Бог изгнан из души его. Даже добрый (слишком добрый для этого жестокого мира) бог Бабушки. Тем более что, обладая цепким умом деда (и возможно отца), он быстро понял, что нет этого "доброго" бога вовсе, а есть бабушка Акулина, жалостливая старуха, "матерь всем", отзывчивая, большая и щедрая, "как земля". Зато Бог дедушки, Бог настоящий, Творец и Судия сущего, Он есть! И этот Бог несправедливо наказал Алексея. Он еще не осмыслил всей обиды до конца, не претворил ее в свою "правду", духовную философию. Алеша еще не знает, что в далекой Германии "базельский мудрец" Фридрих Ницше уже обмакнул перо в чернила и вывел страшные слова: "Прочь с таким Богом! Лучше без Бога! Лучше на свой риск и страх устраивать судьбу!"
Но в душе его эта фраза уже горит тем же фосфоресцирующим светом, что и зеленые глаза бабушки во время молитвы.
Он еще не переосмыслил на свой лад библейскую книгу Иова. Через много лет он напишет философу В. В. Розанову: "Любимая книга моя - книга Иова, всегда читаю ее с величайшим волнением, а особенно 40-ю главу, где Бог поучает человека, как ему быть богоравным и как спокойно встать рядом с Богом".
Но Иовом, веру которого так жестоко испытывал Господь, он почувствовал себя слишком рано. Только в отличие от Иова Горький доведет свой бунт до конца. Если Господь бросил людей на произвол дьявола, что ж, отвернемся и мы от Него, встав рядом. Да Он Сам, создав для человека несправедливые условия бытия, обидев человека по всем статьям и сделав игрушкой дьявола, намекает на это. Изгнал из Рая? Построим свой!
Эти гордые мысли еще только смутно носятся в голове Алексея. Там царит мешанина, путаница из чужих мыслей и верований. Но одно он начинает понимать с горечью. Главный враг человеку не Бог, а люди! "В наше время ужасно много людей, только нет человека", - заявит он потом в одном из своих ранних писем.
Наконец Горький осознает, что "человек" не реальное существо, а идеал, и идеал коллективный. "Это я, ты, Магомет, Наполеон, все вместе!" - кричит внезапно "прозревший" Сатин. И злится на одного из "людей" - Актера. "Испортил песню, дурак!" Трусливо повесился на пустыре, не выдержал гордой и страшной "правды" о Человеке, о Человеке в целом, о всем человечестве. Человек оставлен во Вселенной, и никто не поможет ему, кроме него самого. Брошенный Богом на произвол судьбы (дьявола) Человек должен "убить" в себе Бога и самому стать Богом, "спокойно" отодвинув Творца плечом.
Отправляясь в Казань, Алексей Пешков оставлял мертвых хоронить своих мертвецов. Это решение не легко далось ему. И пусть не смущает ироническое начало "Моих университетов", написанное Максимом Горьким, а не Алешей.
Как же больно стало этому физически сильному, но угловатому, некрасивому и душевно травмированному юноше, на которого "продвинутая" казанская интеллигенция, включая студенчество (в том числе и студентов духовной академии), взирала пусть с любопытством, как на самородка, однако с тем любопытством, которое обижает хуже любого невнимания, когда из Нижнего Новгорода пришло неграмотное, без запятых, письмо от Саши, брата двоюродного, где было сказано о смерти бабушки! "Схоронили ее на Петропавловском где все наши провожали мы и нищие они ее любили и плакали. Дедушка тоже плакал нас прогнал а сам остался на могиле мы смотрели из кустов как он плакал тоже скоро помрет".
Алеша не заплакал. Но "точно ледяным ветром охватило" его.
И вот что показательно. К тому времени Алеша уже работал в необычной булочной народника Андрея Деренкова, все доходы от которой шли на кружки самообразования (конечно, нелегальные) и прочую финансовую поддержку народнического движения в Казани. Деренков хотя и был старше Алексея на десять лет, подружился с подручным своего пекаря и частенько оставлял его ночевать у себя, "…мы чистили комнату и потом, лежа на полу, на войлоках, долго дружеским шепотом беседовали во тьме, едва освещенной огоньком лампады (отец Деренкова был очень набожным. - П. Б.)". Алексею нравилась (он был почти влюблен) сестра Андрея, Марья Деренкова. В Казани прямой и общительный Алексей Пешков быстро познакомился не только со студентами, но и с ворами, босяками, пекарями, крючниками, фабричными.
Однако о смерти бабушки, самого драгоценного ему "человека", некому было сказать. Некому было выплакаться на груди.
Почему было не рассказать Деренкову, мягкому, доброму, идеалисту? "С тихой радостью верующего он говорил мне:
- Накопятся сотни, тысячи таких хороших людей, займут в России все видные места и сразу переменят всю жизнь…"
Но вот того, что рядом с ним, "на войлоках", беззвучно кричала и корчилась больная одинокая душа, Деренков, выходит, не замечал? Или Алексей не позволял это видеть?
Почему не поговорить с Марьей? Наконец, не отправиться на берег Волги или Казанки к ворам и босякам, не выпить там водки на помин души, не высказать им свое горе?
"Не было около меня ни лошади, ни собаки и что я не догадался поделиться горем с крысами?" - пишет Горький.
Тоже психологическая загадка. Но, кажется, можно попытаться ее решить.
Отъезд в Казань был своего рода сжиганием мостов между Алешей Пешковым и Кашириными. Как ни обижали его в этой сложной семье (больше всех собственная мать), но все-таки личность его во многом сформировалась благодаря деду и бабушке Кашириным. Письмо Саши потревожило эти сердечные "могилы". Но рассказать об этом кому-либо он не мог. Простой народишко на Волге понял бы его. О, конечно! Особенно босяки. Им бабушка Акулина как тип русской женщины была до слез родной и понятной. Наверное, поняли бы его и студенты, и Деренков, и Марья. Поняли и пожалели. Как обидела мальчика судьба! Бедный ты наш!
Однако в том-то и дело, что он не желал не только их жалости, но и понимания. Жалости не хотел, потому что, по выражению уж скончавшейся бабушки, строг и заносчив стал.
А понимания?
Во-первых, он и сам себя не понимал. А во-вторых, как раз понимания со стороны "людей" инстинктивно, а может быть, уже и сознательно не желал. Понять - значило сделать своим. Но своим его не удалось сделать даже бабушке Акулине. Даже ей он не позволил оформить свою душу, а тем более разум. И как же позволить сделать себя своим ворам и грузчикам? Или добряку Деренкову? Или вот Марье?
Да ведь он только что выбрался из "людей"! "Выломился" из этой среды, по выражению Льва Толстого. Его не смогли сделать своим мастера-богомазы в иконописной мастерской, повара и матросы на пароходе "Добрый", где Алеша работал посудником. Все проиграли сражение за его душу. Даже такой человек, как повар Смурый, приучивший к чтению книг.
Колдун с сундучком
К фактам, изложенным в биографической трилогии Горького, надо относиться с уважительным, но сомнением. Слишком уж очевидна мифотворческая сторона этих повестей. А существовал ли гвардии отставной унтер-офицер Михаил Акимович Смурый? Может, не было его?
Горький пишет о Смуром в заметке 1897 года: "Он возбудил во мне интерес к чтению книг. У Смурого был целый сундук, наполненный преимущественно маленькими томиками в кожаных переплетах, и это была самая странная библиотека в мире. Эккартгаузен лежал рядом с Некрасовым, Анна Радклиф с томом "Современника", тут же была "Искра" за 1864 год, "Камень веры" и книжки на украинском языке".
Первый биограф Горького Илья Груздев признал этого персонажа "В людях" за живого человека. И нам вряд ли есть смысл сомневаться в реальности его бытия. А все же?
В "Биографии", написанной несколько ранее, в 1893 году, на что обращает внимание недоверчивый исследователь жизни Горького Лидия Спиридонова, повара Смурого нет и в помине. "Для чтения книги покупались мной на базаре", - пишет Горький о жизни на пароходе, вспоминая вечерние беседы с матросами и служащими кухни. И - ни словечка о "сундучке". Вместо Смурого упоминается старший повар Потап Андреев, который сажал мальчика на колени, выслушивал его рассказы (жизненные или вычитанные из книг?) и говорил: "Чудашноватый ты парень будешь, Ленька, уж это верно!"
Нет о Смуром в переписке Горького с Груздевым. Это кажется несколько странным, так как Груздев обстоятельно расспрашивал Горького о реальных истоках куда менее значимых героев его автобиографической трилогии. А слона как будто бы не заметил. Но ведь Смурый несомненно один из главных, если не самый главный герой "В людях", после Алексея, конечно.
Зато одно из ключевых мест в своем известном "Слове о Горьком" (1968) отвел Смурому Леонид Леонов. Он не раз лично общался с Горьким и в Сорренто, и в СССР. Леонов хорошо чувствовал Горького как фигуру, что позволило ему написать свое замечательное "Слово", при всех скидках на советскую риторику, неизбежную в празднование 100-летия "пролетарского писателя"…
"Все в особенности важно в ней (в трилогии Горького. - П. Б.), - пишет Леонов, - но <…> по утвердившемуся в моей художнической практике приему я уделил бы наибольшее время рассмотрению привычного, только что брошенного в борозду зерна, из которого впоследствии возникла эта поразительная, на рубеже двух столетий, человеческая вспышка. И в самом зародыше зерна я поместил бы встречу юного поваренка Алеши Пешкова со скромным книжным сундучком, где хранились старопечатные сокровища унтера Смурого. Для подростка это было все равно, что в дремучем лесу найти связку волшебных ключей к даже не подозреваемым дверям громадного, вдруг расступившегося мира".
Таким образом Леонов указывал на важность "самого выбора точки для обозрения горьковской биографии". Здесь не случайно это слово - "выбор". В самом деле не столь важно: существовал ли в природе повар-книгочей Смурый? Важны те "точки обозрения", те вехи на пути постижения духовной биографии Горького, которые предусмотрительный автор расставил нам.
Если бы Смурого не было, его нужно было бы выдумать. Как и особого бога бабушки. Как и злого Бога дедушки. Как и символику с лягушками. Как и многое другое, без чего трилогия Горького перестанет быть художественным произведением, а кроме того - философски насыщенным духовными исповедью, проповедью.
Смурый с его "колдовским" сундучком, набитым принципиально разными по смыслу книгами, - это новый учитель еще не сформировавшегося русского Заратустры. Его учение Алеша должен принять в себя, в самое сердце свое. Чтобы затем "убить" это в себе и двигаться дальше. Книги, покупаемые на базаре во время стоянок парохода, исходя то ли из доступной цены, то ли из-за привлекательной обложки или названия (Эккартгаузен! "Камень веры"!), - это слишком понятно и неинтересно.
Появление Смурого дает процессу книжного образования мальчика лицо. И не важно, что это лицо изрядно выпивающего малоросса, бывшего унтера. Это видит Горький и позволяет понять это проницательному читателю. Но Алеша-то находится в зачарованном лесу исканий, сомнений. И потому Смурый в его представлении - это Колдун и сундук его колдовской.
Этот сундук предлагает ему множество ответов на мучительные вопросы бытия, и Смурый испытывает Алексея ими, как дьявол искушал Христа в пустыне. Однако отличие в том, что дьявол-то задавал Христу искушающие вопросы, на которые у Христа были точные ответы, а Смурый предлагает искушающие ответы, на которые Алексей задает сомневающиеся вопросы.
"Путь к истинной вере лежит через пустыню неверия" - эта формула "истинной", по пророку Максиму, веры прозвучит в "Жизни Клима Самгина".
Это будет евангельская истина, но с перевернутым и прямо противоположным смыслом. Христос преодолел пустыню (в метафизическом плане - духовную), потому что не только верил в поддержку Своего Отца Небесного, но твердо знал о Его существовании. Пустыня была нужна Христу, чтобы утвердиться в уже существовавших вере и знании. Пешков-Горький превращает пустыню в единственно возможный путь к истинной вере и знанию, то есть предполагает, что существующие вера и знание ложные.
Образ Смурого, как и положено Колдуну, двоится в наших глазах. То это милейший человек, добрый к Алексею и ко всем на пароходе, то злой и своенравный пророк.
"В каюте у себя он сует мне книжку в кожаном переплете и ложится на койку, у стены ледника.
- Читай!
Я сажусь на ящик макарон и добросовестно читаю:
- "Умбракул, распещренный звездами, значит удобное сообщение с небом, которое имеют они освобождением себя от профанов и пророков"…"
Колдун недоволен таким направлением мысли:
"- Верблюды! Написали…"
"Он закрывает глаза и лежит, закинув руки за голову, папироса чуть дымится, прилепившись к углу губ, он поправляет ее языком, затягивается так, что в груди у него что-то свистит и огромное лицо тонет в облаке дыма. Иногда мне кажется, что он уснул, я перестаю читать и разглядываю проклятую книгу".
"Он постоянно внушал мне:
- Ты - читай! Не поймешь книгу - семь раз прочитай, семь не поймешь - прочитай двенадцать".
7 и 12. У Колдуна и цифры не случайные, а магические.
Но Колдун не знает, что перед ним не просто умный мальчик, а Алеша Пешков, эдакий Колобок, который и от Бабушки ушел, и от Дедушки ушел, и от тебя, Колдуна, тоже уйдет.
Карл Эккартгаузен, немецкий философ-мистик XVIII века. Его "Омировы наставления, книга для света, каков он есть, а не каким быть должен". Это - собрание нравственно-поучительных новелл. Колдун подзадоривает ученика, поругивая одно и сразу предлагая Алеше другое.
"- Сочиняют, ракалии… Как по зубам бьют, а за что - нельзя понять. Гервасий! А на черта он мне сдался, Гервасий этот…"
Однако не только оного "Гервасия" в сундучке хранит, но заставляет читать.
Мальчик с трудом читает название книги с нажимом на "о": "Толкование воскресных евангелий с нравоучительными беседами сочиненное Никифором архиепископом Славенским переведено с греческого в Казанской академии иеродиаконом Гервасием". Колдун хохочет про себя.
И так же смеется Колдун, когда Алеша читает ему "готический" роман Анны Радклиф вперемешку со статьями Чернышевского из "Современника", масонский "Камень веры" и антимасонский манифест Уилсона "Масон без маски, или Подлинные таинства масонские…". Смешно Колдуну. Алеше - нет.
Колдун по-своему любит Алешу, тайно надеясь заманить в силки какой-то веры, испытывая его на духовную прочность. И Алеше нравится Колдун. Потому что Колдун отличается от "людей". Есть в нем какая-то загадка, какая-то ошибка в сотворении человека суровым и нелюбимым дедушкиным Богом. Истина "что не от Бога, то от дьявола" видится Алеше прямолинейной и неинтересной моралью. Как и конец сказки о гордом Колобке.
"- Пешков, иди читать.
- У меня немытой посуды много.
- Максим вымоет.
Он грубо гнал старшего посудника на мою работу, тот со зла бил стаканы, а буфетчик смиренно предупреждал меня:
- Ссажу с парохода…"
Однако ссадил с парохода Алешу сам Колдун. Так закончилась история их дружбы-вражды - испытания со стороны Колдуна и упертости в своих сомнениях со стороны Алеши.
"Взяв меня под мышки, приподнял, поцеловал и крепко поставил на палубу на пристани. Мне было жалко и его и себя; я едва не заревел, глядя, как он возвращается на пароход, расталкивая крючников, большой, тяжелый, одинокий…
Сколько потом встретил я подобных ему добрых, одиноких, отломившихся от жизни людей!.."
Правильнее было сказать иначе: "отломившихся от людей человеков".
Цеховой или мещанин?
К какому сословию принадлежал Алеша Пешков?
Почти все предки и родственники его по мужской линии - цеховые. Или мещане? Так цеховые или мещане? И почему, хотя сам Горький не без гордости предпочитал относить себя к "цеховым", в словаре Брокгауза и Ефрона, как верно, хотя и не без ехидства обнаружил Иван Бунин, Горький именован мещанином?
Будущая мать Алексея, Варвара Каширина, выходила замуж за "Пермской губернии мещанина Максима Савватиевича Пешкова", хотя он был квалифицированным ремесленником, мастером-краснодеревцем. После его внезапной смерти в Астрахани она числилась "пермской мещанской вдовой", хотя никогда не жила в Перми. А вернувшись в Нижний Новгород к родителям, подала прошение в нижегородскую Ремесленную управу причислить ее и сына "в нижегородское цеховое общество". Умерла она "женой Личного Дворянина" Максимова.
Таким образом ее сын от первого брака Алексей был причислен в "нижегородское цеховое общество".
О смерти бабушки Алеши в нижегородской "Книге времен" записано так: "Февраля 16-го 1887 года умерла, а 18 февраля 1887 г. погребена на городском кладбище нижегородская мещанская вдова Акулина Ивановна Каширина, 70 лет, от старости". Интересна даже не ошибка ("вдова", хотя муж ее еще был жив и, как писал Алеше в Казань брат Саша, рыдал на ее могиле), а то, что Акулина Ивановна, супруга некогда влиятельного старшины цехового сословия и депутата от этого сословия в городскую думу, умерла обыкновенной мещанкой. В чем дело? Чем отличались мещане от цеховых?
Согласно Манифесту от 17 марта 1775 года "мещанами" стали называться городские обыватели, которые не владели капиталом в 500 рублей и поэтому не могли быть записаны в купечество. В отличие от купцов и цеховых, мещане представляли собой сословие в узком смысле слова, так как принадлежность к мещанам была наследственной, не была обусловлена наличием определенного капитала или соблюдением каких-либо правил. Мещанское состояние приобреталось рождением, усыновлением, браком либо припиской к какому-либо мещанскому обществу. В Московской Руси мещанами назывались иногда "черные городские люди, т. е. горожане, занимавшие низшее место в среде городских жителей (мелочные торговцы, ремесленники, поденщики) и более известные под названием посадских" (Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Т. XX. 1897).
Понятие о "цехах" и соответственно о сословии "цеховых" пришло в Россию из Европы и претерпело у нас существенные изменения. В средневековой Европе "цех" являлся замкнутой общиной, подобно, например, университетам. "Цех" жил самостоятельной внутренней жизнью. Ему принадлежала своя судебная и полицейская власть, он облагал своих членов налогами, образовывал самостоятельное целое в городском ополчении. То есть представлял собой "государство в государстве". "Цехами" руководили старшины числом до 12 человек, на которых лежала ответственность исполнительной и судебной власти, а кроме того, строгое наблюдение за чистотой нравов "цеха". Они обличали и преследовали лентяев, игроков, жуликов и т. д. В маленькой Европе (особенно в германских "землях") такая профессиональная и административная единица, как цех, была удобной. Но не в России.
Перенесенные на русскую почву из Германии и отчасти законодательно закрепленные при Петре I "цехи" не стали самостоятельными формированиями. В Европе принадлежность к ним была "крепостью" для работника. Это ограничивало его свободу, но и гарантировало внутрицеховые права, которых не имели рабочие вне цехов. Попадая в "цех", мастеровой из бывших крестьян попадал в новую зависимость, но существенно возвышался в социальном плане. В России же ремесленники пользовались свободой занятий, правом свободного выбора "цеховой общины".
Когда в 1761 году в Петербурге потребовались для работы во дворце столяры, то не отыскалось ни одного мастера, записанного как в российский, так и в немецкий столярный "цех", вследствие чего было приказано немедленно переписать в "цехи" всех "промышляющих ремеслом".