- Ну что, одумался? - спросил он и участливо добавил: - Согласись, подпиши и свободен как птичка! Разве тебе здоровья не жалко?
- Да пошел ты на… и соси болт пожилого зайца! - Я с огромным удовольствием перешел на уличный лексикон, добавляя из прошлого тюремного опыта.
На этот раз меня били более основательно, не слишком заботясь о внешнем виде… Через день снова, потом еще и еще… В какой-то момент понял, что больше не выдержу, и решил покончить с собой. Но как? Отобрали даже шнурки. И тут я вспомнил, как один зек в прошлый раз рассказывал, что один его приятель проглотил заостренную ложку, его увезли на больничку, где он и умер на операционном столе: ложка повредила желудок, вызвав обильное кровотечение…
Чудом мне удалось заныкать алюминиевую ложку и ночью, заточив ее о каменный пол, я попытался ее проглотить, но влезал только черенок, а дальше получался такой кашель, что запросто мог привлечь внимание вертухая. Ограничился черенком, отломав черпак. Во время очередного избиения на следующий день так резануло в животе, что я от болевого шока потерял сознание. Очнулся в машине "Скорой помощи". Позднее выяснилось, что начальник КПЗ испугался ответственности и вызвал "скорую".
Меня отвезли в больницу, в которой было тюремное отделение: везти в "гражданскую" больницу они просто побоялись. Сделали рентген и обнаружили "посторонний предмет". От постоянной ноющей боли я находился в прострации, а апатия была вызвана принятым решением умереть. Хотелось умереть побыстрее, чтобы избавиться от боли. Позднее, вспоминая свои больничные ощущения, написал стихи:
Тусклых пятен кафель - Словно плитки вафель, Белой рамы пройма на стене.
Со стеною споря, Бьется жизни море…
Мне ж комочек горя В белой простыне…
Койка в белой краске, Лиц чужие маски И колпак стеклянный по моей вине.
А в окне - распятье, Белое, как платье…
Только помолиться и осталось мне…
Мне кололи обезболивающие, давали лекарства и готовили, по словам врачей, к операции. Постепенно я пришел в себя и даже обрадовался, что остался жив. На окнах палаты были решетки, но не такие, как в Бутырке, - сквозь эти при большом желании можно было видеть идущих людей.
Уныло глядя на спешащих мимо людей, я подумал, что нужно воспользоваться этой возможностью и выбросить из окна послание к Виктории, но если бумагу можно использовать туалетную, то найти, чем пишут, было сложнее: карандаш или ручка выдавалась исключительно для официальных заявлений, которые обязательно писались в присутствии надзирателя. Но и тут мне повезло: однажды медсестра, делавшая мне укол, чуть отвлеклась, и я "уронил" на пол ее карандаш, но, как воспитанный человек, тут же поднял, успев затырить между пальцами кусочек грифеля. Поискав его на полу, сестра махнула рукой: куда-то закатился, и ушла.
Дождавшись, когда все уснут, сторожко прислушиваясь, чтобы никто не застукал, я быстро написал довольно объемное обращение к Виктории с просьбой прийти в больницу, где допускались посещения, а также написал номера телефонов тех людей, которые могли мне помочь, свернул послание в трубочку, обернул другим клочком бумаги, где обратился с просьбой к нашедшему отправить это послание по ее адресу.
Проблема состояла в том, что незадолго до моего ареста мы с Викой поссорились и несколько дней не разговаривали. Я это очень переживал и в пасхальную ночь пошел в церковь Николы в Хамовниках на Комсомольском проспекте. Там пришло очищение и снизошло озарение отдаться на волю Бога. Я купил букет цветов, зажег у алтаря свечку и задумал: если донесу ее зажженной до дверей квартиры Вики, то все у нас будет хорошо. Вечер тот был сильно ветреный, и чуть-чуть моросил дождь. Сунув цветы под мышку и прикрывая от ветра ладонью трепетный огонек, шел от церкви по Садовому кольцу до Зубовской площади, где жила Вика. Я сумел донести огонь, зажженный у алтаря, до Вики, вручил ей свечу и цветы, все рассказав. Вика не пустила меня в эту ночь к себе, однако обещала подумать…
Постигла паренька с любимой ссора:
Им овладела грусть, тоска, печаль…
Он в ночь пасхальную решил с раздора Идти в неведомую даль…
Пришел он в церковь: около амвона Сверкающая ряса сияет у попа…
Хоть паренек был далеко от дома, Он удивился и повеселел слегка…
И набожная речь доходит до сознанья, И Божий взор не сводит с него глаз…
Еще такого не слыхал сказанья, Однако огнь священный парнишку спас!..
Свечу горящую он взял руками, Дорогой дальнею направился домой…
Дул сильный ветер, парень шел полями, Огонь свечи той унося с собой!..
Однако все красиво лишь в мечтах…
На следующее утро, дождавшись наибольшего потока людей, спешащих на работу, я незаметно выкинул свое "письмо" в щель решетки, с тревогой наблюдая за тем, как оно падает. Я боялся, что оно упадет под стену здания и его никто не заметит. К счастью, на этот раз Бог был на моей стороне: ветер подхватил мое тревожное послание и опустил прямо на пешеходную дорожку. Везение на этом не кончилось: проходящая мимо молодая женщина заметила его падение. Я видел, как она подняла бумажку, вопросительно посмотрела на зарешеченные окна, развернула, прочитала, вновь взглянула вверх и демонстративно сунула послание в карман, давая понять, что все поняла. В тот день я просто летал по палате от счастья: я был уверен, что теперь Вика, получив мое послание, обязательно откликнется. Я был в таком приподнятом состоянии, что захотелось жить…
Проснулся я другим сегодня утром ранним, Увидел этот мир совсем в иных тонах, Увидел я весну, простую прелесть мая, И словно в первый раз услышал певчих птах!
Я знаю, что со мной: я заново родился!
Моей душе судьба дала родиться вновь!
Я не убил себя, на жизнь не разозлился, Я знаю, что со мной: Я ПОЛЮБИЛ ЛЮБОВЬ!
Я полюбил ЛЮБОВЬ, надеясь на НАДЕЖДУ, И верю, что живет в моей душе весна!
Как будто жизнь моя вдруг скинула одежду И стала красотой: вот предо мной она!
Я полюбил ЛЮБОВЬ, и я поверил в ВЕРУ!
Почувствовал и то, что ЧУВСТВОМ назову!
Никак не надышусь весенней атмосферой:
В ней чувствую ЛЮБОВЬ, а значит, я ЖИВУ!..
Уверенный, что предстоит операция, стал к ней всерьез готовиться, но доктор, который меня принимал, уже сталкивался с подобными попытками самоубийства арестованных и потому прежде, чем делать операцию, попробовал обойтись без нее. Он прописал мне лекарства, которые способствовали выделению в желудке то ли желчи, то ли кислоты. Во всяком случае, через три-четыре дня мне вновь сделали рентген, и "постороннего предмета" не оказалось: к моему изумлению, черенок ложки полностью растворился. Все же в моем деле поставили "СКС" - "склонность к самоубийству". Эта пометка здорово осложняет существование в заключении…
Легко представить ярость моего мучителя, когда ему сообщили о моей попытке! Узнав, что со мной уже все в порядке, он явился в сопровождении двух "веселых мальчиков", и на этот раз они не остерегались оставлять следы… Меня лупили кулаками, пинали ногами, били по голове наручниками. Экзекуция была такой жестокой и ее результаты были настолько "на лице", что когда меня привезли в Бутырскую тюрьму, там, увидев следы избиения, даже не приняли без медицин-ского освидетельствования и повезли в травмпункт у кинотеатра "Спорт", где я честно все рассказал обследовавшему меня доктору, и он все подробно внес в мою медицинскую карту. Только после этого меня приняли в Бутырку.
Следствие продолжалось, и меня почти ежедневно избивали во время допросов. Но, ничего не добившись, отправили на экспертизу в Институт имени Сербского - или "Серпы" - "высшую инстанцию дураков", так прозвали институт зеки. По удивительному совпадению я около месяца пробыл в камере-палате, в которой в свое время обследовался Владимир Высоцкий.
Изо всех сил старался держаться и написал в "Серпах" эпиграмму на самого себя:
Я гениален дважды, даже трижды:
Я - режиссер, прозаик и поэт!
Одна беда: в котлетах много хлеба И острая нехватка сигарет!
Ах, если бы Париж! Вот это дело!!!
Рассказ, поэма и… Париж у ног!
А если подключиться к киноделу, То я уж не Доценко - Полубог!
Париж, Ривьера, Княжество Монако, И яхта, и рулетка по ночам…
Тончайшие духи, колье, и фраки, И множество чертовски пьяных дам…
А по утрам приятная истома За чашечкой кофе и рюмочкой "Камю"…
Ах, что? Опять? Куда? Какого черта?
Ах да - обед… Иду хлебать бурду…
Слеза течет - ее не вытираю:
С ней щи вкусней…
А в мыслях выпиваю:
"Камю", "Аи", "Клико"…
Все это будет - лишь вырваться Из этих чертовых "Серпов"!
Я "Экипаж" снимал - так берегитесь!
Сниму "Дурдом" - вам не сносить голов!
Как и обещал, не буду в этой книге описывать десять с лишним месяцев Бутырки, месяц пересыльной Краснопресненской тюрьмы и более четырех лет зоны: когда-нибудь опишу свою жизнь за колючей проволокой в отдельной книге. Да-да, следак не обманул: мне отмерили шесть лет лишения свободы строгого режима. Во время следствия меня столько били и довели до такого состояния, что тюремный врач вынужден был написать в истории болезни: "частичная потеря памяти и потеря ориентации во времени и пространстве", забыв добавить, что я к тому же лишился дара речи… Потом насильно взяли пункцию спинного мозга, и у меня отнялась правая рука и левая нога. Такого меня и судили: бессловесного калеку. Этот суд почти зеркально повторил первый суд. Когда я вышел на свободу и встретился с адвокатом, она рассказала мне, что за час до вынесения приговора, когда все были уверены, что меня освободят из зала суда, в комнату судьи заходили двое в штатском и вышли только минут через сорок. И, несмотря на то, что прокурор запросил для меня пять лет лишения свободы, судья дал мне шесть!!! Такое случилось первый и последний раз в истории советского правосудия…
Должен заметить, что вышло не по судейскому желанию, а по прокурорскому: одно из моих многочисленных посланий добралось до адресата, до моего литературного наставника писателя Бориса Васильева, ставшего в то время депутатом Верховного Совета СССР. И по его депутатскому запросу меня реабилитировали на год и девять дней раньше определенного судом срока.
Низкий поклон вам, Борис Львович!.. Сократив мой срок на зоне, вы, вполне возможно, спасли мне жизнь, но об этом - в другой книге…
Хочу рассказать об одной встрече в Бутырке, когда я оказался на спецу. Эта встреча помогла мне не только выжить, но и сохранить все доброе, что я получил от матери и природы.
Камеры на спецу отличаются от общих тем, что там содержатся особо опасные подследственные, и сидят они не более четырех-пяти человек в камере. А некоторые и по одному.
Меня кинули в камеру, где находился лишь один человек - довольно тщедушный очень пожилой мужчина. На вид ему было за семьдесят точно. Он никак не отреагировал на мое появление, даже не взглянул в мою сторону. Каждый день меня забирали из камеры и часа через два-три возвращали назад едва живого, избитого иногда до потери сознания. Не знаю, на какой день после очередной встречи со своими мучителями, когда я не мог даже шевелиться, неожиданно ко мне подошел мой пожилой сокамерник, склонился надо мной и вставил в зубы зажженную сигарету.
- Закури, режиссер! - сказал он участливо.
- Кто ты?
- Для тебя - Бриллиант!
- Бриллиант? - с удивлением переспросил я: меня даже и на миг не посетила мысль, что передо мной один из самых известных в стране "воров в законе", старой закваски, как говорится, последний из могикан.
- Давай, затянись!
- Я не курю… - с трудом шевеля опухшими от побоев губами, ответил я.
- Ничего, затянись, легче станет…
Я глубоко затянулся и тут же закашлялся: это действительно была моя первая сигарета в жизни. И вдруг почувствовал такую легкость в теле, что показалось: взлетаю над полом, а голова моя непонятно закружилась.
- Ну, как?
- Хорошо… - глупо улыбаясь, ответил я, - спасибо…
Далее он сказал нечто такое, что и помогло мне выжить, не сломаться, сохранить оптимизм.
- Послушай, земляк, ты же режиссер, так сделай себе ФАНТАЗИЮ… - Чувствуете, какой колоритный поворот мысли? - Сделай себе ФАНТАЗИЮ… Может, судьба не зря тебя сюда впихнула? Запоминай, откладывай в своей коробке, - ткнул он меня в лоб. - Когда-то, может, и пригодится…
На следующий день, видно сообразив что-то и почувствовав в таком общении некую угрозу, менты выдернули меня из камеры старого "вора в законе" и кинули в другую. Именно тогда-то я и узнал имя этого мудрого человека - Василий Бабушкин. Уж не знаю, что плохого натворил в своей жизни этот человек, но мне он здорово помог, а может, и спас жизнь. Почему?
Потому, что с того момента я не переставал думать над его словами, к тому же вспомнил предсказания бабы Ванги и постепенно действительно пришел к мысли, что мне нужно ВЫЖИТЬ, чтобы потом рассказать обо всем людям…
Как мне жалко мою маму, которой столько пришлось пережить! Когда меня лишили свободы в первый раз, я решил не беспокоить маму и просто исчез на два года, не догадываясь, что этим только добавил ей седых волос. Все эти два года она пыталась разыскать меня, рассылая во все инстанции письма о моем исчезновении. Однако МВД хранило загадочное молчание или отвечало, что им ничего обо мне неизвестно.
Помня о прошлом опыте, я едва ли не с первых дней ареста просил все сообщить маме, но Истомин сделал это, только когда следствие закончилось, то есть месяцев через пять. А как он измывался над мамой, не дав ей ни одного свидания со мной! Сколько раз ей пришлось ходить к нему, чтобы вызволить из его липких лап мое золотое кольцо, привезенное из Италии, и некоторые золотые вещи, подаренные бабушкой Лаймой! Истомин внаглую хотел их присвоить. Хорошо еще, что кольцо было зафиксировано при его изъятии в КПЗ, а подарки бабушки Лаймы были изъяты из моей комнаты в присутствии соседей. Правда, ей так и не удалось вернуть около пятисот редких книг из моей библиотеки, кое-какой аппаратуры и некоторых подарков зарубежных деятелей кино.
Когда я вышел на свободу, соседи рассказали, что ко мне в комнату менты наведывались раз десять и всегда приходили с портфелями и спортивными сумками. Один раз соседи попытались заикнуться, но их так отбрили, что отбили всю охоту вмешиваться…
А сколько унижений пришлось вытерпеть моей бедной мамочке, когда она тащилась едва ли не через всю страну с сумками, набитыми продуктами для меня! Унизительные личные досмотры, издевательства конвойных, откровенное вымогательство продуктов и денег. А попробуй не дай!.. Столько будут тянуть со свиданкой, что все продукты пропадут…
Заканчивая краткую историю моей второй потери свободы, обращаю ваше внимание на один маленький, но важный штрих того времени.
Вы помните, с каким пиететом, благодаря моему тестю генералу Еремину, я относился к В. И. Ленину? Но все резко изменилось, как ни странно, после встречи с Андроповым. Ссылаясь на нее, я проник в специальный фонд Библиотеки имени Ленина. Именно там и открылись мои глаза, именно там я и узнал правду о "великом вожде". Именно там я наткнулся на документы, на которых Владимир Ильич собственноручно писал: "Расстрелять!", "Беспощадно расстреливать!", "Провести "красный террор"!"
Все эти грозные приказы касались малограмотных рабочих и крестьян, которые случайно, нисколько не задумываясь, что-то ляпнули невпопад или просто кому-то перешли дорогу. Именно тогда я впервые задумался над теми "священными коровами", что столько лет правили в нашей стране. Мысли мои вылились в стихотворение, за которое мне пришлось отсидеть в зоне, конечно с перерывами, ДВЕСТИ ДЕВЯНОСТО ТРОЕ суток ШИЗО.
Кто не знает, что такое ШИЗО, поясняю: это - штрафной изолятор в местах лишения свободы, в который сажают за мелкие правонарушения. Законом предусмотрено сажать не более чем на пятнадцать суток, и чтобы обойти закон, делается просто: выпускают на день, потом какая-то "солдат-ская" причина - и снова туда. Питание в ШИЗО гораздо скуднее, чем в зоне, но и оно дается лишь через день. В другие дни пайка хлеба и кипяток. Кто-то из зеков остроумно прозвал ШИЗО "день лета, день - пролета".
Вот это стихотворение:
Ах, как Ленина мало вы знаете!
Разве мог он придумать такое?
Декрет о земле, о Земле, представляете?
Глупость какая! Оставьте в покое!
То, что Ильич и подумать не мог, То, чему просто не верится, Это не Ленин, не ленинский слог, Также, как бык, положим, не телится.
Ленин Великий, непревзойденный!
Ленин, как знамя, краснел от стыда, Если ему предлагали казенный Лишний кусок, то просто беда!
Ленин краснел, отдавая приказ:
В детей Николая стрелять боевыми!
Ленинский мы выполняем наказ, Жвачку жуем, коммунизмом хранимы.
Ну кто, скажите-ка на милость, Трудов не знает Ильича?
И кто виновен, что мы силос Едим, от радости крича?
Ильич, родной, прости убогих!
Прости! Порою сгоряча Мы в рот е… тебя и многих, От дикой ярости рыча!
Но ничего, придет пора:
Тебе, наш вождь велеречивый, Народ закатит "на-гора"
И пнет ногой в твой лоб плешивый…
Мораль, друзья, увы, не в том, Что Ленин сам скотина:
Нас бьют и палкой и кнутом - Советская рутина…
Конечно, сейчас, когда все дозволено, в Ленина не плюет только ленивый,
- но эти стихи написаны, напоминаю, в восемьдесят пятом году!!!
А в восемьдесят шестом на страну обрушилась страшная катастрофа Чернобыля. Не думайте, что зеки равнодушно приняли это трагическое известие. Многие, в том числе и я, написали заявление с просьбой отправить на помощь в Чернобыль. Признаюсь, я написал заявление с отчаяния: потому что ни одно из моих посланий никак не могло достучаться до Правосудия. Благодарю Бога, что мое заявление оставили без внимания: даже представить сложно, что было бы сейчас со мной. Да и остался бы я жив?..
Мое второе тюремное испытание требует особого неспешного рассказа, поэтому отправимся сразу в восемьдесят восьмой год…
На свободу я вышел с "солидным" капиталом, заработав за пять лет язву желудка и пятьдесят четыре рубля восемьдесят шесть копеек. В небольшом бауле из серой матрасовки лежало байковое одеяло, переданное мамой еще во время суда. Из жизни моей "пришло" одеяло в мой роман "Срок для Бешеного". Помните, герой фильма "По прозвищу Зверь" выходит из воронка, укутанный в одеяло?