Едва я избавился от оков "Сорока лет службы", как жизнь моя троекратно ускорилась и стала в три раза более напряженной. Я переехал из блумсберийской квартиры в большой меблированный дом на Саутгейт-роуд, на самом краешке Бовуар-Эстейт, между Исслингтоном и Боллз-Подн-роуд. И большую часть того года этот великолепно эксцентричный дом пребывал в совместном владении Нико Саймонса, Хью, Кэти и моем. На одобрительный взгляд Хью, как раз такой дом могли бы снимать в 1968-м "Роллинг Стоунз". Он был битком набит медными подносами из Бенареса, алебастровыми светильниками, горками стиля "буль", чучелами птиц, навощенными цветами в круглых стеклянных вазах, лаковыми ширмами, чашами из папье-маше, живописными полотнами самого разного качества, заключенными в позолоченные, но облезшие гипсовые рамы, изготовленными из "голландского дерева" зловещими предметами непостижимого назначения, стены же его были украшены совершенно невозможными серебристыми обоями и покрытыми безумными пятнами зеркалами. Хозяином дома, забегавшим в него лишь от случая к случаю, был господин по имени Стенли, обладатель сильно смахивавшего на губку носа. Человеком он казался снисходительным и нисколько не встревоженным тем, что в самой гуще его антикварных безделушек и бог знает чего еще ведут беспутную жизнь люди, не многим старше обычных студентов.
Второй сезон "На природе" вышел в эфир – на сей раз по общенациональному телевидению – и не оставил на общественном сознании ни малейшего отпечатка. Я же был по уши занят "Лиснером", поправками, которых требовал перенос "Я и моя девочка" в Вест-Энд, и моей первой настоящей ролью в кино. Сценарий фильма под названием "Хороший отец" написал Питер Принс по роману Кристофера Хэмптона, а ставил его Майк Ньюэлл.
На первой читке сценария я нервно поглядывал по сторонам, пытаясь понять, место ли мне за этим столом. Неподалеку от меня сидел Саймон Кэллоу, чья наделавшая много шума книга "Быть актером" стала первым трубным зовом бунта против страшного воинства тиранических театральных режиссеров; рядом с ним – одна из моих любимых актрис, Хэрриет Уолтер; за ней Джоанн Уолли, только-только обретшая известность и надолго ставшая предметом мечтаний подростков благодаря тому, что она спасла в "Поющем детективе" Майкла Гэмбона, а рядом с ней располагалась половина "Национального театра Брента" – Джим Бродбент. И наконец, среди нас присутствовала кинозвезда, Энтони Хопкинс, человек, с почти пугающей силой излучавший обаяние, мощь и мужскую зрелость. Я слегка помешался на нем еще в тот день, когда его голубые глаза прожгли меня с экрана, на котором показывался "Молодой Уинстон" Ричарда Аттенборо.
Запоздавшая к предварительному знакомству Мириам Маргулис влетела в комнату, точно лучащийся улыбкой шарик пинбола, перед самым началом читки. А когда та закончилась, подошла ко мне.
– Здравствуйте. Я Мир… – Она запнулась и кончиками двух пальцев сняла что-то с языка. – Мириам Маргулис. Простите, я этой ночью ублажала подружку, так у меня полон рот лобковых волос, никак не проплююсь.
Мириам – самое, быть может, доброе, редкостно верное и несокрушимо порядочное существо из всех, кто значится в списках "Эквити", однако приглашать ее на чаепитие с архидиаконом определенно не стоит.
Я сыграл в этом фильме Крейгтона, разводящегося мужа, пришибленного тяготами жизни, детьми и алиментами. У меня была всего одна сцена, но поскольку я встречался в ней с самим Энтони Хопкинсом, то и относился к моей роли так, точно мне выпало играть Майкла Корлеоне и Ретта Батлера вместе взятых. По сюжету я учился в школе вместе с героем Саймона Кэллоу, что меня несколько беспокоило, так как он был на добрых восемь лет старше меня. Для человека двадцати с лишним годов восемь лет – целая жизнь. Я знал, что ролей гибких юношей или красивых любовников мне никто никогда не предложит, и все же сыграть, впервые снимаясь в кино, человека средних лет – это казалось мне несколько затруднительным.
Кстати, как странно относятся люди к подбору актеров и распределению ролей.
Примерно в то время мы принимали на Саутгейт-роуд гостей. Я разгуливал среди них с большой бутылкой шампанского, стараясь не вдыхать его пары, поскольку знал, что может сделать со мной аллергия на это вино. И, когда проходил мимо приятеля-актера, тот спросил, в чем я сейчас занят. Я назвал "Хорошего отца".
– Что за роль?
– Ну, такого потерпевшего крах отца и мужа, который проходит через развод.
– Ты! – Приятель не смог или не захотел скрыть прозвучавшие в его голосе презрение, негодование и неодобрение. – Какого черта ты-то в этом понимаешь?
Я криво улыбнулся и двинулся дальше. Мне теперь что же – только геев, давших обет целибата, и играть? К этому все актерство и сводится? Думаю, того актера, человека женатого, ожидавшего появления в семье второго ребенка и не пользовавшегося большим спросом, обижало то, что он сидит без работы, а самые выгодные роли достаются везучим пидорам вроде меня. Наверное, взбешенные, недоверчивые восклицания позволяли ему справляться с этой бедой. Люди, не учившиеся в театральной школе, имеющие колоссальные прорехи в присущей им технике исполнения чеховских персонажей и вдруг получающие роли, которые они и сыграть-то не могут, потому что у них нет настоящего опыта, должны раздражать настоящих актеров до чрезвычайности. Я все это понимаю, однако и сейчас ощущаю легкую обиду.
Ладно, все мы нынче слегка возбуждены, поскольку среди наших гостей присутствует Кейт Буш. Хью только что снялся в клипе по ее новой песне. Двух огромных бутылок шампанского как раз хватит на вечер, а те, кто, подобно мне, шампанского не пьет, смогут найти утешение в том, что уже наступила эпоха, когда гости приносят бутылки с собой, отчего и красного вина, которое не даст бедолагам пасть духом, в доме хоть залейся. И кстати, о красном вине, около дома стояла моя новая гордость и радость – клеретного оттенка "Даймлер-Соверен". Как прекрасна моя жизнь. Сейчас я оглядываюсь назад, и мне плакать хочется. Денег у меня столько, что я вправе позволить себе сигареты, рубашки и новую машину, но все же не так много, чтобы они изолировали меня и от очаровательного студенческого существования в нашем общем богемном доме, и от безответственного веселья. Опыт, который мы обретаем, все еще нов и волнующ, нёбо мое еще не пресытилось, жизнь еще не утратила свежести.
Мы были счастливы и везучи, но жили в тэтчеровской Британии, и не проходило ни минуты без того, чтобы мы не предъявляли ей обиженных обвинений. Простите мне такой оборот. В сущности, мы еще были детьми, и тэтчеровская Британия представлялась нам обиженно напрашивавшейся на обвинения, и чем более обиженные, тем лучше. Вы, может быть, думаете, будто она обходилась с нами до того хорошо, что нам следовало на коленях благодарить ее за роли в кино, возможность получить работу, терпимые цены на жилье, за "Даймлеры-Соверены" и преуспеяние, которое далось нам быстро и с минимумом усилий с нашей стороны. Но мы определенно видели все это в другом свете. Прежде всего, мы воспитывались и получали образование при более либеральном и ориентированном на консенсус правлении лейбористов и Эдварда Хита. Новая бессердечность и воинственная самоуверенность Тэтчер и ее состоявшего из вульгарных кунсткамерных уродцев кабинета оказались враждебными ценностям, с которыми мы выросли, как-то неправильно пахнувшими. Я понимаю: если вы процветаете при определенном режиме, жаловаться на него нехорошо. Неблагодарность получается. Булку ешь, а пекаря ругаешь. Предъявлять высокие нравственные требования, если у тебя уже имеется кашемировый свитер, проще простого. Разглагольствующий класс. Новомодный либерализм. Пф! Все это я понимаю. Подобное не пристало и обладателю обычной работы, но слышать ожесточенные обвинения, предъявляемые тэтчеровской Британии актером…
Людям трудно поверить, что представители этого племени могут обладать мозгами или серьезностью, понятливостью и жизненным опытом, потребными для того, чтобы высказывать хоть сколько-нибудь ценные политические суждения. Актеров принято считать безмозглыми пустобрехами, обормотами, с которыми невозможно спорить; а я и сам – полноправный член "Эквити" и "Гильдии киноактеров". Быть может, такое отношение к ним объясняется тем, что, как их/нас ни люби – трудно найти людей более добродушных, забавных, преданных делу и т. д. и т. п., – в актерской профессии типчики до неудобства пустоголовые и смехотворно наивные встречаются все же чаще, чем в любой другой. Связано это, быть может, с тем, что для настоящего вживания в роль необходимо первым делом выбросить из головы любой цинизм, самосознание и такие изжившие себя атрибуты, как логика, здравый рассудок и эмпирическое здравомыслие. А многие, хоть и не все, из самых лучших актеров, которых я знаю, даже и не ведают о существовании подобного рода обуз. Я давно уж заметил, что, когда я по оплошности ввязываюсь в ту или иную публичную полемику, сторона, которая придерживается противоположных моим взглядов, неизменно именует меня актером. Чем успешно обесценивает все, что я способен сказать. За письменным столом я провел больше времени, чем на сцене или перед камерой, однако фраза "В конце концов, он всего лишь писатель" не обладает столь же глумливой окончательностью, как "Почему мы должны прислушиваться к мнениям актера?". Я не всегда оказываюсь таким имбецилом, чтобы удивляться, а то и расстраиваться, услышав ее. В конце концов, каждый хватается в драке за то оружие, что поближе лежит, а сходясь в рукопашной, пинает и бьет противника в самые слабые и уязвимые места.
Я говорю все это потому, что подхожу к разделу, который даст вам еще больше омерзительных примеров моей удачливости, мотовства, разнузданного расточительства, низости духа, а также социального и нравственного беспутства.
Мюзикл "Я и моя девочка" перенесли в театр "Аделфи". После премьеры мы – Мэтью Райс, Дэвид Линли и я – вышли из его служебной двери на Мейдн-лейн и пешком направились в Ковент-Гарден к ресторану "У Смита", где должен был состояться посвященный ей прием. Папарацци слетались к Дэвиду, точно осы на пикник. "Взгляните сюда, лорд Линли! (Вспышка.) Лорд Линли, лорд Линли!" Вспышка, хлопок, вспышка. Время от времени он расшугивал их, взрыкивая. Но вскоре они снова всем роем возвращались назад. Так оно и продолжалось, пока мы не добрались до ресторана.
– Что вы при этом чувствуете? – спросил я у Дэвида.
– Скоро узнаете, – ответил он.
Замечание очаровательное, но не из тех, каким я готов был придать большое значение. Имя мое начинало приобретать определенную известность, однако тем, что обступающие красную ковровую дорожку фотографы станут выкликать его, она мне пока не грозила. Едва поняв, что несколько появлений на телеэкране – особенно в шоу, подобных "На природе", которое понравилось очень немногим, – не порождает мгновенной славы, я стал жить и работать, нисколько о ней не заботясь. Я начал получать письма – малое их число поступало от… зрителей, "поклонниками" я их назвать не могу, "На природе", остальные – от слушателей "Незакрепленных концов" и читателей журналов, для которых я писал. Несколько раз меня останавливали на улице.
– Вы ведь этот… как его… – Щелчки пальцами и притоптыванье ногами в попытках оживить память.
– Я знаю, что похож на него, но я – не он, – раз или два попробовал соврать я, однако быстро понял: помнят ли они мое имя либо программу, в которой меня видели, или не помнят, им в точности известно, что я – это я, а не чей-то двойник. К добру или к худу, ошибиться, увидев мое лицо, невозможно, и с той поры я смирился с бессмысленностью уверений в том, что я – не я. У одних такие уверения получаются убедительными, у других нет. Темные очки, надвинутые до бровей шапочки и натянутые до носа шарфы ничем тут не помогают. Я мог бы просто носить на груди табличку с моим именем.
Год 1985-й близился к концу, "Я и моя девочка" накрепко занял позицию главного хита года, а от "Ноэл Гей Артистс" стали поступать отчеты о моих роялти. "Прибыли", часть которых мой агент Ричард Армитаж вырвал из цепких лап продюсера Ричарда Армитажа, начали приносить плоды.
Мартин Бергман сказал мне с обычным для него самоуверенным всезнанием: "О да, Стивен, вы получите за это самое малое миллион, не сомневайтесь".
Разумеется, я не поверил ему и на миг, однако еженедельное появление чеков стало новой, приятнейшей частью моей жизни.
Первым моим поступком, совершенным, едва я понял, что "чистая стоимость" моя возросла, стало обзаведение всеми мыслимыми и немыслимыми кредитными карточками. Оформляя карточку "Diner’s Club", вы можете попросить, чтобы вам выдали две – одну для личного использования, другую для целей бизнеса. Я в таком различении не нуждался, однако сразу две карточки – ура! У меня имелась также золотая карточка "American Express", в то время бывшая показателем высокого статуса, как, впрочем, и обычная зеленая. Еще у меня имелась обычная банковская карточка, две "Mastercards" (одной из них был наш услужливый друг "Access") и две "Visa". Добавлением к ним служили карточки универсальных магазинов, всякого рода членские и подписные. Помните Клифтона Джеймса в роли шерифа Дж. У. Пеппера в фильмах "Живи и дай умирать" и "Человек с золотым пистолетом"? Большой, пузатый американец в гавайской рубашке, вечно жующий резинку и отирающий лоб банданой? Где-то там есть сцена, в которой он вытаскивает бумажник и его раскладывающиеся гармошкой отделения вытягиваются чуть ли не до земли, выставляя напоказ десятки кредитных карточек. Вот и у меня был точно такой же.
Почему? Ну, я не очень-то верю в достоверность самоанализа, однако не думаю, что эта бессмысленная и инфантильная демонстрация моей "стоимости" была совсем никак не связана с преступлением, за которое меня когда-то арестовали. В семнадцать лет я метался по Англии с чужими кредитками – "Diner’s Club" и "Access". Что и привело меня в тюрьму "Паклчерч". Думаю, мне и восемь лет спустя все еще трудно было поверить, что я заслужил обладание собственными карточками, стал кредитоспособным. Карточки каждодневно напоминали мне, что долгий кошмар позади, что я обратился наконец в добропорядочного, достойного гражданина, стоящего по правильную сторону закона. Не то чтобы этим для меня все и закончилось. Ни в коем разе. Все та же старая потребность в самоуничтожении просто ушла теперь в глубь меня – недалеко, под самую поверхность. Пройдет совсем недолгое время, и эти же самые кредитные карточки, символы они там законопослушности и респектабельности или не символы, будут использоваться мной для сооружения "дорожек" из отнюдь не законного и менее чем респектабельного кокаина.
Впрочем, какое-то время я крепко держался за эти знаки стоимости и достоинства, кредита и кредитоспособности. Я купил за 7000 фунтов лазерный принтер для моего "Макинтоша". Трата была пугающая и, на взгляд многих, неоправданная и нелепая. Но ведь никто до той поры не думал, что компьютер позволяет печатать документы такой четкости и такого качества. Стандартные принтеры были "матричными", или "точечными", и, как правило, требовали специальной бумаги с перфорацией по обоим краям, буквы их состояли, как на то и указывает название, из точек, и потому разрешение получалось низким, а контуры букв – расплывчатыми. Я же приходил теперь в радиостудию, размахивая сценариями Трефузиса, которые выглядели так, точно их отпечатали в типографии. И с великой важностью рассказывал сидевшим за столом "Незакрепленных концов" гостям и постоянным участникам передачи, что, написав сценарий от руки, я отнес его в печатню и получил от нее три экземпляра – один для Иэна Гардхауса, один для звукоинженера и один для меня. Слушатели смотрели на меня, как на человека трагическим образом свихнувшегося и, возможно, опасного, но сам тот факт, что они оказывались способными проглотить столь смехотворную нелепицу, говорит о тогдашней редкости лазерных принтеров.
Я стал первым известным мне небизнесменом, у которого имелся в автомобиле телефон. Застряв в пробке, я откидывался на кожаную обивку сиденья "соверена" и звонил людям ради чистого удовольствия произнести: "Секундочку, включился зеленый свет" – и услышать, как мой собеседник тихо зеленеет от зависти. Конечно, собеседники, скорее всего, думали: "Ну и мудак!" – однако я был слишком счастлив, чтобы переживать по этому поводу.
И наконец, я решил приобрести загородный дом. Послушайте, я не могу извиняться перед вами все время и тем не менее скажу еще один раз: я понимаю, как вам, быть может, противно это читать. Но ведь из кота, который неизменно приземляется на четыре лапы, даже если котеночество его было довольно трудным, не получится ни интересного, ни приятного героя книги. А я обязан излагать факты такими, какими их помню, прекрасно сознавая, что они не внушают большого, а то и вовсе никакого, уважения к моей персоне. Деньги слетались ко мне, и я обратился в жертву не чего иного, как собственной лупоглазой алчности и дрянного наслаждения богатствами, которые жизнь, казалось, отдавала в мое распоряжение.