В 1906 году в Петербурге С. Ю. Копельманом и 3. И. Гржебиным было организовано издательство "Шиповник". Оно выпускало книги по политике, философии, искусству и литературе. Подчиняясь общей моде, "Шиповник" начинает издавать свои альманахи, установив авторам более высокие, чем в "Знании", гонорары. Если "Знание" платило за авторский лист в 40 тысяч знаков 300 рублей, то "Шиповник" стал платить за лист в 35 тысяч знаков 450 рублей. Так "Шиповник" переманивал авторов из издательства "Знание".
Зиновий Гржебин устроил так, что Леонид Андреев, раздраженный столь жесткой позицией Горького, ушел из "Знания" редактировать сборники "Шиповника". Горький отнесся к этому спокойно. "Он (Андреев. - П. Б.) настолько вырос, - писал Горький, - что пора ему играть самостоятельную роль. Пускай попробует".
Одновременно "Московское книгоиздательство", выпускавшее сборники "Земля" и тоже вступившее в конкуренцию со "Знанием", позвало редактировать сборники Ивана Бунина.
В годы реакции из "Знания" ушли Чириков, Куприн, Вересаев, Серафимович. Остались только верные Горькому Телешов и Гусев-Оренбургский. Но в это время и сам Горький, находясь далеко от России, на Капри, пользуясь невольной передышкой в общественной работе, углубился в собственное творчество и утратил к "Знанию" прежний интерес. Это был уже не просто кризис, но фактический крах издательства.
В 1912 году Горький вышел из товарищества. В 1913 году, когда он вернулся в Россию, "Знание" прекратило свое существование. К тому времени было выпущено 40 сборников.
Горький, Бунин и Шаляпин
Жизнь Горького в период написания "На дне" ничем не отличалась от жизни вполне обычного писателя. Впрочем, уже хлебнувшего известности. Но еще не ставшего в точном смысле "властителем дум", кумиром.
Он и от провинции-то еще не отпочковался. Но уже не бедствует, есть средства. По свойственной ему щедрости тратит их направо и налево. Чувствует себя физически хорошо. "Новый век я встретил превосходно, в большой компании живых духом, здоровых телом, бодро настроенных людей", - пишет он К. П. Пятницкому. Живет в Нижнем Новгороде. В столицах ему не понравилось.
Например, в октябре 1900 года (работа над "На дне" только еще приближается) во время премьеры пьесы Чехова "Чайка" в МХТ произошел скандал. Великая пьеса, ставшая впоследствии признанным мировым шедевром наравне с "Гамлетом", "оселком" для проверки высшего режиссерского мастерства, на премьере в Москве не имела успеха. А тут еще в фойе оказался Горький, приглашенный Чеховым. Публика, разумеется, ринулась глазеть на новую знаменитость. Более двусмысленной, обидной и унизительной для Чехова ситуации невозможно было представить! И тогда Горький взорвался! Пусть глупо, нелепо, но искренне:
- Я не Венера Медицейская, не пожар, не балерина, не утопленник… И как профессионалу-писателю мне обидно, что вы, слушая полную огромного значения пьесу Чехова, в антрактах занимаетесь пустяками.
Впрочем, это по версии виновника скандала. В газете "Северный курьер" написали, что он орал на публику так:
"Что вы глазеете!"
"Не смотрите мне в рот!"
"Не мешайте мне пить чай с Чеховым!"
В Москве Горький познакомился с вождем символистов Валерием Брюсовым и начинающей знаменитостью Федором Шаляпиным. С первым - завязываются ровные деловые отношения. Горький, хотя и демократ по убеждению и реалист по вкусам, не прочь поскандалить творчески и согласен печататься вместе с "декадентами". В январе 1901 года он напишет Брюсову в ответ на его просьбу прислать в символистский альманах "Северные цветы" какой-нибудь рассказ: "Ваш первый альманах выйдет без меня. Искренно говорю - мне это обидно. Почему? Потому что вы в литературе - отверженные и ходить с вами мне приличествует". Так и написал: "ходить". Может быть, это была описка и следует читать не "ходить", а "выходить", печататься под одной обложкой? Впрочем, язык писем Горького иногда весьма специфичен.
Короткая московская встреча с Шаляпиным переросла в многолетнюю дружбу. Конечно, была в этой дружбе "звездная", как сказали бы нынче, сторона. Когда Горький с Шаляпиным появлялись на публике вместе (в театре или ресторане или просто на улице), это производило двойной фурор. А если рядом оказывался еще и Леонид Андреев, или Куприн, или писатель с пусть и более скромной, но прочной славой - Иван Бунин, - публика просто теряла дар речи и глазела на знаменитостей, как на морских звезд.
На это обратил внимание в своих поздних воспоминаниях Бунин. На неумеренную роскошь жизни писателей в то время, когда подавляющее население страны трудилось в поте лица своего. В "Окаянных днях", самой страшной и пронзительной своей книге, Бунин, не без покаяния, вспоминал: "Вот зима 16 г. в Васильевском: поздний вечер, сижу и читаю в кабинете, в старом, спокойном кресле, в тепле и уюте, возле чудесной старинной лампы. Входит Марья Петровна, подает измятый конверт из грязно-серой бумаги:
- Прибавить просит. Совсем бесстыжий стал народ.
Как всегда, на конверте ухарски написано лиловыми чернилами рукой измалковского телеграфиста: "Нарочному уплатить 70 копеек". И как всегда карандашом и очень грубо цифра семь исправлена на восемь: исправляет мальчишка этого самого "нарочного", то есть измалковской бабы Махоточки, которая возит нам телеграммы. Встаю и иду через темную гостиную и темную залу в прихожую. В прихожей, распространяя крепкий запах овчинного полушубка, смешанный с запахом избы и мороза, стоит закутанная заиндевевшей шалью, с кнутом в руке, небольшая баба.
- Махоточка, опять приписала за доставку? И еще прибавить просишь?
- Барин, - отвечает Махоточка деревянным с морозу голосом, - ты глянь, дорога-то какая. Ухаб на ухабе. Всю душу вышибло. Опять же стыдь, мороз, коленки с пару зашлись. Ведь двадцать верст туда и назад…
С укоризной качаю головой, потом сую Махоточке рубль. Проходя назад по гостиной, смотрю в окна: ледяная месячная ночь так и сияет на снежном дворе. И тотчас же представляется необозримое светлое поле, блестящая ухабистая дорога, промерзлые розвальни, стукающие по ней, мелко бегущая бокастая лошаденка, вся обросшая изморосью, с крупными, серыми от изморози ресницами… О чем думает Махоточка, сжавшись от холоду и огненного ветра, привалившись боком в угол передка?
В кабинете разрываю телеграмму: "Вместе со всей Стрельной пьем славу и гордость русской литературы!"
Вот из-за чего двадцать верст стукалась Махоточка по ухабам".
От кого могла быть эта телеграмма? Ее могли подписать Горький с Шаляпиным, Куприн с Леонидом Андреевым, Скиталец с Телешовым. В самом тексте телеграммы чувствуется пьяный кураж, желание сделать приятное коллеге по перу. И конечно, никто из них не думал о какой-то Махоточке. Впрочем, и Махоточка осталась не в накладе: получила тридцать копеек сверх положенного. Но именно такие "сюжеты" (Бунин вспомнил его уже в феврале 1918 года, когда бежал от большевиков на юг, в Одессу, а затем за границу, в Париж) и предвещали революцию.
В эмиграции Бунин несколько раз публично высказывался о Горьком, и всякий раз отрицательно. Только в написанном после смерти Горького и опубликованном в газете "Иллюстрированная Россия" (июль, 1936) своеобразном "некрологе" он позволил себе сказать, что смерть Горького вызвала у него "очень сложные чувства". Но вслед за этим признанием Бунин не пощадил мертвого и изобразил Горького все-таки в карикатурных тонах. И опять, как и в прежних выступлениях Бунина, чувствовалось, что его страшно раздражала ранняя, по его мнению, незаслуженная слава молодого Горького.
Эту славу он объяснял чем угодно, но только не крупным талантом (впрочем, мастеровитость его признавал).
"Мало того что это была пора уже большого подъема русской революционности: в ту пору шла еще страстная борьба между народниками и недавно появившимися марксистами, а Горький уничтожал мужика и воспевал "Челка-шей", на которых марксисты, в своих революционных надеждах и планах, ставили такую крупную ставку. И вот, каждое новое произведение Горького тотчас делалось всероссийским событием. И он все менялся и менялся - и в образе жизни, и в обращении с людьми. У него был снят теперь целый дом в Нижнем Новгороде, была большая квартира в Петербурге, он часто появлялся в Москве, в Крыму, руководил журналом "Новая жизнь", начинал издательство "Знание"… Он уже писал для Художественного театра, артистке Книппер делал на книгах такие, например, посвящения: "Эту книгу, Ольга Леонардовна, я переплел бы для Вас в кожу сердца моего!"
Он уже вывел в люди сперва Андреева, потом Скитальца и очень приблизил их к себе. Временами приближал и других писателей".
Живописуя Горького подобным образом, Бунин "забыл" сказать, что среди этих "других писателей" был и он сам, что он охотно печатался в руководимых Горьким периодических изданиях, а еще более охотно издавался в издательстве "Знание", где писателям платили огромные гонорары, выдавали неслыханные авансы под еще не написанные вещи, что позволяло роскошно жить, путешествовать за границу. Ничего удивительного, что первую свою поэму "Листопад" Бунин посвятил Горькому, как посвятил Горькому Куприн свою повесть "Поединок" (оба посвящения затем были сняты). Он "вспомнит" об этом страницей позже, но скороговоркой: "Мы встречались в Петербурге, в Москве, в Нижнем, в Крыму, - были и дела у нас с ним: я сперва сотрудничал в его журнале "Новая жизнь", потом стал издавать книги в его издательстве "Знание", участвовал в "Сборниках Знания". Его книги расходились чуть не в сотнях тысяч экземпляров, прочие, - больше всего из-за марки "Знания", - тоже неплохо". Прочие - это чьи? В том числе и Бунина.
Бунин - великий художник. Но его "некролог" о Горьком говорит о том, что он не выдержал испытание славой… чужой славой. Иначе не стал бы писать и печатать о недавно скончавшемся (и немало сделавшем ему доброго человеке) следующее:
"В гостях, в обществе было тяжело видеть его: всюду, где он появлялся, набивалось столько народу, не спускавшего с него глаз, что протолпиться было нельзя. Он же держался все угловатее, все неестественнее, ни на кого из публики не глядел, сидел в кружке двух, трех избранных друзей из знаменитостей, свирепо хмурился, по-солдатски (нарочито по-солдатски) кашлял, курил папиросу за папиросой, тянул красное вино, - выпивал всегда полный стакан, не отрываясь, до дна, - громко изрекал иногда для общего пользования какую-нибудь сентенцию или политическое пророчество и опять, делая вид, что не замечает никого кругом, то хмурясь, то барабаня большими пальцами по столу, то с притворным безразличием поднимая вверх брови и складки лба, говорил только с друзьями, но и с ними как-то вскользь, - хотя и без умолку, - они же повторяли на своих лицах меняющиеся выражения его лица и, упиваясь на глазах публики гордостью близости с ним, будто бы небрежно, будто бы независимо, то и дело вставляли в свое обращение к нему его имя:
- Совершенно верно, Алексей… Нет, ты не прав, Алексей… Видишь ли, Алексей… Дело в том, Алексей…"
Но кто же был среди этих "друзей"? Вероятно, Скиталец, Леонид Андреев. Несомненно Шаляпин. А сам Бунин? Видимо, смерть Горького действительно вызвала в Бунине "очень сложные чувства", если в конце "некролога" он все-таки решил признаться:
"Мы с женой лет пять подряд ездили на Капри, провели там целых три зимы. В это время мы с Горьким встречались каждый день, чуть не все вечера проводили вместе, сошлись очень близко. Это было время, когда он был наиболее приятен мне, в эти годы я видел его таким, каким еще никогда не видал.
В начале апреля 1917 года мы расстались с ним дружески. В день моего отъезда из Петербурга он устроил огромное собрание в Михайловском театре, на котором выступал с каким-то культурным призывом, потащил и меня туда. Выйдя на сцену, он сказал: "Господа, среди нас такой-то…"
Собрание очень бурно меня приветствовало, но оно было уже такого состава, что это не доставило мне большого удовольствия.
Потом мы с ним, с Шаляпиным, с А. Н. Бенуа отправились в ресторан "Медведь". Было ведерко с зернистой икрой, было много шампанского… Когда я уходил, он вышел за мной в коридор, много раз крепко обнял меня, крепко поцеловал, на вечную разлуку, как оказалось…"
Так заканчивается "некролог", тоже вызывающий "очень сложные чувства". Попытка позднего Бунина отстраниться от писателей-реалистов начала XX века, во главе которых стоял Горький, была заведомо обреченной. Сам Бунин это, скорее всего, понимал. Только пристрастным, ревнивым (не в толстовском смысле) отношением его к Горькому объясняется то, что именно в заметках о Горьком Бунин представал в стане литераторов в одиночестве. Это была не столько попытка отстраниться от коллег, с которыми у Бунина были хотя и сложные, но так или иначе полнокровные творческие и дружеские отношения, сколько желание вывести себя за круг легенды, когда-то созданной с тяжелой руки Зинаидой Гиппиус, выступавшей в качестве критика под псевдонимом Антон Крайний.
Это была легенда о "подмаксимках". Именно так назвала она писателей-реалистов - Андреева, Скитальца, Телешова, Чирикова и других. Бунин тоже оказался в их числе. До последних дней гордый - не менее гордый, чем Горький, но только по-своему - Бунин не мог простить этой обиды! В какую ярость он пришел, когда увидел в иллюстрированной газете "Искры" (не путать с большевистской "Искрой"), в № 5 от 2 февраля 1903 года ехидный шарж Кока (псевдоним Н. И. Фидели) под названием "Подмаксимки". Там Горький был изображен в своей широкополой шляпе в виде большого гриба, под которым росли очень маленькие грибочки с физиономиями Андреева и Скитальца. И уж совсем крохотный грибок с лицом Ивана Бунина стыдливо выглядывал из-за спины… простите, "ножки" маэстро. К тому времени Бунин был уже автором "Листопада", рассказов "Танька", "На чужой стороне", "Антоновские яблоки".
"Есть, - пишет Бунин, - знаменитая фотография, - знаменитая потому, что она, в виде открытки, разошлась в свое время в сотнях тысяч экземпляров, - та, на которой сняты Андреев, Горький, Шаляпин, Скиталец, Чириков, Телешов и я. Мы сошлись однажды на завтрак в московском немецком ресторане "Альпийская роза", завтракали долго и весело и вдруг решили ехать сниматься".
Значит, по крайней мере, внешняя сторона жизни Бунина в начале XX века не слишком отличалась от жизни его соратников по "Знанию"? Просто поздний Бунин, или, вернее, Бунин после "Окаянных дней" и бегства из России, на многое смотрел иначе. Как, впрочем, и Максим Горький.
В дружбе Горького и Шаляпина "звездная" сторона не играла решающей роли. Рожденные и выросшие на Волге, хлебнувшие в детстве и юности горя и тяжелого труда и при этом органически, фантастически талантливые, Горький и Шаляпин были родственны по природе своей. Куда менее был родствен Горькому Бунин. И даже Куприн, проведший, как и Пешков, горькое полусиротское детство в приюте для престарелых с нищей матерью, не стал Горькому близким другом. В Куприне авантюрность, свойственная и Горькому, сочеталась с армейской выправкой и строгими понятиями о чести бывшего выпускника Московского пехотного Александровского училища.
А вот Шаляпин…
Как же они бросились друг к другу, когда во время следующей, уже не мимолетной, как в Москве, но основательной встречи в Нижнем Новгороде вдруг выяснили, что все это время (до славы) жили чуть ли не бок о бок, наверняка не раз видели один другого, но так и не познакомились! Вспоминает Федор Шаляпин:
"Хотя познакомились мы с ним сравнительно поздно - мы уже оба в это время достигли известности, - мне Горький всегда казался другом детства. Так молодо и непосредственно было наше взаимоощущение. Да и в самом деле: наши ранние юношеские годы мы действительно прожили как бы вместе, бок о бок, хотя и не подозревали о существовании друг друга. Оба мы из бедной и темной жизни пригородов, он - нижегородского, я - казанского, одинаковыми путями потянулись к борьбе и славе. И был день, когда мы одновременно в один и тот же час постучались в двери Казанского оперного театра и одновременно держали пробу на хориста: Горький был принят, я - отвергнут. Не раз мы с ним по поводу этого впоследствии смеялись. Потом мы еще часто оказывались соседями в жизни, одинаково для нас горестной и трудной. Я стоял в "цепи" на волжской пристани и из руки в руку перебрасывал арбузы, а он в качестве крючника тащил тут же, вероятно, какие-нибудь мешки с парохода на берег. Я у сапожника, а Горький поблизости у какого-нибудь булочника…"
Дружба Горького с Шаляпиным длилась более четверти века до серьезной размолвки в конце 1920-х годов, когда Шаляпин наотрез отказался от уже не первого совета Горького приехать из эмиграции в Советский Союз, и окончательного разрыва в 1930-е годы, когда Шаляпин потребовал от советского издательства гонорар за публикацию автобиографии, в реальности написанной Горьким (Шаляпин был полуграмотен). Были между ними и раньше трения, но всегда как-то решались, а этот конфликт уже был неразрешим. Горький возвращался на родину в одиночестве, хотя и окруженный множеством людей, поклонников и поклонниц, хотя встреченный на Белорусском вокзале многотысячной толпой народа. Конечно, он понимал, что за возвращение и комфортное устройство быта его "семьи" в СССР он будет обязан "заплатить" Сталину. Шаляпин же прямо сказал ему во время их все еще теплой, дружеской встречи в Риме в 1929 году, что на родину ехать не хочет.
"Не хочу потому, - объяснял он позднее в своей мемуарной книге "Маска и душа. Мои сорок лет на театрах", - что не имею веры в возможность для меня там жить и работать, как я понимаю жизнь и работу. И не то что я боюсь кого-нибудь из правителей или вождей в отдельности, я боюсь, так сказать, всего уклада отношений, боюсь "аппарата"… Самые лучшие намерения в отношении меня любого из вождей могут остаться праздными. В один прекрасный день какое-нибудь собрание, какая-нибудь коллегия могут уничтожить все, что мне обещано. Я, например, захочу поехать за границу, а меня оставят, заставят и нишкни - никуда не выпустят. А там ищи виноватого, кто подковал зайца. Один скажет, что это от него не зависит, другой скажет: "вышел новый декрет", а тот, кто обещал и кому поверил, разведет руками и скажет:
- Батюшка, это же революция, пожар. Как вы можете претендовать на меня?..
Алексей Максимович, правда, ездит туда и обратно, но он же действующее лицо революции. Он вождь. А я? Я не коммунист, не меньшевик, не социалист-революционер, не монархист и не кадет, и вот когда так ответишь на вопрос: кто ты? - тебе и скажут:
- А вот потому именно, что ты ни то ни се, а черт знает что, то и сиди, сукин сын, на Пресне…
А по разбойничьему характеру моему я очень люблю быть свободным и никаких приказаний - ни царских, ни комиссарских - не переношу".
В очерке о Шаляпине Бунин еще раз вспомнил эпизод своей последней (тоже теплой, дружеской) встречи с Горьким в апреле 1917 года, в которой участвовал и Шаляпин.