Восприятие Ницше накладывалось на впечатления от русской жизни. В Архиве Горького хранится любопытное письмо М. С. Саяпина, внука сектанта Ивана Антоновича Саяпина, описанного в очерке Г. И. Успенского "Несколько часов среди сектантов". М. С. Саяпин, внимательно изучавший русских сектантов, находил в их учениях сходство с философией Ницше: "Все здесь ткалось чувством трагедии. Чтобы как-нибудь объяснить себе эти жизненные иероглифы, я стал буквально изучать книгу Ницше "Происхождение трагедии из духа музыки", читал я все, что могло мне попасться под руки в этом направлении, и, наконец, убеждение окрепло: - Да, дух русской музыки, живущей в славянской душе, творит неписанную трагедию, которую люди разыгрывают самым идеальным образом: не думая о том, что они играют".
Не исключено, что молодой Горький читал Ницше аналогичным образом. Чтобы как-то "объяснить" события русской жизни, он обращался к мировой философии и находил в ней то, что наиболее отвечало его собственным, готовым впечатлениям и мыслям.
Из переписки Горького и его статей можно заметить, что при довольно частых упоминаниях Ницше (около 40) его отзывы о нем были, как правило, либо сдержанными, либо критическими. Чуть не единственным исключением является письмо к A. Л. Волынскому 1897 года, где Горький признается: "…и Ницше, насколько я его знаю, нравится мне, ибо демократ по рождению и чувству я очень хорошо вижу, что демократизм губит жизнь и будет победой не Христа - как думают иные - а брюха".
Но дело в том, что именно это заявление, казалось бы, доказывающее "ницшеанство" Горького, является в строгом смысле не "ницшеанским". Ницше никак не мог желать "победы Христа", поскольку был ярым врагом христианства. И наоборот, он не имел ничего против "брюха", выступая противником разного рода бестелесного духа.
Гораздо точнее Горький отозвался о Ницше в письме к князю Д. П. Мирскому от 8 апреля 1934 года: "Ницше Вы зачислили в декаденты, но - это очень спорно, Ницше проповедовал "здоровье"…" Если вспомнить, что вернувшийся в тому времени в СССР Горький тоже проповедовал "здоровье" как идеал советской молодежи, то это высказывание приобретает особый смысл, говоря о том, что и "советский" Горький продолжал думать о Ницше.
В то же время в цитированном письме к А. Л. Волынскому чувствуется желание молодого Горького подыграть настроению автора книги "Русские критики" и статей об итальянском Возрождении, о которых, собственно, и идет в письме разговор. Это его, Волынского, идеи пересказывает Горький, пользуясь именем Ницше как "языком" своей эпохи. В 1897–1898 годах Горький сотрудничал в "Северном вестнике" Волынского и, конечно, искал с ним общий язык…
В целом ранние отзывы Горького о Ницше можно считать умеренно-положительными. Он высоко ценил бунтарство, протест против буржуазной культуры и весьма низко ставил его социальную проповедь. Но сдержанность, с которой Горький отзывался о Ницше вплоть до конца 1920-х годов, не исключает возможности высокого, но скрываемого интереса к нему.
На отношение Горького к вопросу о Ницше могла повлиять шумная кампания в критике вокруг его первых вещей. В статьях Н. К. Михайловского, А. С. Скабичевского, М. О. Меньшикова, В. Г. Короленко и других "ницшеанство" писателя было подвергнуто резкой критике. В "ницшеанстве" его обвинил и Лев Толстой. Все это не могло не сдерживать Горького. Он не мог чувствовать себя вполне свободно, когда публично высказывался о Ницше.
В 1906 году, впервые оказавшись за границей, Горький получил письменное приглашение сестры уже покойного Ницше, Елизаветы Фёрстер-Ницше.
"Веймар. 12 мая 1906 г.
Милостивый государь!
Мне приходилось слышать от Вандервельде и гр<афа> Кесслера, что Вы уважаете и цените моего брата и хотели бы посетить последнее место жительства покойного.
Позвольте Вам сказать, что и Вы и Ваша супруга для меня исключительно желанные гости, я от души радуюсь принять Вас, о которых слышала восторженные отзывы от своих друзей, в архиве Ницше, и познакомиться с Вами лично.
На днях мне придется уехать, но к 17 мая я вернусь. Прошу принять и передать также Вашей супруге мой искренний привет.
Ваша Е. Фёрстер-Ницше".
Имя крупного бельгийского социал-демократа Эмиля Вандервельде, упоминаемое в этом письме, позволяет оценить всю сложность и запутанность вопроса о "ницшеанстве" Горького. В начале века социализм и "ницшеанство" еще не враждуют, но часто идут рука об руку. Недаром в это время о "ницшеанстве" Горького со знаком плюс писала и марксистская критика, скажем, А. В. Луначарский. Мысль о "браке" Ницше и социализма носилась в воздухе и "заражала" многие сердца. Так, в письме к Пятницкому от 1908 года Горький писал о поэте Рихарде Демеле, творчеством которого увлекался в то время. Он, по его мнению, "лучший поэт немцев", "ученик Ницше и крайний индивидуалист", но главная его заслуга в том, что он, "как и Верхарн, передвинулся от индивидуализма к социализму". Даже в 30-е годы XX века, когда в Германии победил фашизм и "ницшеанство" стало связываться с ним, идея "примирения" все еще играла в иных умах.
В январе 1930 года Горький получил письмо от немецкого поэта Вальтера Гильдебранда. Оно весьма точно отражает начало кризиса этой идеи: "Признаешь водовороты Ницше и в то же время являешься коммунистом, с другой стороны - ты коммунист, на которого Ницше смотрит с презрением. Я почитаю Райнера Мария Рильке, этого большого одинокого человека, ушедшего в себя, и в то же время я чувствую сродство и единомыслие с Вами".
Но отношение Горького к Ницше в это время было уже резко отрицательным. В статьях "О мещанстве" (1929), "О старом и новом человеке" (1932), "О солдатских идеях" (1932), "Беседы с молодыми" (1934), "Пролетарский гуманизм" (1934) и других он, по сути, проклял Ницше как предтечу нацизма. Именно Горький стал главным проводником этого мифа в СССР, что, впрочем, объяснимо, ибо в эти годы значительная часть интеллектуальной Европы (Ромен Роллан, Томас Манн и другие), напуганная фашизмом, отвернулась от своего прежнего "кумира".
Интересно, что именно в это время современники отмечали внешнее сходство Ницше и Горького. Ольга Форш в статье "Портреты Горького" писала: "Он сейчас очень похож на Ницше. И не только пугающими усами, а более прочно. Может, каким-то внутренним родством, наложившим на их облики общую печать". Загадка этого "двойничества", по-видимому, волновала и самого писателя. В повести "О тараканах" Горький заметил: "Юморист Марк Твен принял в гробу сходство с трагиком Фридрихом Ницше, а умерший Ницше напомнил мне Черногорова - скромного машиниста водокачки на станции Кривая Музга".
Вопрос о "ницшеанстве" Горького - часть серьезной темы "Горький и мировая философия". И хотя он, особенно в поздние годы, резко отводил вопрос о своем "ницшеанстве" в сторону, произведения его говорят сами за себя. Прислушаемся к мнению критика Михаила Гельрота, писавшего в 1903 году: "…доживи сам Ницше до наших дней, он к своему "единственному психологу", у которого еще можно чему-то поучиться (Достоевскому), присоединил бы, с обычным для него страстным увлечением, и г-на Горького".
Горький и босяки
Ситуация "рубежа веков" коренным образом отличалась от XIX века, когда родовое имя человека ценилось больше его литературного имени. Так, Афанасий Фет всю жизнь страдал от незаконности рождения и добивался возвращения родовой фамилии Шеншин. Он ненавидел свое поэтическое имя, напоминавшее о его немецком происхождении. На рубеже веков мы наблюдаем нечто обратное. Борис Николаевич Бугаев страдал от своей роли "профессорского сынка" и придумал себе звучный псевдоним "Андрей Белый". До этого и после родилось много подобных "говорящих" имен: Горький, Скиталец, Демьян Бедный, Саша Черный, Велимир Хлебников и другие.
В 1890-е годы в интеллектуальной жизни России победило самосознание, которое Андрей Белый вслед за Ницше назвал "волей к переоценке". В этой атмосфере все яркое, "кричащее", неизведанное вызывало повышенный интерес. "В девяностых годах Россия, - писал впоследствии эмигрантский поэт и критик Георгий Адамович, - изнывала от "безвременья", от тишины и покоя… - и в это затишье, полное "грозовых" предчувствий, Горький со своими соколами и буревестниками ворвался, как желанный гость. Что нес он собою? Никто в точности этого не знал, - да и до того ли было? Не все ли, казалось, равно, смешано ли его доморощенное ницшеанство с анархизмом или с марксизмом: тогда эти оттенки не имели решающего значения. Был с одной стороны "гнет", с другой - все, что стремилось его уничтожить… Все талантливое, свежее, новое зачислялось в "светлый" лагерь, и Горький был принят в нем, как вождь и застрельщик".
Чем восхищали современников романтические произведения раннего Горького? Почему они так безотказно, пользуясь определением Льва Толстого, "заражали" читателя конца 1890-х - начала 1900-х годов? С самого начала обозначилось серьезное расхождение между тем, что писала о Горьком критика, и тем, что хотел видеть в нем рядовой читатель. Традиционный метод истолкования произведений с точки зрения заключенного в них социального смысла применительно к раннему Горькому не срабатывал. Читателя меньше всего интересовал смысл горьковских вещей. Он искал и находил в них настроение, созвучное своему времени.
Критика пыталась найти в произведениях Горького социально-психологические типы ("лишний человек", "кающийся дворянин"), но чаще находила колоритные и несомненно жизненные характеры, которые, впрочем, не всегда отвечали за свои слова и поступки. Не только критиков, часто настроенных к Горькому враждебно, но и, к примеру, Толстого смущало, что молодой автор заставлял своих необычных героев изъясняться несвойственным языком - при этом непонятно было: чей язык?
"…все мужики говорят у вас очень умно, - заметил Толстой (в передаче самого Горького). - В жизни они говорят глупо, несуразно, - не сразу поймешь, что он хочет сказать. Это делается нарочно, - под глупостью слов у них всегда спрятано желание дать выговориться другому… А у вас - все нараспашку, и в каждом рассказе какой-то вселенский собор умников. И все афоризмами говорят, это тоже неверно, - афоризм русскому языку не сроден".
В то же время Толстой высоко оценил образы босяков, считая, что молодому писателю удалось познакомить образованную публику с несчастным положением "бывших людей" - тема, которая волновала самого Льва Толстого.
Но так ли уж несчастны босяки Горького: все эти Челкаши и Аристиды Кувалды?
Нет. Это люди гордые, заносчивые и вовсе не желающие подниматься из своего социального "дна" куда-то выше. Напротив, они презирают людей труда и самое главное: все говорят "очень умно" и имеют свою "философию".
Горький не был первым в России изобразителем босячества. До него уже были Глеб Успенский, Левитов, Слепцов, Решетников. В 1885 году был напечатан рассказ В. Г. Короленко "Соколинец", который строгий Чехов назвал "самым выдающимся произведением последнего времени". И вот босяк в изображении Короленко - это прежде всего запуганное и затравленное существо, органически не способное на бунт. Если он и решается на него, то в силу особых обстоятельств, а затем, испугавшись собственной смелости, обретает еще более жалкий, чем прежде, облик.
Даже беглого сравнения рассказа "Соколинец" с творчеством раннего Горького достаточно, чтобы понять, насколько короленковские босяки были непохожи на гордых босяков Горького, вроде Челкаша или Кувалды. Но если это еще можно объяснить полемикой двух больших художников, то вот бесстрастные исследования забытого ныне социолога-беллетриста А. Бахтиарова не оставляют сомнений по части фактической основы. Бахтиарова - автора книг "Босяки" (1903) и "Отпетые люди" (1903) - меньше всего волновала "философия" босячества. Он изучал босяка только как социальный тип. И те итоги, к которым он пришел, разительно отличались от художественных выводов Горького, при этом вполне согласуясь с выводами реалиста Короленко.
По мнению Бахтиарова, основной движущей силой босячества является поиск пропитания. Этим определяется общество "бывших людей", которое является, по существу, еще более организованным и тираническим, чем нормальное цивилизованное общество. "Все босяки группируются на партии или шайки, в каждой шайке - свой вожак, имеющий на них огромное влияние. Шайка состоит человек из пяти, восьми и более. Группировки босяков в маленькие артели вызваны необходимостью. Продовольствие целою шайкой обходится, сравнительно, гораздо дешевле, чем в одиночку. Например, в чайном заведении босяки заказывают порцию чая на всю партию, человек восемь. Кипятку сколько хочешь, так что чаепитие обходится босяку, по разверстке, по 1 копейке с человека и даже дешевле".
Босяки не однородны, и это также связано со способом пропитания. Среди них встречаются "рецидивисты", "мазурики", "стрелки" и даже такой экзотический тип, как "интеллигентный нищий". Соответственно они делятся на группы, "в масть, как говорится, для большей безопасности в отношении воровства, пьянства и т. д.". Объединяются также по сословному принципу: бывшие мещане, бывшие мастеровые, бывшие дворяне… Такая сортировка босяков производится в ночлежках смотрителями.
Постоянная забота о пропитании создавала в среде босяков особые "социальные отношения", жесткие "законы", за нарушение которых виновный строго наказывался "обществом". Таким образом, у босяка не оставалось ни сил, ни времени на собственное "я". Например, на выяснение своего положения в мире, чем бесконечно занимаются герои раннего Горького. Положение в мире босяка определялось тем, каким способом он добывал кусок хлеба: скажем, воровал, попрошайничал или рылся на помойке.
Все это, согласитесь, имело немного общего с горьковским образом босяка. Видимо, социальный облик босячества менее всего интересовал раннего Горького, хотя по опыту своей юности он был знаком с ним не хуже и даже лучше очеркиста Бахтиарова. Но его художественное зрение было каким-то особенным. Он искал и находил в среде босяков (или, как их называли, в "золотой роте") не социальный тип, а новое моральное настроение, новую философию, которые интересовали его и были ему духовно близки.
Горький и интеллигенция
Появившись в литературе, Горький подменил проблему художественной типизации проблемой "идейного лиризма", по точному определению критика М. Протопопова. Его герои напоминали кентавров, ибо несли в себе, с одной стороны, типически верные черты, за которыми стояло хорошее знание жизни и литературной традиции, а с другой - произвольные черты и особого рода "философию", которой автор наделял героев, часто не согласуясь со строгой "правдой жизни". В конце концов, он заставил критиков в связи со своими текстами решать не проблемы текущей жизни в ее отражении в художественном зеркале, но непосредственно "вопрос о Горьком" и том идейно-психологическом типе, что, во многом благодаря ему, - врезался в духовную и общественную жизнь России конца XIX - начала XX века.
Горький появился в литературе в разгар борьбы народников и марксистов, а также в начале борьбы народников и декадентов. В 1896 году во главе журнала "Северный вестник" оказался А. Л. Волынский, автор книги "Русские критики" (1896), в которой критически оценивались идеалы "шестидесятников", Н. А. Добролюбова и Н. Г. Чернышевского, и в которой автор посягал на "святая святых" русской литературы - В. Г. Белинского. Вместе с первыми символистами (Д. С. Мережковским, 3. Н. Гиппиус и В. Я. Брюсовым) Волынский привлек к сотрудничеству и молодого Горького, напечатав его рассказы "Озорник", "Мальва" и "Варенька Олесова". Причины, по которым Горький согласился печататься в "Северном вестнике", понятны из его писем к Волынскому и в целом исследованы. Здесь и денежные трудности, и недовольство отказом Михайловского напечатать рассказ "Ошибка", который сам автор считал "порядочным" рассказом, и вполне естественное желание молодого писателя появиться в столичном журнале.
Но было здесь и принципиальное несогласие Горького с догматами либерального народничества, и особого рода "идеализм" как попытка если не преодолеть мрачные условия жизни, то хотя бы вырваться в своих мечтах за серый круг действительности. "Я - ругаюсь, - писал он тому же A. Л. Волынскому, - когда при мне смеются над тихим и печальным стоном человека, заявляющего, что он хочет "того, чего нет на свете"… Кстати, - скажите Гиппиус, что я очень люблю ее странные стихи".
В 1890-е годы отношение Горького к разного рода общественным и эстетическим течениям еще не определилось. 23 ноября 1899 года он писал И. Е. Репину: "Я вижу, что никуда не принадлежу пока, ни к одной из наших "партий". Рад этому, ибо - это свобода…"
Таким же неясным было отношение Горького к "вечным вопросам". Чехову он писал: "Ницше где-то сказал: "Все писатели всегда лакеи какой-нибудь морали"".
Из письма к жене: "У меня, Катя, есть своя правда, совершенно отличная от той, которая принята в жизни, и мне много придется страдать за мою правду, потому что ее не скоро поймут и долго будут издеваться надо мною…" Важное заявление. Но что это за "правда"?
Нагляднее всего неопределенность позиции Горького обнаружилась в его рассуждениях о "людях" и "человеках". В письмах к Л. Н. Толстому, И. Е. Репину, Ф. Д. Батюшкову он сложил гимн во славу Человека. Но в других письмах, написанных тогда же, мы встретим немало своенравных и даже жестоких отзывов о людях. Это заставляет подозревать, что гуманизм писателя был вовсе не "гуманного" происхождения.
Например, он пишет Е. П. Пешковой о каких-то барышнях, что "ухаживали" за ним в Ялте: "Господи! Сколько на земле всякой сволочи, совершенно не нужной никому, совершенно ни на что не способной, тупой, скучающей от пустоты своей, жадной на все новое, глупо жадной". В письме к Чехову, говоря о А. В. Суворине, заметил: "Мне, знаете, все больше жаль старика - он, кажется, совершенно растерялся. <…> Наверное, Вам больно за него - но простите! Может, это и жестоко - оставьте его, если можете. Оставьте его самому себе - Вам беречь себя надо. Это все-таки - гнилое дерево, чем можете Вы помочь ему?" Он не мог не знать о дружбе Чехова со старым издателем самой популярной консервативной газеты "Новое время", постоянно подвергавшейся нападкам со стороны либеральной прессы. Он не мог не знать, что Суворин помогал Чехову. Но: "гнилое дерево"!
Впервые посетив Петербург и познакомившись со столичной интеллигенцией, он в письме к Е. П. Пешковой заметил: "Лучше б мне не видеть всю эту сволочь, всех этих жалких, маленьких людей, которым популярность в обществе нужна более, чем сама литература".