Впрочем, в творчестве Горького мы найдем и совсем другое понимание труда. Труд может доставлять удовольствие, может быть красивым, и тогда он эстетически оправдан. Вот о каком труде мечтает Сатин. О нем же говорит Нил в пьесе "Мещане": "Всякое дело надо любить, чтобы хорошо его делать. Знаешь - я ужасно люблю ковать. Пред тобой красная, бесформенная масса, злая, жгучая… Бить по ней молотом - наслаждение! Она плюет в тебя шипящими, огненными плевками, хочет выжечь тебе глаза, ослепить, отшвырнуть от себя. Она живая, упругая… И вот ты сильными ударами с плеча делаешь из нее все, что тебе нужно…"
Но такое понимание труда тоже тесно связано с эстетикой борьбы. Сопротивление злого и косного материала. Однако с такой эстетикой связан не всякий труд. Крестьянин не колотит по земле молотом, не сражается с природой. Он связан с ней почти интимными узами, что отразилось в фольклоре.
Конечно, неправильно отождествлять позицию автора с позицией не только его героев, но и автора-рассказчика, который сам выступает как герой повествования, как "проходящий". О такой опасности предупреждал еще критик Северов (Л. Радин), споря с Михайловским и Протопоповым. Однако "идейный лиризм" (Протопопов) Горького позволяет считать автора небезучастным к речам персонажей. Во всяком случае, он прислушивается к ним. Отъявленного мошенника и проходимца "кнэзя" Шакро называет своим вечным "спутником" (рассказ "Мой спутник") и как будто совсем не осуждает его за то, что тот его нагло обманул. Зато добропорядочного мещанина, чем-то похожего на деда Алеши Василия Васильевича Каширина, он называет Бессеменовым (пьеса "Мещане"), то есть отказывает ему в "родильной" силе, в перспективе продолжения его рода.
Сатин утверждает, что Лука "врал" (пьеса "На дне"), И автор никак не полемизирует с ним. Но в чем, собственно, "ложь" Луки?
Лечебницы для алкоголиков? Они действительно существовали в царской России. Царство Божие для больной Анны? Но разве своей трудной жизнью с ремесленником Клещом и предсмертными муками, которые она переносит с христианской кротостью, она не заслужила вечный покой?
И разве Наташа не может быть счастлива с Васькой Пеплом, если тот бросит пить и воровать? Ведь они искренно любят друг друга. Так где Лука "лжет"?
Все дело в том, что Горький не любил "мудрости кротких", потому что был певцом "безумства храбрых". На это обстоятельство и обратил внимание один из самых умных оппонентов Горького в критике Михаил Осипович Меньшиков. Статьи Меньшикова в журнале "Книжки "Недели"" - "Красивый цинизм" и "Вожди народные" - заслуживают особого разговора.
М. О. Меньшиков - одна из самых интересных фигур не только в русской журналистике конца XIX - начала XX века, но и в критике, и в философии. Во время своей учебы в Кронштадтском морском инженерном училище Меньшиков увлекся "левыми" идеями, но быстро разочаровался. Блестящий морской офицер (смущал только его очень маленький рост), он ходил в плавание вокруг Европы, написал об этом интереснейшие воспоминания и напечатал книгу по военно-морской инженерии.
Знакомство с Н. С. Лесковым, который одобрил ранние литературные опыты Меньшикова, подвигло его стать литератором и публицистом. Меньшиков стал ведущим, как сказали бы сейчас, "колумнистом" газеты "Новое время", издаваемой известным консерватором А. С. Сувориным. В журналистике Меньшиков трудился не за страх, а за совесть, готовя свои заметки и статьи ежедневно и печатая их не только в "Новом времени", но и других изданиях, преимущественно консервативных. Он знал самых знаменитых людей своего времени, от Льва Толстого до Григория Распутина, состоял в дружеской переписке с А. П. Чеховым, которого боготворил как писателя. Первым из журналистов он поднялся в воздух на аэроплане. Пилот, который управлял аэропланом, на следующий день разбился, из чего можно судить об опасности полетов в то время. Кроме этого он писал очерки, рассказы и напечатал интереснейший философский опыт "О любви".
В 1918 году Меньшиков был расстрелян по приговору "революционного суда" на берегу Валдая недалеко от собственного дома, практически на глазах своей многочисленной семьи. Он стал первой среди писателей жертвой революционного террора - раньше Николая Гумилева.
Будучи жестким и последовательным идеологом монархизма и православия, Меньшиков, кроме того, был разносторонним журналистом. Он писал о проблемах Церкви и марксизме, полотнах Нестерова и военном деле, литераторах и крестьянстве. Громкое имя М. Горького не могло не оказаться в сфере его внимания. Он мгновенно реагировал на подобные общественные события, а тут еще был задет и как писатель. Статья о Горьком "Красивый цинизм", напечатанная в 1900 году, оказалась, пожалуй, наиболее ярким и умным отрицательным отзывом о явлении Горького.
Во всяком случае, Горький ее заметил и по-своему оценил. В сентябре 1900 года Горький пишет В. Ф. Боцяновскому: "По справедливому замечанию г. Меньшикова, моя биография мешает правильному отношению ко мне".
Отзыв интересный. Дело в том, что в 1899 году в журнале "Семья" появилась автобиография Горького, в которой он сам и рассказал о своей тяжелой жизни у Кашириных и Сергеевых, о непосильной работе в крендельном заведении Семенова, о поваре Смуром, который приучил его к чтению, о своем странствии по Руси и знакомстве с жизнью босяков.
Именно на эту автобиографическую справку и опирался Меньшиков (как и другие критики), когда писал, во-первых, о личности Горького, а во-вторых, о том, что его биография мешает правильному представлению о нем. Иными словами, выходит, что "правильному" представлению о себе мешал сам Максим Горький? И потом, "тихий" журнал для домашнего чтения "Семья" не пользовался популярностью в той среде, которая сотворила из раннего Горького кумира. Значит, не в биографии было дело.
Дело было в том, что произведения Горького и были его "биографией", которая, как считал Меньшиков (и с чем согласился Горький), мешала правильному представлению о нем. Но здесь мы попадаем в заколдованный круг. Почти все "Очерки и рассказы" Горького, за исключением совсем романтических произведений, вроде "Песни о Соколе" или "внутренних" легенд о Радде и Зобаре ("Макар Чудра"), Данко и Ларре ("Старуха Изергиль"), были отражением биографии Горького. Выходит, "правильному" представлению о Горьком опять-таки мешал он сам, через творчество.
Например, широкой публике не было дела до того, что в писатели Горького вывел Короленко, о чем он честно рассказал в автобиографии для "Семьи": "Напишите об этом, непременно напишите: его, Горького, учил писать Короленко, а если Горький мало усвоил от Короленко - в этом виноват он, Горький. Пишите: первым учителем Горького был солдат - повар Смурый, вторым - адвокат Ланин, третьим - Александр Мефодиевич Калюжный, человек "вне общества", четвертым - Короленко… Больше не хочу писать.
Я расстроился и растрогался при воспоминании об этих великолепных людях".
Публика интересовалась не реальной биографией Горького, а той, которая отразилась в его творчестве. Там не было ни Смурого, ни Ланина, ни Короленко, ни народника Калюжного, который когда-то в Тифлисе уговорил его записать рассказ о Макаре Чудре на бумагу. Там были Данко и Ларра, Радда и Зобар, Сокол и Уж, Челкаш и Гаврила. И все они вместе, в виде совокупного "лирического персонажа", назывались Максимом Горьким, потому что возникли в русской литературе благодаря ему и потому что никто еще не рождал подобных героев. Именно об этой "биографии" Горького и написал Меньшиков.
Он едва ли не первым попытался понять его как духовную личность и, как духовная личность, он вызвал у него решительное отторжение. Но Горький у многих критиков вызывал неприятие. Отличие от них Меньшикова было в том, что здесь неприятие - как оказалось взаимное - было на равных. В его лице М. Горький встретил серьезного духовного врага и - понял это.
"Меньшиков не возбуждает особенного моего внимания к нему, - несколько лукаво сообщает Горький В. Ф. Боцяновскому уже в другом письме, - но он - мой враг по сердцу (ибо кротость мудрых - не уважаю), а враги очень хорошо говорят правду". Как же не возбуждает особенного внимания, если он "враг по сердцу"?! Даже не по уму, а "по сердцу"! То есть "сердечный" враг, тот самый, с которым мечтал слиться в кровавом поединке умирающий Сокол. Не случайно в письме к А. П. Чехову осенью того же 1900 года Горький высказывается о Меньшикове весьма уважительно, говоря о его "недюжинном, страстном таланте".
Показательно, что из двух статей Меньшикова, в которых шла речь о Горьком, "Красивый цинизм" и "Вожди народные", Горький выхватил самое важное: слова о "мудрости кротких". (Горький называет это "кротостью мудрых", переиначивая выражение Меньшикова, но это не суть важно.) "Не безумство храбрых спасет мир, - утверждал Меньшиков, - его спасет мудрость кротких". Мы имеем дело с явным антонимом, да еще и двойным: безумство-мудрость, храбрость-кротость. Но храбрость и кротость не являются прямыми антонимами. Кроткий не всегда трус. Прямыми антонимами являются гордость и кротость. Правильнее было бы сказать: безумство гордых. Храбрость Сокола не является основной чертой его характера. И так понятно, что он не из трусливых. Главное в нем - это гордость, безумная гордость! Именно ей предлагает автор петь славу. Именно против нее выступил в своих статьях Меньшиков.
"Из глубин народных пришел даровитый писатель и сразу покорил себе всю читающую Россию, - не без иронии начинает статью "Красивый цинизм" Меньшиков. - Вы догадываетесь, что речь идет о г. Горьком: именно его книги расходятся с неслыханною у нас быстротою, его имя передается из уст в уста в миллионах уголков, где только еще теплится интеллигентная жизнь. Куда бы вдаль вы не поехали, от Петербурга до Тифлиса и от Варшавы до Владивостока, вы непременно встретите восторженных поклонников этого нового таланта, - реже - хулителей его. О г. Горьком говорят, о нем ведут горячие споры…
Что же такое этот г. Горький?"
Ирония здесь налицо. Но за иронией видно и признание необычного явления, с которым до сих пор не имела дела читающая Россия.
"Нет сомнения, что быстрой своей известностью г. Горький обязан прежде всего своему дарованию, - честно признает Меньшиков, - но не только ему, и это жаль… Слишком скоро обнаружилось, что г. Горький вышел "из босяков", что он и по рождению, и по образованию - "самородок", долгие годы валявшийся в грязи, человек, самолично видевший и переживший все ужасы нищеты, безработицы, бродяжничества, грубого труда и грубой праздности простонародья".
Стоп! Здесь из иронии Меньшикова уже начинает сочиться яд. Он прочитал автобиографию Горького и знает, что тот вовсе не из босяков вышел, а из мастеровых или мещан. Но самое главное - он сразу резко разделяет Горького и народ, потому что не может человек из народа переживать как нечто чужое, отстраненное опыт "грубого труда и грубой праздности простонародья".
Еще не написаны "Детство", "В людях" и "Мои университеты". Еще проницательный психолог Лев Толстой полагает, что Горький "настоящий человек из народа". Еще в Горьком не разобрались до конца ни Короленко, ни Михайловский. Они еще не понимают, откуда в "народном" таланте "чужие" мысли и настроения. А Меньшиков уже "раскусил" Горького. Вся его статья построена как антитеза расхожей мысли о том, что Горький ворвался в литературу из "простого народа".
"От г. Горького нельзя ждать голоса народного уже потому, что он описывает не народ в строгом смысле. Его герои не пахари, а бродяги, не столько труженики, сколько люди праздные. Это класс, столь же далекий от народа, как и интеллигенция. <…> Г. Горький со своею голью, может быть, потому так стремительно принят и усыновлен интеллигенцией, что он и в самом деле родствен ей - по интимной сущности духа. Циническое миросозерцание голи - оно нам родно, оно наше. Всмотритесь в этот загадочный класс - в пролетариат народный - вы увидите под внешней грязью совсем знакомые, совсем свои черты. Менее прекрасная, чем Нарцисс, интеллигенция, наклонившаяся над пролетариатом, видит в нем свой же образ, хоть и опрокинутый. В самом деле, что такое босяки? Они - оторванный от народа класс, но и мы - оторванный; мы - сверху, они - снизу. Они потеряли связь с землею и живут случайными отхожими промыслами, - и мы также. Они не хозяева и всегда наемники, и мы также. Они бродяги по всей стране из конца в конец, от Либавы до Самарканда, от Одессы до Владивостока - и мы также: наша чиновничья интеллигенция с беспрерывными переводами, перемещениями бродит не менее золоторотцев, хотя и получая за это прогоны. Даже в тех случаях, если мы сидим прочно на месте, нас, как босяков, начинает мучить тоска, невыносимая скука, и мы должны бежать куда-нибудь хоть на время - за границы, на Кавказ, в Крым (куда бегут и босяки). Бродяги постоянно меняют свои квартиры - мы тоже. У многих ли у нас есть дома?"
"Что же такое г. Горький? - спрашивал в конце своей статьи М. О. Меньшиков. - Это перебежавшая искра между двумя интеллигенциями, верхней и нижней, - соединяющая их в грозовое "безумство храбрых". Это выходец не из народа, и голос его не народный. Но он заслуживает того, чтобы к нему прислушаться".
Меньшиков сразу понял то, что даже для такого опытного критика и редактора, как Н. К. Михайловский, оставалось под сомнением. Ведь именно народник Н. К. Михайловский с подачи В. Г. Короленко и напечатал в "Русском богатстве" откровенно антикрестьянский рассказ "Челкаш".
Оценка рассказа Михайловским, высказанная в письме к молодому автору, была благожелательной. Рассказ появился в начале журнальной книжки, что придало публикации дополнительный вес. Разумеется, все это необыкновенно "подняло самочувствие" Горького, как он писал в ответном письме Н. К. Михайловскому.
Но в то же время главного редактора смутил абстрактный идейный смысл рассказа. Он писал, что рассказ "местами очень растянут", "страдает отвлеченностью", и посоветовал прежде публикации показать его Короленко, чтобы сделать вместе с ним редактуру. Ну, например: указать, из какой губернии Гаврила, где он научился так хорошо работать веслами, что невозможно для выходца из степной губернии. Изменить язык Гаврилы, дабы он не так напоминал язык Челкаша, который "может говорить о "свободе" и прочем почти таким же языком, как и мы с Вами говорим". (Прямо по Меньшикову, босяк и интеллигент находят общий язык!) В противном случае, написал Горькому Михайловский, "Гаврилу я себе представить не могу, не психологию его - она понятна, а как бытовую фигуру".
Челкаш Михайловскому понятен. Он не вызывает у него возражений. Его не смущает поэтизация щедрого вора на фоне жадного мужика. Но ему, как народнику, не вполне ясен Гаврила как бытовая фигура. Это все равно что упрекнуть Горького в том, что его Уж, гад в общем-то речной и болотный, почему-то оказался высоко в горах. (Потом над этим будет смеяться Иван Бунин в эмигрантской речи о Горьком.) Потому что Гаврила не "бытовая фигура", но отрицательный образ-символ.
Горький подверг рассказ незначительной редактуре. Главным образом по части сокращения текста. Все конкретные советы Михайловского он оставил без внимания. Трудно сказать, был ли это жест сознательного несогласия с редакторской волей. Во всяком случае, если представить себе рассказ в исправленном виде, можно догадаться, что редактура "по Михайловскому" не повредила бы рассказу, но и не явилась бы для него принципиальной. В дальнейшем Горький старался быть точнее в отношении фактов и называл себя даже "писателем-бытовиком".
Михайловский не принял другой рассказ - "Ошибка". Мотивы, по которым он это сделал, объяснил в письме к Горькому Короленко, хорошо знавший взгляды и принципы редактора "Русского богатства". "Если Вы читали Михайловского "Мучительный талант" (статья в "Отечественных записках" 1882 года называлась "Жестокий талант". - П. Б.), то знаете, что он даже Достоевскому не мог простить "мучительности" его образов, не всегда оправдываемой логической и психологической необходимостью. У Вас есть в данном рассказе тот же элемент. Вы берете человека, начинающего сходить с ума, и помещаете его с человеком, уже сумасшедшим. Коллизия, отсюда вытекающая, представляется совершенно исключительной, поучение непропорционально мучительности урока, а образы и действие - толпятся в таком ужасном психологическом закоулке, в который не всякий решится заглянуть…"
Есть основания думать, что Михайловского смутила не только "мучительная" форма рассказа (восходившая не к Достоевскому, а к Гаршину), но и его идейное содержание. Едва ли ему могли понравиться слова Ярославцева: "Это сильно… и потому оно морально и хорошо", - слишком выпадающие из традиционных представлений о нравственности. Не мог он принять и другие афоризмы персонажа. "Причина современного шатания мысли - в оскудении идеализма". Или такую странную мысль: "Кто знает, может быть, высшая истина не только не выгодна, но и прямо-таки вредна нам?" Внимание редактора "Русского богатства", начавшего борьбу с "декадентами", не могла не смутить фраза: "Декаденты - тонкие люди. Тонкие и острые, как иглы, - они глубоко вонзаются в неизвестное…"
Тем более было странно, что все эти речи произносил провинциальный статистик, сошедший с ума. Все это действительно делало рассказ "мучительным". Но в то же время отсутствие социальной мотивировки только подчеркивало смысл этих слов. Если сам Ярославцев не мог отвечать за свои мысли, то кому они принадлежали? Чужие в устах безумного статистика, эти слова приобретали своего рода автономное звучание и становились просто афоризмами. Этот прием вообще был характерен для раннего Горького, который свободно решал свои философские проблемы, порой не согласуясь с жизненной фактурой.
Меньшиков это почувствовал. Он увидел в Горьком "чужого".
Но почему?
Ведь Меньшиков был "интеллигентом". Он, как и босяки, жил исключительно наемным трудом. Снимал дома и квартиры.
Почему то, что для Короленко и Михайловского стало проблемой ("народный" характер личности Горького и "ненародный" характер его философии), для Меньшикова проблемой не стало? "Выходец не из народа, и голос его не народный". Причина, как представляется, была в том, что Меньшиков, в отличие от Короленко, Михайловского и даже Льва Толстого, был глубоко верующий и православный человек. Это и решило все.
Сомневаться в искренности православной веры Меньшикова невозможно. Его предсмертные письма к жене из валдайской тюрьмы, где Меньшиков провел несколько страшных дней в ожидании расстрела, показывают нам человека одновременно глубоко смиренного и мужественного. Животного страха смерти нет в помине. Есть страх за жену и детей, есть боль и обида за унижение русского человека. Если бы Горький мог прочитать эти письма…
Меньшиков первым обратил внимание на странное обстоятельство. Бунтаря и протестанта Горького с энтузиазмом приняли в "свои" все партии. Сам он от партий открещивался. Но партии его любили.