"Русские ведомости" протестовали против тех течений в литературе, которые задавались целью совершенно устранить из литературы этический элемент, проповедовать полную разнузданность все себе позволяющей личности, прославлять под видом утонченности самый простой и старый, как мир, разврат, искоренить идеи общественности, разрушить веру в силу разума и нагонять мистические туманы, шаткие метафизические построения, часто нарочито сочиненные, собственного изделия и весьма слабо продуманные, прославлять смерть, квиетизм и даже самоубийство. "Русские ведомости" порою указывали и на происхождение того, чем жила наша литература за последние годы: на общую расшатанность, неустойчивость нашей общественной мысли и неорганизованность общественного мнения, на нашу подражательность Европе, большею частью жалкую, ученическую, - очень нередко сводившуюся даже к плагиатам, - на низкие стремления выделиться не оригинальностью, а оригинальничаньем, на что имелся особо бойкий спрос со стороны нашей уродливо формирующейся буржуазии и всех праздных слоев общества, на увлечение некоторых из писателей, хотя и искренних, но неспособных, вследствие отсутствия истинной культурности разобраться в явлениях жизни, в различных теориях, смешивающих движение вперед с чисто дикарским отрицанием заслуг всех своих предшественников, несовершенство научных методов с крахом науки, дерзновенные полеты мысли с дерзостью, рост и разносторонность индивидуальности с развращенностью ее…"
Вот вам обвиненный сто крат в дворянском презрении общественных проблем академик и "небожитель" Иван Бунин! Какой строй речи, какой пафос, знание и глубочайшее понимание всех проблем жизни!
Речь заканчивается таким образом: "Толстой в статье, которую я цитировал, особенно упирает на те подделки под художественные произведения, которые в таком огромном количестве появляются в наше время, и на роль газеты, журнала, критики, проводящих в жизнь эти подделки. "От газет, журналов, критики, - говорит он, - зависит вся будущность просвещения европейского мира". Господа, за "Русские ведомости" вы могли быть спокойны. "Русские ведомости" - один из самых благородных органов печати во всей Европе. Поклонимся же им за это благородство".
Какая поразительная серьезность, даже величавость, какой поистине хозяйский гнев, - кто смеет поганить русскую литературу! Какие почести благородной газете! Уж Бунин ли это в самом деле? Да, Бунин. И его понятие о литературе, понимание ее и преклонение перед настоящей и гнев против поддельной.
Вот так он и с современной ему, новой литературой разошелся, - тоже, как с женщиной, из-за слишком большой любви и обмана.
Не продолжаю историю этой речи, хотя она, разумеется, вызвала самые резкие и обиженные отзывы Бальмонта, Брюсова, Арцыбашева, Балтрушайтиса, Зайцева и других писателей, в которых Бунин и метил. Газета "Голос Москвы" провела летучий опрос и потом напечатала ответы писателей. В свою очередь Бунин еще раз на эти мнения ответил, - и не менее резко. Оспорить его никому не удалось.
Иван Алексеевич Бунин был философ. Подобно самым древним в мире жрецам, египетским ли, буддийским, или подобно поздним греческим, которые познавали мир, задавая друг другу вопросы и отвечая на них по мере знаний, Бунин в своем одиночестве и сосредоточенности всю жизнь занят был тем же: познанием, сопоставлением одного с другим. Кто-то сказал: философия начинается с удивления. Это очень подходит Бунину: мир непрестанно удивлял его. Всегда влекла древность. Он тщился постичь Время, - что это? Где граница меж прошлым, нынешним и будущим? И есть ли она вообще?.. Смерть - тайна, и жизнь - тайна. Живя, не узнаешь жизни. Надо остановиться, оглянуться, задуматься. Он любит читать Саади: "Родившись, употребил он тридцать лет на приобретение познаний, тридцать на странствования и тридцать на размышления, созерцание и творчество… Как прекрасна жизнь, потраченная на то, чтобы обозреть Красоту Мира и оставить по себе чекан души своей…Я коротал дни с людьми всех народов по колоску с каждой нивы…" ("Тень птицы", 1907)
Бунин, начиная писать свою прозу, хочет уйти от стереотипов, от беллетристики. Он пишет прозу как стихи: кратко, собранно, лично. Ему нет охоты рассказывать, пересказывать, конструировать, - я передам, я выражу свое впечатление, свой взгляд, понимайте сами, как хотите.
Среди первых знаменитых его рассказов есть "Сосны" - краткая словно бы поэма о зимней ночной метели в лесу, смерти и похоронах в деревне Платоновке сотского Митрофана, - без всяких лишних описаний, объяснений автор, без подставного рассказчика, от себя повествует об этой метельной ночи, о гуле вьюги и леса, о лежащем в своей избе покойнике Митрофане, о дне похорон его: мир полон красок, жизни, зимнего солнца, пушистого снега, красоты гигантских сосен с зелеными их кронами. Зрелище покойника, знаки смерти, горе людей, ужас рассказчика, - здесь же все воедино. Красота Мира многозначна, слишком насыщена, таинственна. "Тонко пахло свежим снегом и хвоей, славно было чувствовать себя близким этому снегу, лесу, зайцам, которые любят объедать молодые побеги елочек… Небо мягко затуманивалось чем-то белым и обещало долгую тихую погоду… Отдаленный, чуть слышный гул сосен сдержанно и немолчно говорил и говорил о какой-то вечной, величавой жизни…"
Прочтешь этот рассказ и будто заглянешь в пропасть, - такое остается чувство. В пропасть жизни? Смерти? Времени? Вечности?.. Нелегко объяснить, но впечатление именно такое, несомненно.
Это рассказ 1901 года, когда Бунин пишет уже много, широко, все более уверяясь в себе самом, своем стиле, - и своей правде.
Есть, между прочим, фотография этого года: Бунин очень красив, тонкое лицо, усы и бородка, ладный сюртук, галстук с белым стоячим воротничком, белые манжеты с выступающими из них кистями "изящных рук". Вид покойный, взгляд остро-открытый, ни глаза, ни светлый лоб ничем не омрачены. Приличный, вполне благополучный господин, по виду ни за что не скажешь, что пишет такие далеко не веселые рассказы. И что так знает эту, кажется, должную быть далекой от него какую-то Платоновку, зиму, вьюгу, просеку с гудящими соснами, какого-то Митрофана.
А между тем…
А между тем уже в 1899 году произошла всероссийская стачка студентов. И именно с нее, по новейшей истории, и началась русская революция.
Конечно, как и многое прочее, революция пришла к нам с Запада (теперь толкуют, чуть ли не с Петра Великого). Но есть, однако, исторически и резко очерченная русская революция. Сто лет она витала в воздухе, начиная с 1812 года, с возвращения армии из Европы, - в этом смысле Наполеон не виноватее Петра, - вернулись, огляделись, - оказывается, так жить нельзя. Россия была вечно влюблена в революцию, - так у Гоголя каждая женщина влюблена в черта, - и Россия любила и выгревала ее, змеюку, на своей груди: "Вольность" Пушкина, Радищев, Рылеев, декабристы, Герцен… Жизнь, как всегда, коварно обманула и все повернула по-своему. Свобода, равенство и братство обратились - во что? Свобода - в свободу для одних, в оголтелый эгоизм и индивидуализм; равенство - в равенство для равных; братство - в братоубийство и человеконенавистничество.
Кто ж знал! (Кто знал - того не послушали, да и поздно было.)
Может быть, начиная еще с тех молодых харьковских социалистов возникла бунинская неприязнь, непримиримость ко всему революционному, и разошлась его дорога с дорогой русской революции.
Впрочем, как же разошлась? Другое дело, что его туда не втянуло, - служить этой революции, воспевать ее, остаться с нею. Но именно революция изломала его судьбу, отняла у него родину, Россию, перевернула весь привычный мир.
Они никогда и не могли сойтись.
Иван Алексеевич Бунин, философ и знаток своей страны, своего народа, - как и всего мира, всего мирового пространства и времени, - не мог поверить в то, что обещали, чем плакатно размахивали. Он верил в другое и другое знал: материальное - еще не все, социальное - далеко не все, человек - не есть просто пролетарий или буржуй, всех проблем человеческих не решить разом, а тем более силком, напором.
В этот период, перед самой революцией, несмотря на столь мрачные мотивы в стихах и прозе, личная жизнь писателя идет довольно бурно, активно, можно сказать, радостно. Его много издают, читают, знают, - он известен не только кругу профессионалов-писателей, но и читающей публике… У него бывают вечера в Политехническом, в Петербурге, он выступает, читает сам свои стихи и рассказы, участвует в юбилеях, литературных собраниях, присутствует на панихидах, обедах, премьерах. Слава Богу, он теперь обеспечен, нищенская юность позади, он может позволить себе что хочет: поездки, покупки, рестораны. Единственно, чего у них нет с Верой Николаевной - своего дома: уж это, видно, на роду ему было написано, навсегда, - кочевать, жить по гостиницам, по гостям, чужим городам.
Что же, все было во имя главной цели: я жил, чтобы писать…
Однако…
"Две трети всех сил своей жизни я убил на этот будто бы необходимый для меня труд. Но жил все-таки не затем, чтобы только писать. Хотел славы, похвал, даже посмертной памяти (что уже бессмысленнее всего). Но всегда содрогался от мысли о том, что вот будут после моей смерти (без меня) сохнуть на полках библиотек мои книжки, от представления о моем бюсте на могиле под кладбищенской сенью или в каком-нибудь городском сквере, где в летнее предвечернее время с идиотским визгом будут носиться друг за другом вокруг него, вечно немого, неподвижного, тонконогие мещанские дети. На постаменте: "такому-то", а к чему все это? Кто об этом "таком-то" думает? Ниже две даты: год рождения, год смерти, с чертой между ними, и вот эта-то черта, ровно ничего не говорящая, и есть вся никому не ведомая жизнь "такого-то"… просто в земле, как тысячелетнюю древность, как тот или иной лик или след легендарных времен, какой-то незапамятной жизни со всеми ее первобытными (на взгляд нашедшего) людьми, одеждами, обычаями, жилищами, утварью - и вечной, вовеки одинаковой любовью мужчины и женщины, ребенка и матери, вечными печалями и радостями человека, тайной его рождения, существования и смерти.
Тот, кто умер за две, три тысячи лет до нас, и подобия не имеет того, кто умер и погребен полвека тому назад в нашем мерзком гробу, в сюртуке или мундире, и в покойницких туфлях. Две, три тысячи лет - это уже простор, освобождение от времени, от земного тления, печальное и высокое сознание тщеты всяких слав и величий. Все мои самые заветные странствия - там, в этих погибших царствах Востока и Юга, в области мертвых, забытых стран, их руин и некрополей…"
Вот, например, заметный в его биографии небольшой московский период. 17 января 1910 года Художественный театр отмечал пятидесятилетие со дня рождения А. П. Чехова. В. И. Немирович-Данченко обратился к Бунину с просьбой почитать воспоминания об Антоне Павловиче. "Немного. Минут 15–20".
В театре присутствовало множество друзей и почитателей Чехова. "В литерной ложе с правой стороны сидели родные…: мать, сестра Мария Павловна, Иван Павлович с семьей, вероятно, и другие братья, - не помню". - Это поздняя запись самого Бунина. - "Мое выступление вызвало настоящий восторг, потому что я, читая наши разговоры с Антон Павловичем, его слова передавал его голосом, его интонациями, что произвело потрясающее впечатление на семью: мать и сестра плакали.
Через несколько дней ко мне приезжали Станиславский с Немировичем и предлагали поступить в их труппу".
Впрочем, такое предложение они делали Бунину еще когда-то в Ялте, в тот знаменательный приезд театра в Крым, когда специально приехали показать Чехову "Чайку" и "Дядю Ваню", и на его Белой Даче в Аутке днями толпились артисты, шутили, читали наперебой Чехова, - Бунин уже тогда сошелся тесно со всеми.
19 января состоялось "чеховское утро" в университете, здесь тоже собралось множество профессоров, преподавателей, писателей, читали Чехова Москвин и Качалов. А Бунин снова свои воспоминания и рассказ Чехова "В усадьбе".
Вера Николаевна вспоминала: "Чуть ли не на другой день после чеховского праздника обедали у Ольги Леонардовны Книппер… Там я познакомилась и с Марией Павловной Чеховой, она пригласила нас в следующее воскресенье к себе на обед".
Бунины впервые встретились с молодым Михаилом Чеховым, еще учеником театра. Впоследствии Бунин увидит его на сцене и будет восхищен игрой в "Сверчке на печи", а затем и в "Потопе".
В эти дни на одной из телешовских "Сред" - здесь Бунин бывал на правах уже полноправного члена - Леонид Андреев читал свою знаменитую пьесу "Дни нашей жизни", еще чуть позже - другую пьесу "Гаудеамус". Бунину понравилось, хотя у него были довольно сложные отношения с Андреевым. В 1910 году в интервью газете "Одесский листок" Бунин рассказал: "Как знают читатели, я никогда не был в восторге от нынешних модных писателей, а в том числе и от г. Л. Андреева. Когда я писал о произведениях г. Андреева, что они туманны и хаотичны, не художественны и бессодержательны, некоторые из господ читателей осыпали меня строгими нотациями… Заблуждение публики не может быть бесконечным. Публика скоро отрезвилась…"
Более тесные и более дружеские отношения из "модных" складывались у Бунина с Куприным, с Горьким.
7 февраля 1910 года праздновался тридцатилетний юбилей "Русской мысли", - чествовали основателя и издателя В. М. Лаврова. Давался по всем правилам банкет. Выступали литераторы, деятели театра: А. Грузинский, Немирович-Данченко, Бунин в том числе, как постоянный автор журнала.
Но снова и снова, несмотря на светскую суету, Бунин сидел и работал над "Деревней" - она оставалась главной его заботой в ту пору.
Чтобы работать спокойно, Бунин уехал из Москвы в Одессу. Повесть уже ожидал "Современный мир", где работала жена Куприна Мария Карловна. Ею была послана Бунину телеграмма: "Не отдавайте повести никому до переговоров с нами". В те годы писатели имели возможность выбирать себе издание или издателя, которые предлагали хорошие условия, солидные гонорары. То есть существовали нормальные, во всем мире и всегда принятые взаимоотношения между писателем и издателем. Бунин отдал первую часть повести в "Современный мир" 10 февраля. А 20-го писал Куприной: "Дорогой друг, вчера послал вам корректуру "Деревни". Простите, что немного запоздал, - я был в Ефремове, в Тульской губернии, - очень больна моя мать".
Приехав в Одессу, Бунин действительно засел за работу. Хотя они с Верой Николаевной собрались в новое путешествие, и уже были выправлены заграничные паспорта.
Первая часть "Деревни" вышла в мартовской книжке "Современного мира", остальное Бунин обещал дать в апреле и мае.
Так бывает: кажется, писатель целиком погружен в ту вещь, которую делает, - и даже срочно, подгоняемый не только своим запалом, но уже и внешним обязательством, но что-то еще до конца нё додумано, чего-то не хватает, что-то требует проверки, дополнения, и нервы заставляют переключиться на другое, занять себя другим, отвлечься. Не так-то легко идет "Деревня", требует углублений и уточнений, но Бунин вместе с Верой Николаевной все-таки отправляется вдруг в новый вояж за границу, - путешествие, как часто бывало, выручает его, - возможно, необходимо новое возбуждение, осмысление написанного. Они едут в Вену, Милан, в Геную, затем в Ниццу. Переписываясь с Горьким, который в это время живет на Капри, - Бунин обещает непременно навестить его, - и вот теперь они отправляются и на Капри.
"ДЕРЕВНЯ"
В "Грасском дневнике" Г. Кузнецова пишет, как однажды спросила И. А., как он писал "Деревню", с чего началось.
"- Да так… захотелось написать одного лавочника, был такой, жил у большой дороги. Но по лени хотел написать сначала ряд портретов: его, разных мужиков, баб. А потом как-то так само собой вышло, что сел и написал первую часть в 4 дня. И на год бросил.
- А вторая часть?
- А это было уже через год. Простились мы с матерью - она была очень плоха, я был убит, и поехали мы в Москву, почему-то в июле. Получались известия от брата, все более тяжелые. Я сел писать. И тут и получил известие о ее смерти. Ну, писал две недели и дописал…"
Это горькое признание на удивление связывается со всем трагическим, отчаянным настроением "Деревни", - видимо, такое личное переживание, горе смерти матери может дать писателю то состояние, настроение, которое способствует созданию наиболее глубокого и верного по отчаянию произведения. Горе-злосчастье, как ни странно, всегда продуктивнее для бунинского мастерства.
Бунинские "деревенские" рассказы 1910-х годов почти все жестко-реалистичны, насыщены картинами явно обличительными, - жестокой, тупой, нищей жизни, образы их мрачны или печальны, жизнь беспросветна ("Веселый двор" например, или "Сила", "Древний человек"). Но "Деревня" самая откровенная, наполненная многопересеченными между собою событиями, образами, философией, и написана всех гуще, ярче. Вот ярмарка, например: "…была всегда шумна, бестолкова. Стоял нестройный гомон, ржание лошадей, трели детских свистулек, марши и польки гремящих на каруселях оркестрионов. Говорливая толпа мужиков и баб валом валила с утра до вечеру по пыльным, унавоженным переулкам между телегами и палатками, лошадьми и коровами… Как всегда, была пропасть барышников, придававших страшный азарт всем спорам и сделкам; бесконечными вереницами, с гнусавыми напевами тянулись слепые и убогие, нищие и калеки, на костылях и в тележках медленно двигалась среди толпы гремящая бубенчиками тройка исправника, сдерживаемая кучером в плисовой безрукавке и в шапочке с павлиньими перьями…
Покупателей у Тихона Ильича было много. Подходили сизые цыгане, рыжие польские евреи в парусиновых балахонах и сбитых сапогах, загорелые мелкопоместные дворяне в поддевках и картузах: подходил красавец-гусар князь Бахтин с женой в английском костюме, дряхлый севастопольский герой Хвостов - высокий и костистый, с удивительно крупными чертами темного морщинистого лица, в длинном мундире и обвислых штанах, в сапогах с широкими носками и в большом картузе с желтым околышем, из-под которого были начесаны на виски крашеные волосы мертвого бурого цвета…"
Кажется, стоишь перед полотном какого-либо русского художника, в зале или мастерской, где разбросаны по стенам или стоят на полу в безрамных холстах этюды к нему, портреты многочисленных живописных персонажей. Суриков вспоминается, "Крестный ход" репинский, Нестеров, Корин.
Если вспомнить о портретах, то "Деревня" богата и образом брата Кузьмы Ильича, и ставшего классическим образом Молодой, ее мужа Родьки, и Серого, и Дениски.
Кроме ярких русских типов и живописных картин полна повесть откровенных и нелицеприятных разговоров о Руси, русском народе - эти тяжелые, убойные характеристики тоже поражали и поражают читателя.
Разговор с Кузьмой: