В предшествовавшие месяцы у нас происходили странные разговоры, в которых Ричард демонстрировал способность перескакивать чуть ли не на середине фразы из роли продюсера в роль сына композитора и управляющего его наследием, а из нее – в роль моего агента. "Я переговорил сам с собой, – мог сообщить он, – и согласился на мое возмутительное требование обеспечить ваше финансовое участие в этом проекте. Мне не хотелось подпускать вас к прибылям, которые он принесет, однако я настоял самым решительным образом, и теперь вы, к большой моей досаде, будете получать процент от них, что меня страшно радует".
Уже на первых репетициях выяснилось, что уроки танца и вокала не пошли Лесли Эш в прок, и ее вывели, по взаимному согласию, из состава труппы. В один из последовавших за этим дней я оказался в кабинете Ричарда. Он озабоченно потирал подбородок. Кто же, черт побери, сыграет Салли?
– Как насчет Эммы? – предложил я. – Поет она прекрасно. Чечетку, правда, бить не умеет, однако Эмма из тех, кто способен научиться чему угодно, было бы желание.
Личность Ричарда снова раздвоилась прямо у меня на глазах.
– Ну конечно. Блестяще. Она-то мне и нужна, – сказал он и тут же возразил сам себе: – Знаешь, если возьмешь ее, тебе это ой каким боком выйдет. Брось, не дури. У нее ни опыта нет, ни настоящего имени. Так ведь она одна из талантливейших актрис своего поколения, – ну, значит, и стоить тебе будет дорого.
Я оставил Ричарда бороться с собой. Я знал, что он разобьет себя в этом споре наголову и в самом скором времени завершит трудные переговоры заключением сделки, которая удовлетворит и его, и его.
В должное время Эмма присоединилась к труппе. Роберта Линдсея она знала хорошо, поскольку работала с ним в Манчестере, в театре "Королевская биржа", где Роберт сыграл великолепно принятого публикой Гамлета. Я даже уверен, что не совру, сказав: в то время Эмма и Роберт знали друг дружку очень хорошо. Ну то есть очень. О да.
Представления "Сорока лет службы" в Вест-Энде потребовали кое-каких замен в составе исполнителей. Джон Форчен и Аннет Кросби участвовать в них не смогли, и потому их роли были отданы Дэвиду Горовицу и матери Эммы Филлиде Лоу. Пришлось заменить и мальчиков: место чичестерских пареньков, которые играли свои роли с таким воодушевлением и апломбом, заняли ученики лондонской актерской школы, не менее живые и веселые, но обладавшие куда большим опытом уличной жизни.
В день перед первым показом, в промежутке между техническим прогоном и генеральной репетицией, мы с Дэвидом Горовицем и стайкой этих ребят вышли из служебной двери театра, чтобы посетить итальянский ресторанчик, который порекомендовали нам хорошо знавшие Сохо мальчики. На улице мы увидели прилаживавшего к брючинам велосипедные зажимы Алана Беннетта.
– Не хотите попробовать с нами спагетти? – спросил я.
– Да, пойдемте! – обрадовались мальчики.
– О нет, – ответил Алан тоном слегка шокированным – как будто мы пригласили его на оргию в притоне курильщиков опиума. – Я лучше поеду домой и ограничусь яйцами-пашот.
Алан Беннетт неизменно исполняет роль Алана Беннетта с таким совершенством, что лучшего и желать невозможно. Острый ум, мощное художественное чутье, резкие политические и общественные взгляды – и при этом велосипедные зажимы и яйца-пашот. Стоит ли удивляться, что его так любят?
Мое имя неоново воссияло над Шафтсбери-авеню. Я слишком стеснялся этого, чтобы сфотографировать его, о чем теперь, конечно, жалею. Зато у меня есть фотографии, сделанные на вечеринке, которая последовала за первым представлением. Думаю, я был очень счастлив. Причин для этого у меня имелось предостаточно.
Пол Эддингтон тоже был счастлив, в его карьере наступила пора зрелая и плодотворная. Пола только что избрали в члены клуба "Гаррик", что доставило ему огромное удовольствие, а кроме того, он и Найджел Готорн получили большие деньги за телевизионную рекламу, что доставило ему удовольствие почти не меньшее.
– Очень большие деньги, – радостно сообщил он мне. – Это была реклама нового шоколадного батончика "Кэдберри", называется "Виспа". Найджел все шепчет мне на ухо голосом своего сэра Хэмфри: полдня работы – и такие деньжищи!
– Здорово, – сказал я, – Тони Джей и Джонатан Линн тоже, наверное, неплохие деньги гребут, так?
– Ох! – Услышав имена создателей сериала "Да, министр", Пол слегка поежился, хоть я назвал их не из вредности, а просто из любопытства, из желания узнать, как там на телевидении все устроено. – Да. Мы с Найджелом чувствуем себя немного виноватыми перед ними и потому послали каждому по ящику кларета. Чертовски хорошего кларета.
Такова пропасть, отделяющая сценаристов от исполнителей: и тем и другим нередко кажется, что по другую ее сторону жить приятнее, и хоть я уверен, что Тони и Джонатан обрадовались, получив по ящику чертовски хорошего кларета, у меня нет никаких сомнений и в том, что они предпочли бы получить за свои труды вознаграждение из тех, что достались Полу и Найджелу. Впрочем, как мне предстояло вскоре узнать, и в жизни сценариста имеются свои приятные стороны.
После одного из наших представлений Пол прошептал мне на ухо, радостно и торжествующе: "Теперь я могу вам все рассказать. Об этом уже объявлено официально. Я – премьер-министр".
В тот вечер в эфир вышел финальный эпизод сериала "Да, министр". Он завершался тем, что Джим Хаккер становился главой своей партии и всей страны. Сохранить это в тайне, сказал Пол, было для него самым трудным за всю его жизнь делом.
Начались спектакли. Шесть вечеров в неделю плюс дневные представления по средам и субботам. Следующие шесть месяцев мне предстояло говорить одни и те же слова одним и тем же людям и манипулировать одним и тем же реквизитом по восемь раз в неделю. Бок о бок с нами стоял театр "Глобус" (ныне "Театр Гилгуда"), где шла пьеса "Дэйзи добивается своего", действие которой разворачивалось в школе для девочек. Игравшие в ней девочки, как легко себе представить, очень и очень подружились с нашими мальчиками. Каждую среду, после полудня, между дневным и вечерним представлениями, за сценой происходило школьное пиршество: в одну неделю мальчики принимали девочек в "Королеве", в следующую – девочки мальчиков в "Глобусе". Чуть дальше по улице находился "Лирический театр", где Леонард Росситер играл инспектора Траскотта в новой постановке "Добычи" Джо Ортона. Однажды вечером пришло ошеломившее нас известие: Леонард умер от сердечного приступа перед самым выходом на сцену. Всего за несколько месяцев до этого прямо на сцене умерли Томми Купер и Эрик Моркам. Какая-то маленькая, себялюбивая и постыдная часть моей личности оплакивала то обстоятельство, что я никогда уже не смогу познакомиться и поработать с тремя этими гениями, – оплакивала с такой же, самое малое, силой, с какой я скорбел об их кончине и сочувствовал их семьям, которым эти внезапные смерти наверняка нанесли страшный удар.
Наступил ноябрь, мне предстояло поехать в Лестер, на премьеру "Я и моя девочка". План был таков: я приезжаю в четверг, смотрю генеральную репетицию, затем, в пятницу, присутствую на премьерном показе, а после него сажусь на лондонский поезд, чтобы поспеть к субботнему дневному представлению "Сорока лет на службе". Но кто же будет играть в мое отсутствие Темписта? Узнав, что в этой роли выступит сам Алан Беннетт, который исполнил ее в 1968-м, в первой постановке пьесы, я пришел в ужас. Потому, то есть, что мне не удастся увидеть его на сцене.
В понедельник той недели Алан зашел вечером в гримерную, которую я делил с Дэвидом Горовицем.
– У меня к вам довольно странная просьба, Стивен. Не знаю, согласитесь ли вы исполнить ее, но я все же изложу ее вам.
– Да?
– Я знаю, что уезжаете вы в четверг, однако не будете ли вы против, если я сыграю Темписта и в среду – на дневном и вечернем спектаклях?
– О господи, да нисколько. Нисколько.
Я понял, что этот милейший человек немного нервничает и хочет попробовать, так сказать, воду ногой, найти возвратный путь к роли, воспользовавшись для этого дневным представлением, на котором публики будет относительно мало. И самое замечательное – я смогу посидеть в зале и понаблюдать за его игрой. И не на одном спектакле, а на целых двух. Актеру редко выпадает случай посмотреть постановку, в которой он играет, да многие предпочитают и не видеть других исполнителей своей роли, однако я был слишком большим поклонником Алана, чтобы бояться того, что он сможет затмить меня. А в том, что произойдет именно это, я нисколько не сомневался. В конце концов, роль Темписта он написал для себя и был к тому же Аланом, господи помилуй, Беннеттом.
Посмотрев два спектакля, я зашел в гримерную.
– Ах, Алан, вы были изумительны. Изумительны.
– Вы правда так думаете?
– Я ужасно рад, что вы играли сегодня, – сказал я, – но, знаете, попытка вжиться в роль на дневном представлении была вам решительно ни к чему. Вы идеально исполняли ее с первой же минуты.
– А, но я попросил у вас разрешения поиграть сегодня вовсе не поэтому.
– Нет?
– Честное слово, нет.
– Но тогда почему же?
– Ну, вы, наверное, слышали о моем фильме?
Еще бы я не слышал. Алан написал сценарий фильма "Спецобслуживание", в котором снялись Мэгги Смит, Майкл Пэйлин и Денхолм Эллиот. Я как раз собирался посмотреть его в ближайший уик-энд.
– Понимаете, – сказал он, – сегодня вечером пройдет его официальная премьера, и мне требовалась основательная отговорка, чтобы на ней не присутствовать.
Застенчивость в духе Беннетта – выходить на сцену перед сидящими в зале сотнями зрителей ему легче, чем присутствовать на приеме.
Дни в Лестере пролетели для меня как в тумане. Генеральная репетиция прошла вроде бы хорошо, однако без зрителей сказать, получился у нас грубый фарс или настоящая комедия, было невозможно. Роберт и Эмма смотрелись великолепно. Игра Роберта с плащом, котелком, сигаретами, диванными подушками – с любым попадавшимся ему под руку реквизитом – была попросту мастерской. Ничего подобного за пределами немых фильмов я еще не видел.
Я обошел гримерные, желая актерам удачи, – с бутылками шампанского, букетами роз и выражениями веры, надежды и благодарности.
– Ну что же, теперь осталось дождаться самого главного начальника… – сказал Фрэнк Торнтон, отвечая в мрачнейшей его манере на не заданный мной вопрос, – публики!
– О! – Я закивал, подтверждая мудрость этого актерского высказывания.
По завершении премьерного показа Главный Начальник вскочил на ноги, поднял вверх большие пальцы и завопил во все горло: ""Прогулка по Ламбету", ой!" Зрители простояли и прокричали полчаса, так мне, во всяком случае, показалось. То был триумф, чудеснейший, все обнимались и плакали от радости совершенно так же, как за кулисами успешных голливудских мюзиклов. Волшебная, детальная режиссура Майка Оккрента, хореография Джиллиан Грегори, аранжировки Майка Уолкера и его работа с хором и актерами, которые отдавались телом и душой каждой секунде двухчасового представления, – все это привело к самому счастливому из вечеров, какой я когда-либо видел в театре.
Поймите меня правильно. Мюзиклы по-прежнему оставляют меня равнодушным, и я уверен, что очень многие из вас морщатся, вспоминая "перламутровых королей и королев" и разудалые канканы, исполняемые под пумти-тумти 1930-х. И все же я доволен тем, что оказался причастным к чему-то столь чуждому обычным моим вкусам, к зрелищу, в котором била ключом и пенилась непринужденная легкость, пылкое легкомыслие и не считающее нужным в чем-то оправдываться приподнятое настроение. Мы пошли против течения, по коему плыла самодовольная, манерная, сплошь состоящая из пения оперная мелодрама. И не просто пошли, а еще и отбивая на ходу чечетку. Мне нравилось, что наш спектакль воздает должное самому происхождению слова "мюзикл". Истоком этого жанра была "музыкальная комедия", и все мы надеялись, что спрос на представления подобного рода еще существует. На приеме, который состоялся после спектакля, я наклонился к лучезарно улыбавшемуся Ричарду Армитажу.
– Как вы полагаете, перенос будет? – прокричал я ему на ухо, щеголяя знанием театрального жаргона.
– Наверняка, – ответил Ричард. – Спасибо вам, дорогой мой. Отец сейчас смотрит на нас сверху и подмигивает.
Я отвернулся, на глазах моих выступили слезы. Я знал, насколько важно для человека чувство, что он заслужил наконец одобрение своего отца.
Престижные расходы
Загородные коттеджи, чеки, кредитные карточки и классические автомобили
Я вернулся в Лондон, представления "Сорока лет службы" продолжались, миновало Рождество, за ним новогодние праздники. Я начал ставить крестики на висевшем в моей гримерной календаре, точно заключенный, выцарапывающий зарубки на стене камеры. Есть что-то прямо-таки жуткое в воздействии, которое оказывает на мозг вынужденное повторение одних и тех же слов и поступков. Опытные театральные актеры знают, насколько распространено в их среде постигающее человека на сцене чувство расставания с собственным телом, – ему начинает казаться, что он воспарил над ней и теперь беспомощно наблюдает за собой сверху. И когда приходит время его реплики, он либо застывает и не может сказать ни слова, либо произносит ее три и четыре раза подряд, сам того не замечая. Спасти его может только щипок или пинок коллеги-актера.
В "Сорока годах службы" была сцена, где я отчитывал ученика за какой-то проступок. Произнося выговор, я с силой пристукивал в ритм ему указательным пальцем по столу. Во время одного проходившего при полупустом зале дневного спектакля я опустил взгляд на стол и обнаружил, что в месте, на которое приходились удары моего пальца, облупился лак. Непонятно почему, но меня это потрясло, и я решил, что вечером буду стучать по другому месту. Когда наступил соответствующий миг, я поднял руку, нацелился дюймов на шесть в сторону от попорченного мной участка стола и со стуком опустил палец в точности на него. В следующие несколько вечеров я производил одну попытку за другой, но некая форма всесильной, нелепой мышечной памяти неизменно заставляла меня бить все туда же. Встревожило меня это до крайности, и оставшиеся нам две или три недели стали восприниматься мной как срок кошмарного заключения в тюрьму, из которой я, может, вообще никогда и не выйду. Я не поделился этим чувством ни с Дэвидом, ни с Филлидой, ни с Полом, поскольку они, обладатели гораздо большего, чем мой, опыта, оставались, казалось мне, спокойными и ничем не встревоженными.
В Дорис Хэр, которой к тому времени уже стукнуло восемьдесят, энергии было больше, чем во всех нас вместе взятых. Только она одна из ведущих актеров труппы не уходила домой сразу после окончания спектакля. В бóльшую часть вечеров мы с ней отправлялись в заведение, которое называется "У Джо Алленса". Дорис обладала умением входить в ресторан так, что каждый сразу понимал: на плечах у нее не шерстяная шаль, а лисья горжетка с изумрудной застежкой, сопровождает же ее не конфузливый и неловкий молодой актер, но некий сплав Ноэла Кауарда, Айвора Новелло и Бинки Бомонта.
– Секрет, дорогой мой, в том, – говорила она мне, – чтобы получать удовольствие. Как оказались бы мы в театре, если бы не любили каждую минуту, которую в нем проводим? Подбор актеров, репетиции, дневные спектакли, турне… это же чудо.
И она нисколько не кривила душой.
"У Джо Алленса" (ресторанчик американского пошиба) и сейчас остается популярным в среде актеров, танцовщиков, агентов, режиссеров и драматургов пристанищем. Его прославленных грубостью официантов и официанток нередко и набирают-то из людей шоу-бизнеса. Рассказывают, что один обедавший "У Джо Алленса" режиссер-американец осерчал на медленное обслуживание. Он щелкнул, призывая официанта, пальцами в воздухе и позвал: "Актер! Эй, актер!"
Как-то вечером я оказался в этом ресторане вместе с Расселом Хэрти, Аланом Беннеттом и Аланом Бейтсом. Сидевшие вокруг люди посматривали на наш столик, но внезапно все головы повернулись к двери, в которую входили Лоуренс Оливье и Дастин Хоффман. Наш столик словно бы и существовать перестал.
– Что ж, этого и следовало ожидать, – сказал Рассел.
Оливье, улыбаясь всем сразу, прошел мимо нас.
– Почему бы тебе не подойти к нему, не поздороваться? – спросил Алан Беннетт. – Ты же хорошо его знаешь.
– Не могу. Все сразу скажут: "Нет, вы только посмотрите, этот проходимец Рассел Хэрти подлизывается к Ларри Оливье".
Хэрти и Беннетт были близкими друзьями. Каждый владел домом в Северном Йоркшире. По уик-эндам Алан отвозил туда друга в своей машине. Во время одной из таких поездок – так, во всяком случае, рассказывают – Алан предложил:
– Может, поиграем во что-нибудь – чтобы время скоротать?
– Как насчет "Боттичелли"? – сказал Рассел.
– Ну нет! Это игра чересчур агрессивная.
Некоторое время они молчали, затем Алан обрадованно воскликнул:
– Придумал! Каждый из нас будет называть человека, трусы которого мы с наименьшим удовольствием носили бы на своей голове.
– Колин Уэлленд, – ни на миг не задумавшись, сказал Рассел.
– Ну-у, это нечестно, – сказал Алан. – Так сразу взял да и выиграл.
Был еще случай, когда они проезжали через Лидс, и Рассел, опустив в окошке стекло, окликнул угрюмого вида женщину, стоявшую под проливным дождем на остановке автобуса:
– Привет, любовь моя! Все в порядке?
Женщина недоуменно уставилась на него, а он поднял стекло и с превеликим удовольствием сообщил:
– Озарить золотистым лучом солнечного света чье-то тусклое, ни чем не примечательное существование – это великая привилегия.