Марксисты, народники, декаденты - все считали его "своим". Не его, разумеется, а то настроение, которое он выражал. С точки зрения марксистов, босяк был явлением прогрессивным, ибо показывал разложение капитализма вообще и деревенского капитализма в частности. Народники в босячестве видели результат неправильной политики царизма в отношении к деревне. Декаденты интересовались аморализмом "человека из народа". Горького охотно печатал журнал "Северный вестник" A. Л. Волынского вместе со стихами и статьями первых символистов - Брюсова, Гиппиус, Бальмонта, Мережковского. Брюсов пригласил Горького к сотрудничеству в символистском альманахе и вступил с ним в переписку. Даже консервативный лагерь, иронизировал Меньшиков, в лице издателя журнала "Гражданин" князя Мещерского, принял его в "свои".
"М. Горький является единственным и неузнанным пока на Руси, в образе художника, апостолом человеколюбия, - цитирует Меньшиков из "Гражданина", - и это его возвышенное призвание, конечно, вменится ему рано или поздно в заслугу, как великого двигателя русского духовного прозрения и оздоровления. Для такого подвижника писательства, как М. Горький, недостает подобающего скульптора-критика, который, увенчав его чело лаврами, поставил бы его всенародно на подобающем пьедестале, создав заживо достойный памятник ему, сильному и светлому русскому работнику изящной словесности". Как сказал герой А. П. Чехова, говорить подобное о живом человеке "можно только в насмешку".
"Для всех лагерей, как правдивый художник, - пишет Меньшиков, - г. Горький служит иллюстратором их теорий; он всем нужен, все зовут его в свидетели, как человека, видевшего предмет спора - народ, и все ступени его упадка" ("Красивый цинизм").
По мнению Меньшикова, Горький видел предмет спора, народ. Видел "все ступени его упадка". Но сам его голос не народный. Это голос новой интеллигенции. Дальнейшее развитие личности и творчества Горького покажет, что Меньшиков был одновременно и прав и не прав.
Два Иоанна
Отец Иоанн Кронштадтский был настолько популярен в народе, что возникла секта "иоаннитов", наподобие секты "толстовцев". И тут злейший враг Толстого Кронштадтский мог бы понять своего врага и даже посочувствовать ему, так как "иоанниты" доставляли ему не меньше хлопот, чем "толстовцы" Толстому. Суть веры "иоаннитов" (в основном это были женщины, "иоаннитки") заключалась в том, что отец Иоанн - это земное воплощение Иисуса Христа. Поэтому "иоаннитки" стремились причаститься не Святых Тайн из рук отца Иоанна, а… самой крови Кронштадтского. Сам отец Иоанн и стоявшие рядом с ним служители во время Причастия зорко следили, чтобы в очередь не затесалась "иоаннитка", потому что были случаи, когда они кусали батюшку за палец, дабы приобщиться святой крови. Отец Иоанн не любил и боялся "иоанниток", как Толстой не любил и боялся "толстовцев".
Встретиться с отцом Иоанном наедине почиталось невероятным счастьем, Божьим подарком. Да и как можно было оказаться наедине с человеком, которого осаждали многотысячные толпы, в Кронштадте ли, где он жил и служил, или на пути его ежегодных путешествий на Север, в Архангельскую область, откуда он был родом, или во время инспекций женских монастырей, которые Кронштадтский опекал?
Понять логику, по которой отец Иоанн Кронштадтский удостаивал кого-то личной беседы, исповеди и благословения, было невозможно. Он мог прийти ночью по зову в бедный дом, где лежал тяжело больной, и исцелить его. Порой он бывал слишком доверчив. Так, однажды его обманом заманили в грязный притон и жестоко избили. Но отец Иоанн не обходил вниманием и богатых, влиятельных персон, генералов, сановников, их родственников. Пожалуй, он любил бывать в роскошных домах и имел вкус к богатым церковным облачениям, что видно по его фотографиям. Отец Иоанн ел крайне мало, в последний год жизни почти ничего не ел, только принимал Причастие. Но до этого был сластеной, любил баловаться в гостях сладким чаем, любил финики, апельсины. Во всем это был необыкновенный человек. Ходили слухи, что именно он первым заметил в толпе Григория Распутина и указал на него.
Слухов об Иоанне Кронштадтском ходило множество. Случаи исцеления безнадежных больных исчислялись сотнями, тысячами. Он исцелял даже заочными молитвами, по письмам, а уж когда плыл на пароходике на Север или приезжал в какой-то монастырь, куда тотчас же устремлялись толпы больных и страждущих, то исцелял мановением руки и сразу несколько человек. Он ставил на ноги обезноженных, возвращал зрение слепым и слух глухим. И даже ходили слухи, что однажды по просьбе несчастной бедной вдовы он воскресил ее скончавшегося мужа.
Что тут было правдой, что вымыслом, народной легендой, понять невозможно. Если говорить о Кронштадтском не только как о святом праведнике (святым он признан Русской православной церковью через 90 лет после своей кончины 2 января 1989 года), но как о фигуре общественной, то он был, несомненно, человеком своей эпохи, из того же ряда, что и Горький.
Всё здесь было чрезмерно, избыточно, преувеличено массовым сознанием. Фигура отца Иоанна приобретала в народном сознании фантастические черты, так же как фигура Горького приобретала фантастические черты в интеллигентском сознании. При этом Горький и Кронштадтский были не просто антиподами. Антиподами были Меньшиков и Горький. Оба - литераторы, журналисты. Конечно, известность Горького с определенного времени не шла ни в какое сравнение с надежной, но скромной известностью консервативного публициста Меньшикова. И все же это были люди одного круга, одних общих знакомых (Чехов, Толстой, другие), сходных интеллектуальных и художественных интересов. А вот Горький и Кронштадтский…
Они были не антиподами, но краями страшного, гигантского "разлома" эпохи. Здесь не могло быть даже спора, вражды, какая была со стороны Кронштадтского к "еретику" Толстому, о скорейшей смерти которого он молился. Между Толстым и отцом Иоанном билась и трепетала живая духовная проблема - проблема личной веры и церковности. Толстой утверждал свою личную веру в Бога над церковностью. Тем самым он фактически отрицал Церковь как духовный институт. Это был вызов не только Победоносцеву, Кронштадтскому, другим членам Святейшего синода. Это был вызов святоотеческой традиции, всему церковному христианскому пути. Это был вызов апостолу Павлу, объявившему Церковь "столпом и утверждением истины". Это был вызов святому Алексию, митрополиту Московскому, писавшему: "Не говорите: "отпоем себе дома". Такая молитва не может иметь никакого успеха без церковной. Как храмина без огня не может согреться, так и та молитва без церковной". И наконец, это был вызов христианству в целом, ибо Толстой вовсе отрицал Божественное происхождение Христа и Таинство Непорочного Зачатия. Отлучение Толстого от Церкви было вынужденным актом. Это было слово "нет", твердо сказанное Церковью новой религиозной ереси. То, что еретиком стал великий русский писатель (чего Церковь не отрицала, а, напротив, подчеркивала), обостряло проблему, но не снимало ее.
Между Горьким и Кронштадтским проблем не было. Была пустота. Страшная, зияющая, в которую и падала вся Россия со всем ее великолепным избыточным многообразием, позволявшим в одно время существовать таким "культовым" фигурам, как Горький и Кронштадтский.
Тем более знаменательно, что они встретились однажды. Эта встреча была описана Горьким в мемуарном очерке, который он напечатал в Берлине в 1922 году в литературном приложении к газете "Накануне" и после этого при жизни больше никогда не публиковал, то ли считая этот факт своей биографии не столь важным, то ли по каким-то другим причинам.
Вообще удивительно, что встреча Пешкова и отца Кронштадтского до сих пор по достоинству не оценена как очень важный момент в духовной жизни не только Горького, но и всей России. Существует множество мемуарных рассказов о встречах с отцом Иоанном никому не известных людей. Фактически вокруг фигуры Кронштадтского сложилась целая житийная литература. И, как всякая житийная литература, она написана в определенном, строго каноническом стиле. Выделим несколько ключевых моментов.
1. Встреча с Кронштадтским может состояться только по воле Божьей, после чего жизнь человека уже не может течь в прежнем русле. Встреча с Кронштадтским и получение от него благословения - это начало нового духовного пути, почти новое рождение.
2. Встреча с Кронштадтским не может быть результатом только твоего желания или волевого решения. Здесь, как говорится, остается положиться на Божью волю. Бог или даст или нет.
3. Перед встречей с Кронштадтским с человеком обязательно должно произойти что-то не совсем обыкновенное. Какой-то знаменательный разговор с духовным лицом, тяжелая болезнь, просто череда будто бы "случайных", но на самом деле Божьей волей созданных совпадений.
Прежде чем обратиться к очерку Горького о Кронштадтском, посмотрим, как описал свою встречу со святым праведником известный духовный писатель конца XIX - начала XX века Сергей Нилус. Это нужно для того, чтобы увидеть, как Горький, вольно или невольно, вывернул наизнанку агиографический (житийный) принцип описания отца Иоанна, которого почитали святым уже при жизни и задолго до его канонизации.
"Отец Иоанн! - восклицает Нилус в духовной автобиографии "Сила Божия и немощь человеческая". - Великое имя для русского человека. Но сколько уже слышал я на это имя злоречия!.. Неужели это злоречие - клевета одна? Как бы мне приобщиться этой вере, дающей такую силу, как бы мне одолеть ту душевную слабость, заполнить ту пустоту, которые томят мое сердце? Что мне может дать человек, чего бы я сам не мог добиться? Ведь от человека только и можно ждать, что человеческого!.. Что может мне дать отец Иоанн, если бы я вздумал к нему поехать? Да и как до него добраться, когда его окружают и теснят тысячи, быть может, еще более моей скорбных душ, ищущих от него слова утешения, нравственной поддержки?.."
Итак, Нилус блуждает в духовной пустыне. Помещик, бывший студент Московского университета, он разочаровался в мире и испытал "ужас нравственной смерти". Он посетил Троице-Сергиеву лавру, которая произвела на него неизгладимое впечатление, где он впервые понял, что находится в духовном тупике. В Москве он три часа проводит "в полном безмолвии" перед картинами Васнецова и двумя полотнами Крамского - "Христос в пустыне" и "Неутешное горе". И вот он едет из Москвы в Петербург. Его "случайным" (на самом деле не случайным) попутчиком оказывается монах-казначей одного из монастырей центральной России. И вот под самым Петербургом Нилус высказал "ему свое желание съездить в Кронштадт, но вместе и высказал сомнение в возможности видеть великого Кронштадтского пастыря…".
"- Если желание ваше исходит от сердца, - отвечает ему монах, - если есть в вас сколько-нибудь веры, если вы не движимы простым только праздным любопытством, вы отца Иоанна, ручаюсь вам, увидите так же легко, как и своего приходского священника…"
В Петербург Нилус ехал по важному делу, на прием к министру. Однако буквально накануне приема он внезапно потерял голос. "К четырем часам я уже себя чувствовал настолько скверно, что с великим трудом, еле перемогаясь, сел на извозчика и поехал в министерство. В пять часов министр, обходя просителей, подошел ко мне, и я с ним говорил таким зловещим полушепотом, что пришлось извиниться, прежде чем начать докладывать свое дело…"
После встречи с министром Нилус окончательно заболел тяжелой формой простуды. "По самой заурядной человеческой логике, надо было лечь в таком состоянии в постель и послать за доктором, что, вероятно, я бы и сделал, но какая-то сила, выше недуга, выше всякой логики, в лютый мороз увлекла меня в Кронштадт".
Нилус знал, что лично встретиться с отцом Иоанном возможно только в Доме трудолюбия, который построил батюшка и где была гостиница для паломников. Отец Иоанн после службы обходил ее номера, беседуя по своему выбору с приезжими. Получить номер в гостинице было очень сложно, места бронировались задолго до приезда или получались по протекции. Ни брони, ни протекции у Нилуса не было, тем не менее - он едет в гостиницу.
Ночь, февраль, метель.
"- Эка, да как это вы неудачно к нам приехали: нумера-то у нас все до единого позаняты, и сами-то вы еле на ногах держитесь, да и батюшка-то наш что-то тоже расхворался - нарыв у него на руке, вся рука опухла, знобит его, едва служит… Как же вам говорить-то с батюшкой, если бы вам и удалось, паче чаяния, его увидеть? Я вас еле слышу и понимаю, а батюшка и подавно не разберет - он ведь тугонек на ухо.
- Что хотите со мной делайте - от вас мне в таком состоянии ехать некуда, - отвечает им Нилус".
Кстати, нарыв на руке вполне мог быть от укуса "иоаннитки". Такой случай, когда отец Иоанн долго мучился с рукой после укуса, описан в одном из воспоминаний о нем.
Началась череда "случайностей". Комната, забронированная для важного генерала, оказалась свободной, и ее отдали Нилусу. Несмотря на свое недомогание, отец Иоанн все-таки приехал в Дом трудолюбия. Но Нилус лежит в постели больной, а дверь номера заперта. Он слышит голос: "Дверь-то, дверь велите отворить - она замкнута: батюшка ни за что не пойдет, если дверь не отворена". Однако он не поддается искушению проявить свою волю для встречи с Иоанном.
""Да будет воля Божия!" - подумал я и не тронулся с места.
Послышались шаги по направлению к моей двери… Кто-то дернул за ручку.
- Отчего дверь не отперта? Отпирай скорее! - послышался властный голос и быстрой энергичной походкой вошел в номер батюшка".
Описание встречи Нилуса с Кронштадтским мы опускаем, потому что в силу религиозного восторга Нилуса это описание очень туманно. В нем нет живых деталей, которые предшествовали описанию встречи.
Важен итог. "Я осознал себя и верующим, и православным", - говорит Нилус.
То, что не произошло даже возле мощей Сергия Радонежского, рядом с картинами Васнецова и Крамского, случилось от непосредственной встречи с живым Иоанном Кронштадтским. Новое рождение.
Очерк Горького начинается с того же, с чего начинается повествование Нилуса. С обозначения духовной пустыни.
"Меня влекло к нему (к отцу Иоанну Кронштадтскому. - П. Б.) не простое любопытство и не желание состязаться с ним в силе ума, - меня крутил по земле вихрь сомнений, от которых сердце мое разрывалось на куски и леденел мозг, я ходил среди людей полуслепой, не понимая смысла их жизни, их страданий, почти до безумия изумленный их глупостью и жестокостью, измятый своим бессилием, не находя нигде ответов на острые вопросы, а они резали душу мне".
Интересно, что Горький сразу обозначает, что его влекло к Иоанну Кронштадтскому "не простое любопытство". Как будто он слышал разговор в поезде Нилуса с монахом. На самом деле Горький прекрасно знал, что аудиенции Кронштадтского, как и Толстого, пыталось добиться множество, говоря словами Софьи Андреевны Толстой, "темных людей" и "бездельников". И делали они это либо по расчету, либо из любопытства.
Ничего удивительного, что отец Иоанн принял его именно за такого человека и сперва не желал с ним говорить, а пытался спровадить.
В это время Пешков странствовал по Руси. Вот его примерный маршрут. Уходит из Нижнего Новгорода. Обходит Поволжье, Дон, Украину, Крым, Кавказ. Посещает Казань, Царицын, живет на станции Филоново Грязе-Царицынской железной дороги. Приходит в Ростов-на-Дону, работает грузчиком. Из Ростова идет в Харьков. Из Харькова - в Рыжовский (Куряжский) монастырь, затем в Курск. Из Курска идет в Задонск. Посещает монастырь Тихона Задонского. Идет в Воронеж. Возвращается в Харьков. Идет в Полтаву, из Полтавы через Сорочинцы - в Миргород. Посещает Киев. Идет в Николаев. Приходит в село Кандыбово Николаевского уезда. Избит мужиками. После николаевской больницы идет в Одессу. Проходя Очаков, работает на добыче соли. Путешествует по Бессарабии, возвращается в Одессу. Идет в Херсон, Симферополь, Севастополь, Ялту, Алупку, Керчь, Тамань. Приходит на Кубань. Арестован в Майкопе "как проходящий". Беслан, Терская область, Мухет. Снова арестован. Идет в Тифлис. Работает в мастерской…
Вот уж поистине "крутил" его по земле "вихрь сомнений"! И то, что этот вихрь занес его в Рыжовский монастырь примерно в тридцати верстах от Харькова именно в то время, когда туда приехал Кронштадтский, было случайностью только отчасти. Загадочный интерес Пешкова к "людям" (обратим внимание, как он подчеркивает: "их жизни", "их страдания", - словно сам к ним не принадлежит) должен был толкнуть его к такому знатоку людских душ, как отец Иоанн.
Вот в чем принципиальное отличие Пешкова от Нилуса. Нилус жаждет личной веры и нравственной опоры в мире. Он не выделяет себя из "людей", а напротив, сознает свою "малость", тщетность своих духовных усилий. Нилус готов схватиться за соломинку и слушается первого же встречного монаха в поезде. Совсем не то Пешков. Он выделил себя из "людей" и хочет найти "человека". Он постоянно внутренне вопрошает мироздание: зачем оно так плохо устроено? Он бунтует против человеческой жестокости и несправедливости, но в душе бунтует против Бога, который создал этот мир и этих людей такими. Иными словами, Нилус мечтает стать "послушником", а Пешков метит в "спасители". Там отчаяние и смирение, здесь - отчаяние и гордость. Два принципиально разных человеческих характера!
Нилус во всем полагается на волю Божью. Он действует словно в бреду. Да он и есть в бреду, так как серьезно болен. Физическая болезнь, наложенная на духовную немощь, делает Нилуса слабым, беспомощным и только благодаря какой-то сверхъестественной силе и помощи он добирается до Кронштадта, до гостиницы и пр.
Пешков - совсем другое дело. Услыхав в трактире о том, что Кронштадтский находится недалеко, в монастыре, он твердыми шагами направляется туда, поставив себе целью во что бы то ни стало лично поговорить с отцом Иоанном. Сложно сказать, что больше помогает ему - Провидение или личная настойчивость. Если бы монах по доброте душевной не пустил его в монастырь ночевать, а садовник не пропустил в сад, где ночью отдыхал Кронштадтский, он бы, наверное, перелез через забор.
Нилус ищет личного спасения, а Пешков ищет ответов на главные вопросы бытия. В данном случае его волнует проблема происхождения зла - "древний вопрос этот был для меня в то время нов и мучителен". Этот вопрос он и задает Иоанну Кронштадтскому, внезапно явившись перед ним из ночной тьмы.
По прошествии времени (тридцать лет прошло) Горький сам сознает неловкость своего появления перед усталым, измученным бесконечными людскими просьбами и мольбами старым человеком. "Странная, должно быть, картина была, - иронизирует он, - если посмотреть со стороны: на полукружии, среди серебристо освещенных деревьев судорожно трясется тощий, небольшой попик в темной рясе, отливающей в изгибах золотом, а перед ним длинная фигура бродяги в солдатской шинели, с грязной котомкой за спиной, с широким "брилем" в руке - хохлацкой шляпой из пшеничной соломы".