных гранках, этих непрочных, сооружаемых наспех предварительных "изданиях", которые рассылались рецензентам и вообще всем, от кого можно было надеяться получить броскую фразочку, способную украсить в дальнейшем суперобложку издания настоящего: "Восхитительная проницательность, дерзкая ироничность" (Уэйн Руни); "Буйный, захватывающий, полный фигур высшего пилотажа полет с русских горок" (Айрис Мэрдок); "Дерьмо собачье: Бэрроуз и Гибсон на пару отодрали Буковски – и вот вам их выродок" (Энн Уид-декомб) – что-нибудь в этом роде. Сейчас в Интернете существует аукцион, на котором продаются сшитые гранки произведений тех писателей, коим удалось добиться известности, однако в середине восьмидесятых эти гранки, прочитанные и отрецензированные, сразу же и выбрасывались. Ныне электронная почта, макеты в pdf, eBook и iPad завершают эпоху сшитых гранок, как уже завершили эпоху курьеров-мотоциклистов. В восьмидесятых же каждый телефонный разговор издателя и журналиста, агента и клиента, продюсера и сценариста, адвоката и адвоката никак не обходился без фраз наподобие: "Я отправлю вам это мотоциклом", "Пришлите мотоциклом, я подпишу и с ним же отправлю назад", "А на мотоцикле ее увезти можно или лучше машиной послать?" Лондон середины восьмидесятых жужжал и ревел "Хондами 550сс" и "Кавасаки 750s", летавшими и тормозившими с заносом повсюду вокруг вас, сшибавшими зеркальца с крыльев вашей машины, газовавшими под светофорами, ужасая мирных граждан бесшабашной беспечностью своих ездоков.
Я отвлекусь немного на знаменательную историю, рассказанную мне примерно в то время одним знакомым. Его тетушка легла в глазную больницу "Мурфилдз" на операцию по трансплантации роговицы, удалению катаракты или еще чему-то в этом роде – в общем, ради тонкой офтальмологической процедуры. Она лежала на койке, гадая, что ее ожидает, и тут к ней зашел врач-консультант.
– Здравствуйте, мисс Тредуэй. Вам уже рассказали об операции? Мы собираемся удалить ваши старые, помутневшие хрусталики и заменить их новыми, донорскими. Только и всего. Правда, в настоящий момент донорских глаз у нас нет.
– О.
– Но я бы на вашем месте не беспокоился. – Он подошел к окну, окинул взглядом улицу. – Сегодня дождь, значит, долго нам ждать не придется.
Знаете, есть что-то нехорошее в полной уверенности доктора в том, что, раз улицы стали скользкими, где-то в городе непременно разобьется насмерть посыльный-мотоциклист и очень скоро пара молодых, здоровых глаз помчится, уложенная в термос, к операционной. В тот самый термос, скорее всего, что был прикреплен к заднему сиденью мотоцикла…
Что же, таким был Лондон не ведавших факса и Интернета восьмидесятых. Работу того и другого исполняли курьеры и автомобили, необходимые материалы переносились с места на место в обличии скорее массивных атомов, чем легковесных электронов.
Однако я собирался поведать вам о Вонючке. Карьера литературного критика неуклонно вела меня к мгновению, когда я вскрою доставленную курьером коробку (ничего себе! ну ладно, ладно) и обнаружу книгу, о которой ничего хорошего сказать будет нельзя.
"Знаешь, если не можешь сказать ничего хорошего, так лучше и не говори ничего" – такую рекомендацию дает своим детям большинство матерей, и это, как всегда, совет, к которому стоит прислушаться. Беда, однако, в том, что ожесточение успело, как я уже говорил, наполнить ваше сердце, изгнав из него снисходительность, сострадание и сочувствие к собрату по цеху.
Я воздержусь от упоминания имени автора и названия книги, скажу лишь, что Вонючка пробудила во мне чувства самые низменные. Я навострил перо, окунул его в наиболее ядовитую из всех имевшихся у меня жидкостей и приступил к обнародованию оных. Точно так же, как в человеке красивом красиво все: волосы, нос, лодыжки, ресницы и пупок, – дурной писатель поражает вас дуростью каждой частности его сочинения, от стиля и синтаксиса до нравственных воззрений и духовных достоинств. Среди читателей этой книги наверняка найдутся те, кто придет к такому же выводу и на мой счет, хотя они, скорее всего, с отвращением отбросят ее, не добравшись до этого места. Разумеется, если они читают ее не рецензирования ради, в каковом случае у меня имеются причины посодрогаться. Вернее, они имеются у моей матери, поскольку сам я рецензий не читаю.