Более или менее законченную форму цеховое устройство в России получило только после издания императором Павлом 12 ноября 1799 года "Устава цехов". Согласно этому закону в "цехи" вводились решительно все виды ручного труда и устанавливалось три вида "цехов": 1) ремесленный (к нему и принадлежал владелец красильного заведения Василий Каширин); 2) служебный (белошвейки, прислуга, прачки); 3) рабочие, "кои производят такие работы, для отправления которых особых мастерских учреждать нет надобности или кои промысел свой на открытом воздухе отправляют". Но хотя в тот или иной "цех" записывался всякий, промышлявший ручным трудом, закон различал "коренных", то есть "вечно-цеховых", пользующихся "правами и выгодами мещанства", и "записанных в цех лишь на время".
"Устав" Павла еще имел силу в 1892 году, когда Алексей Пешков стал писателем Горьким. В сословном отношении он оставался "цеховым", который при этом пользовался "правами и выгодами мещанства", благодаря тому, что покойная мать Варвара вовремя выправила документы на сына в Ремесленной управе.
Тем не менее считать Пешкова-Горького "цеховым" в строгом смысле нельзя. Он не соблюдал правил "коренных" или "вечно-цеховых", не преуспел в каком-то ремесле, не стал мастером (для этого надо было обучаться не менее семи лет). Значит, он не был "мастеровым малярного цеха", хотя и числился таковым по документам. Между прочим, на это (а не только на подозрительные знакомства приезжего Пешкова со студентами и другими инакомыслящими людьми) обратила внимание казанская жандармерия: "Алексей Максимов Пешков <…> проживая в гор. Казани в 1887–88 гг., занимался не малярным мастерством, но служил разносчиком хлеба в существовавшей с апреля месяца 1887 г. по июнь 1888 г. в гор. Казани на углу Бассейной улицы и Безымянного переулка в доме Степанова булочной… Булочная эта была с весьма подозрительными целями, сущность коих, однако, не представилось выяснить".
Ничего удивительного. "Сущность целей" булочной Деренкова не смог выяснить не только жандармский офицер, писавший донесение, но и сам "мастеровой малярного цеха" Алеша Пешков.
Искуситель
Повесть "Мои университеты":
"Итак - я еду учиться в Казанский университет, не менее того.
Мысль об университете внушил мне гимназист Н. Евреинов, милый юноша, красавец с ласковыми глазами женщины. Он жил на чердаке в одном доме со мною, он часто видел меня с книгой в руке, это заинтересовало его, мы познакомились, и вскоре Евреинов начал убеждать меня, что я "обладаю исключительными способностями к науке"".
Так на пути нижегородского Колобка возник искуситель. В его облике, в отличие от кряжистого колдуна Смурого, есть что-то "женски" лукавое. Евреинов ветрен и легкомыслен. Коварно совращает Алексея на путь служения науке и затем чисто "по-женски" бросает его мыкаться в Казани.
Во всяком случае так изображен в повести молодой Николай Владимирович Евреинов (1864–1934). На этот раз несомненно реальный человек, сын письмоводителя, гимназист, а затем студент физико-математического факультета Казанского университета, "диссидент", добровольно, "в знак протеста" покинувший университетские стены после разгрома студенческого движения с требованием отмены всех сословных ограничений при приеме в alma mater. Вместе с ним подписал коллективное письмо-"уход" и некий Владимир Ульянов.
Горький не осуждает Евреинова ни в "Моих университетах", ни позже в письмах к Груздеву. Он понимает, что юношей двигало "доброе сердце". Он подарил Алеше несколько недель сладких иллюзий, пообещав, "что в Казани я буду жить у него, пройду за осень и зиму курс гимназии, сдам "кое-какие" экзамены - он так и говорил: "кое-какие", - в университете мне дадут казенную стипендию, и лет через пять я буду "ученым"…".
Между прочим, добросердечный юноша был старше искушаемого на четыре года. Однако Алексей смотрит на искусителя несколько свысока. В свете своего жизненного опыта он быстро понимает, что такие, как Евреинов, добрые, сердечные люди, как правило, живут за счет поисков хлеба насущного близкими людьми. В данном случае это была мать Николая Евреинова, кормившая на свою нищенскую пенсию двух сыновей. Приглашая Пешкова в Казань, Николай по доброте сердечной сажал на шею матери третьего едока. "В первые же дни я увидал, с какой трагической печалью маленькая серая вдова, придя с базара и разложив покупки на столе кухни, решала трудную задачу: как сделать из небольших кусочков плохого мяса достаточное количество хорошей пищи для трех здоровых парней, не считая саму?"
Серая вдова и Алеша сразу поняли друг друга. Алеша исправил ошибку Коли. Ушел от Евреиновых и стал жить своим трудом. Мечты об университете он похоронил.
Почему Горький любил тире?
Идея с поступлением в университет на казенный счет была безумной. Уровень образования Алексея Пешкова исчерпывался одним-единственным словом, которое и значилось в его документах: "грамотный". На деле это означало, что Алеша свободно читал по-русски (едва ли не лучше по-старославянски, благодаря деду Василию и его розгам) и безграмотно писал.
Автор этой книги был несколько смущен, когда впервые читал в Архиве Горького письмо знаменитого писателя, автора невероятно нашумевшего сборника "Очерки и рассказы" (1898) к своему киевскому другу Николаю Захаровичу Васильеву (к нему мы еще вернемся, ибо это тоже один из "искусителей" на духовном пути Горького): "Друг Никола <…> Минский: поэт пишет про меня что я Ибсенист и Нитченианец с первого до последнего слова, а жандарм в радикала произвел меня".
"Нитченианец" (пусть и с большой буквы) - это как раз в духе орфографии тех лет. Но двоеточие после "Минский" и отсутствие запятых после "поэт" и перед "что" указывало на то, что 30-летний Горький писал полуграмотно. Этим объясняется и тот факт, что его письмо к Толстому 1889 года, до последнего времени публиковавшееся как первое известное письмо Горького (на самом деле первым оказалось письмо служащему в управлении Грязе-Царицынской железной дороги Безобидному 1888 года), было написано и даже подписано чужой рукой. Автор его не был уверен в своей грамотности. Чужой рукой было начертано и третье известное письмо Пешкова - Глебу Успенскому. Подписал он его уже сам.
Любопытно, что первый известный автограф (если не считать подписи) Горького - письмо 1892 года из Тифлиса нижегородскому другу А. И. Картиковскому - густо пестрит знаменитыми горьковскими тире.
"3 недели тому назад сошел с ума (выделено автором. - П. Б.) формально - посадили в больницу - и через 10 дней выпустили. <…> В конце его (вопроса о жизни и смерти. - П. Б.) - пуля в лоб или сумасшествие окончательное".
На протяжении всего творчества тире стало фирменным, или так называемым "авторским" знаком препинания Горького. В раннем творчестве он до такой степени злоупотреблял им, что когда в 1920-е годы в СССР под наблюдением И. А. Груздева выходило собрание сочинений М. Горького, бедный Груздев вынужден был сражаться с корректорами, решительно не принимавшими этого тире-произвола. Выскажем как версию: не потому ли Горький так полюбил этот знак, что он отчасти избавлял его от мучений с "препинаниями"? Хотя, разумеется, верным остается и то, что этот знак добавляет прозе Горького экспрессивности.
"Правда выше жалости". Признаем факт, что Горький, в поздние годы свободно общавшийся с культурнейшими людьми своей эпохи, писателями, филологами, учеными-естественниками, поражавший их широтой своих знаний, в юности, молодости и даже в начале своей шумной литературной карьеры был полуграмотен. И это не только не умаляет его значения как духовной и художественной фигуры рубежа XIX–XX веков, а напротив - потрясает как до сих пор неразгаданная тайна.
Сотрудник "Самарской газеты", в которой Алексей Пешков (впрочем, уже Максим Горький) работал с 1895 по 1896 год, А. А. Смирнов писал в своих воспоминаниях о молодом Горьком:
"Неустанно учась, он словно торопился передавать свои знания далее. А знал он и тогда в Самаре так много, был так хорошо, с толком и вкусом начитан, что приводил в изумление своих дипломированных знакомых, не постигавших, где, когда, откуда такое знакомство у бродячего парня с классиками. Ведь формально он был типичным самоучкой - приехал в Самару, почти не зная орфографии.
У меня долго хранилась его первая записка ко мне с такими ошибками, от которых поднялись бы волосы на голове преподавателя русского языка. И что же? Это первоначальное незнакомство Алексея Максимовича с довольно-таки сложной дореволюционной орфографией, быстро и без следа исчезнувшее тут же в Самаре, породило глупейшую басню, созданную, конечно, завистниками молодого, с головокружительной быстротой выдвигавшегося Горького. Я слышал от покойной А. А. Вербицкой, известного в свое время автора "Ключей счастья":
- Правда ли, - спросила она меня в Москве в 1898 или 1899 году, - что Горькому поправляла первые его рассказы одна талантливая молодая девушка, на которой он потом женился?..
- Совершенно верно, - ответил я. - Действительно поправляла, то есть правила корректорша "Самарской газеты" самарская гимназистка Екатерина Павловна Волжина".
Е. П. Волжина (в замужестве Е. П. Пешкова) правила своего будущего супруга с 1895 года. Автограф же его "Биографии" 1893 года (то есть уже после публикации в газете "Кавказ" рассказа "Макар Чудра", от которого Горький вел отсчет литературной карьеры) не принимает во внимание запятые как знак препинания в русской грамматике. Зато тире…
"- Выздоровел? - Вопрос. - Гуманно-хозяйственный".
И еще предположим. С помощью тире Горький заполнял смысловой вакуум, который обнажился для него в мире. Который засасывал в себя и от которого Алексей постоянно "уходил", так как приучил себя никогда не останавливаться. Вместо "точки пули в своем конце" (Маяковский) он выбрал тире. Знак, сам по себе ничего не означающий, но зато связующий как смыслы, так и отсутствие оных безостановочным движением вперед - - -
Его школы
Приехавший в Казань с мыслью поступить в старейший после Московского университет России Пешков не закончил не только гимназии, но не имел никакого среднего образования. Как, впрочем, и дворянин Бунин. Но Бунину бедные дворянские родители все-таки наняли домашнего учителя. Алексея же читать по-русски кое-как наскоро научила мать Варвара во время одного из недолгих пребываний в доме Кашириных. Дед научил его только церковной грамоте, да и то выборочно. Если верить "Детству", придя в школу, Алеша не знал ни ветхозаветной, ни христианской истории, но зато наизусть читал псалмы и жития святых, чем немало изумил архиепископа Хрисанфа, однажды посетившего их школу. По-видимому, дед Василий был "начетчиком" в точном смысле слова, то есть тайным старообрядцем, не признававшим никонианской Библии, не говоря уже о светской литературе.
Недолго мальчик учился в приходской школе, заболел оспой и был вынужден прекратить учение. Потом два класса в слободском начальном училище в Кунавине, пригороде Нижнего, где Алеша некоторое время жил с матерью и отчимом. "Я пришел туда (в училище - П. Б.) в материных башмаках, в пальтишке, перешитом из бабушкиной кофты, в желтой рубахе и штанах "навыпуск", все это сразу было осмеяно, за желтую рубаху я получил прозвище "бубнового туза". С мальчиками я скоро поладил, но учитель и поп невзлюбили меня…" ("Детство").
Кстати, "Детство" писалось в то самое время, когда футурист Маяковский, дворянин по происхождению, эпатировал "буржуазную" публику желтой кофтой, а одна из футуристических групп называлась "Бубновый валет". Конечно, это случайное совпадение.
Однажды пьяный отчим, "личный дворянин", на глазах Алеши стал избивать его мать. Отношение мальчика (затем взрослого Горького) к чужой боли было особенным. Он не выносил ее, при этом собственную боль не просто замечательно переносил, но в старости признался Илье Шкапе, что вообще ее, своей боли, не чувствует. Скорее всего, это было преувеличением. Но и Владислав Ходасевич, близко общавшийся с Горьким в 1917–1918 годах и в 1920-е годы, свидетельствует: "Физическую боль он переносил с замечательным мужеством. В Мариенбаде рвали ему зубы - он отказался от всякого наркоза и ни разу не пожаловался. Однажды, еще в Петербурге, ехал он в переполненном трамвае, стоя на нижней ступеньке. Вскочивший на полном ходу солдат со всего размаху угодил ему подкованным каблуком на ногу и раздробил мизинец. Горький даже не обратился к врачу, но после этого чуть ли не года три предавался странному вечернему занятию: собственноручно вытаскивал из раны осколки костей".
Отчим не просто бил мать Алеши, но и унижал ее, не пускавшую его к любовнице. Уже больная чахоткой, значительно старше мужа, Варвара потеряла былую привлекательность. Алеша пришел в ярость не столько от переживания физической боли матери, как умноженной своей, сколько от жуткой обиды за Варвару.
"Даже сейчас я вижу эту подлую длинную ногу, с ярким кантом вдоль штанины, вижу, как она раскачивается в воздухе и бьет носком в грудь женщины" ("Детство"). Он не пишет "матери". "Женщины"!
Алексей схватил нож ("это была единственная вещь, оставшаяся у матери после моего отца") и ударил Максимова в бок с явным намерением его убить. Если бы Варвара не оттолкнула мужа, Алеша, возможно, убил бы его. Потом он заявил, что зарежет отчима и сам тоже зарежется. "Я думаю, я сделал бы это, во всяком случае попробовал бы" ("Детство"), Отметим для себя, что кроме попытки убийства здесь явственно впервые прозвучал и так называемый "суицидальный комплекс", склонность Алексея Пешкова к самоубийству как решению жизненных проблем. Мы еще поговорим об этом подробней.
Результатом было то, что из Кунавина Алексея отправили обратно к деду, который к тому времени окончательно разорился. "Школой" мальчика стали улица, поля, Ока, Волга… И такие же, как он, обойденные родительской заботой мальчишки, из русских, из татар, из мордвы, с именами либо кличками: Язь, Хаби, Чурка, Вяхирь, Кострома.
Прозвище Пешкова было "Башлык".
Алеша не закончил даже начального приходского училища. Но если бы и закончил, для поступления в университет этого было мало.
Приходские училища (не путать с церковно-приходскими, состоявшими в ведении Синода), пишет И. А. Груздев, содержались городом и "почетными блюстителями" из купцов. "Особенная цель приходских училищ - безвозмездное распространение первоначальных знаний между людьми всех сословий и обоего пола. В эти училища допускаются дети не моложе 8 лет, а девочки не старее 11. От вступающих не требуется никакой платы и никаких предварительных сведений. В них преподаются следующие предметы: 1) Закон Божий по краткому катехизису и священной истории; 2) чтение по книгам церковной и гражданской печати и чтение рукописей; 3) чистописание и 4) четыре первые действия арифметики" ("Памятная книжка Нижегородской губернии", 1865 год).
Но даже в такой школе, несомненно рассчитанной на самые низшие, неимущие слои населения, Алеша, если верить "Детству", оказался изгоем, человеком из низшей касты.
"В школе мне <…> стало трудно, ученики высмеивали меня, называя ветошником, нищебродом, а однажды, после ссоры, заявили учителю, что от меня пахнет помойной ямой и нельзя сидеть рядом со мной. Помню, как глубоко я был обижен этой жалобой и как трудно мне было ходить в школу после нее. Жалоба была выдумана со зла: я очень усердно мылся каждое утро и никогда не приходил в школу в той одежде, в которой собирал тряпье".
При этом воля к учению и "лошадиная", по словам деда Василия, память у Алеши были развиты необычайно. Только этим можно объяснить, что бывший ветошник, а порой, увы, воришка, таскавший вместе с такими, как он, отщепенцами дрова со складов, в возрасте примерно 20 лет в нелегальном кружке самообразования уже читал собственный реферат по В. В. Берви-Флеровскому, не соглашаясь с культурной ролью пастушеских и мирных племен, предпочитая им племена охотников.
Еще через несколько лет он свободно штудировал философов-идеалистов Ницше, Гартмана, Шопенгауэра и даже менее известных - Каро и Сёлли. Причем, изучая, например, Шопенгауэра, не ограничивался фетовским переводом работы "Мир как воля и представление", но прочитывал и такой труд великого немецкого пессимиста, который, как правило, мало кто может освоить: "О четверояком корне достаточного основания".
Этой книжной мудростью Пешков пропитался не меньше, чем пылью нижегородских улиц и волжскими далями, песнями дяди Якова и матерщиной дяди Михаила, сказками бабушки и рассказами дедушки. И все это вместе, от первого бычьего мосла, подобранного на помойке, до первой прочитанной философской книги, называется "школой Горького".
"Сын народа"
Пешков прибыл в Казань, как установил И. А. Груздев, летом или осенью 1884 года. Судьба определенно преследовала его. Именно в этом году был принят новый университетский устав, который, во-первых, существенно ограничивал внутреннюю самостоятельность университетов, ликвидировал их и без того относительную автономию, подчиняя учебный процесс министерству в лице попечителей, а во-вторых, резко сокращал число принимаемых в университеты лиц из беднейших слоев населения (реалистов, семинаристов), а также евреев. Это вызвало студенческие волнения, которые закончились убийством министра народного просвещения, совершенным студентом.
Для Пешкова это означало: никаких шансов на учебу. А как хотелось! Так хотелось, что если б ему предложили: "Иди, учись, но за это, по воскресеньям, на Николаевской площади мы будем бить тебя палками", - Алексей Пешков, "наверное, принял бы это условие…".
Вот почему к студенческим волнениям и к добровольному отчислению студентов он отнесся с недоумением. Как это так, тебе позволяют учиться, а ты отказываешься!
Вообще, от повести "Мои университеты" остается впечатление, что к студентам у Пешкова было сложное отношение. С грустью и недоумением взирал он на то, как безотчетно транжирятся деньги доброго Андрея Деренкова, как из кассы берут все кому не лень. В итоге Деренков разорился, впал в долги, был вынужден бежать из Казани в Сибирь. Мытарства этого "рыцаря революции" после Октябрьской революции описаны Горьким в письме к секретарю обкома Р. П. Эйхе 1936 года: "…в селе Лебедянке Анжеро-Судженского района, в доме крестьянина Лазарева живет старик 78 лет - Андрей Степанович Деренков. Это тот самый Андрей Деренков, который в 80-х годах, в Казани, организовал, нелегальную библиотеку, питавшую молодежь. Революционная роль этой библиотеки была весьма значительна. Кроме того, Деренков организовал булочную, и она давала немалый доход, который употреблялся на обслуживание местных студенческих кружков, помощь политссыльным и т. д. В этой булочной я работал, и дела ее хорошо знаю. В начале 90-х годов Деренков принужден был скрыться из Казани в Сибирь. За время от 90-х годов до 28-го я с ним не переписывался, а в 28 году он мне написал, что "раскулачен" - кажется, он крестьянствовал или торговал, имея большую семью. Теперь он пишет мне: "Живу плохо, угнетает меня титул ‘лишенец’". У меня на руках больная дочь. Хотелось бы конец жизни прожить свободным гражданином. Нельзя ли снять с меня титул "лишенец", - спрашивает он. С этим же вопросом я обращаюсь к Вам: если можно - вознаградите человека за то хорошее, что он делал, за плохое его уже наказали…"
Просьбе Горького вняли. Деренкову назначили пенсию, с которой он прожил без малого до ста лет. Он скончался в 1953 году.