Рукопись № 7 (весна 2001)
Заключительная редакция. Включение замечаний, изменений и дополнений, осуществленных в ходе совместного прочтения в июле 2000 года. Буквально исполнившись духом Фернана Мейссонье, я расставил в строительстве рукописи "леса и поручни", пустившись в свободную работу по "переписыванию", стараясь сделать текст легким в прочтении, сохраняя тон, присущий Фернану Мейссонье. Эта последняя рукопись подала повод к изменениям структуры (порядок глав). Наконец, я перешел к включению иконографических элементов (фотографии монтажа гильотины, документы из архивов Фернана Мейссонье).
"Сращение" книги осуществлялось на всем протяжении весны 2001, как раз в то время, когда - подобно выходящим на поверхность подземным водам - в коллективной памяти французов всплывали "события", затем война в Алжире (дело Оссаресса, т. д.). На протяжении последних месяцев я почти каждый день разговаривал с Фернаном Мейссонье по телефону. И я намеренно завершил первый этап работы над итоговой рукописью в ту самую неделю, когда Фернан Мейссонье праздновал свой семидесятый день рожденья. Наконец боги сделали так, что "хороший" контракт с издателем - который понял дух выполненной работы - дошел до меня 31 декабря 2001 года. На следующий же день я отнес его Фернану Мейссонье в Фонтэн-де-Воклюз. Весной 2002 года мы, по-прежнему вместе с Фернаном Мейссонье, осуществили последние исправления, следуя советам нашего издателя.
Написание
Чего мы на самом деле хотели, так это бросить в лицо читателям эту грубую реальность, без какой-либо обработки. Мы намеренно старались быть настолько позитивными и грубыми, насколько это возможно, чтобы вернуть реальности ее жестокость. Вот так. Поскольку все эти истории пронизаны невероятной, почти невыносимой жестокостью. Вот так. Может быть, потому, что мы немного раздавлены реальностью.
По причинам, относящимся к специфике научной работы, но также по причинам, до странности литературным, мы пожелали быть нелитературными, чтобы стать литературными иным образом…
Пьер Бурдье
Я решил представить здесь реальность в том виде, в котором она была дана мне Фернаном Мейссонье, без анализа и комментариев. В рамках восстановления речи в биографической форме нет места сведению этих слов к дискурсивным операциям, которые, изменяя дословную передачу фактов, имели бы целью нас уверить и успокоить. Я добавлю, что в человеческом контексте этой работы пуститься в такие комментарии значило бы изменить связывающему нас нравственному договору. Поэтому я решил передать слова Фернана Мейссонье без "отделки", за исключением воплощения в слове того, без чего текст не будет ясным. Для меня речь шла о том, чтобы дать читателю представление об условиях порождения данного текста. Иллюзорной литературности устной речи я противопоставил работу по написанию, имевшую целью передать ее дух и букву. "Переход от устного к письменному предполагает, что вместе с изменением вида речи появляются неточности, которые, без сомнения, лежат в основе истинной достоверности". Стилизовать логику дискурса, ритм речи - значит уважать аутентичность автора и позволить разбить маневры, которые производят - неосознанно? - символическое доминирование научного языка.
Это, в собственном смысле слова, значит создать авторское произведение, то есть расширить речь.
Войдя в пору зрелости как ученый, я пришел к мысли, что в области антропологии грамотное описание стоит анализа. Трудности, как говорит нам Витгенштейн, возникают из-за того, что мы обычно ошибочно ожидаем объяснений, "в то время как хорошо проведенное описание представляет собой решение, при условии, что мы позволим ему занять то место, которого оно заслуживает, что мы остановимся на нем, не пытаясь выйти за его границы. Поскольку самое сложное - это остановиться". Действительно, человеку свойственно тянуть на себя духовное одеяло. Читаем мы только при помощи своей памяти, и в некоторой мере всякое чтение является спонтанным анализом. Заключенную в книге информацию каждый получит в меру своей собственной истории. И то, что тот или иной пассаж, возможно, будет кем-либо воспринят как непристойный, возвращает, согласно классическому закону о размышлении, каждого к самому себе.
"История - это не наука, и она не должна многого ожидать от наук; она не объясняет, и у нее нет метода (…). Так чем же является история? Чем на самом деле занимаются историки, от Фукидида до Макса Вебера или Марка Блоха, когда отходят от своих документов и переходят к "синтезу"? (…) Ответ на этот вопрос не изменился за две тысячи сто лет, истекшие с тех пор, как его нашли последователи Аристотеля: историки рассказывают об истинных событиях, в которых действующим лицом является человек; история - это роман об правде".
Именно в этом значении я старался написать роман о правде.
Описывать и понимать
Ничто, даже убежденность в том, что я был справедлив, не устраняет моих сомнений касательно того, может ли человек иметь право судить.
Марсель Дюгиамп
Я подчеркивал, что Фернан Мейссонье стал говорить со мной, потому что знал, что я его не сужу. Я никогда не рассматривал бывшего экзекутора как месторождение памяти, которое нужно использовать. Отношения, складывавшиеся между мной и Фернаном Мейссонье, с течением времени установили между нами глубокое доверие. Периодическое общение, совместно пережитые моменты, доверительные беседы. совместные обеды, взаимные визиты, праздники, поддержка во время болезни - на протяжении всех сменявшихся этапов моего исследования я выработал установку свободного внимания, настоящего, понимающего. Моя работа заключалась в том, чтобы заставить работать самого Фернана Мейссонье, и сделать это словно без нажима, путем простого и свободного ожидания. На практике такая позиция изнурительна, как проведение опроса на языке, которым не владеешь. Она требует такой степени концентрации, которую трудно "поддерживать. Именно поэтому наши записанные беседы практически длились не более одного дня. В конце концов можно подумать, что эта работа (почти что акушерская!) - настоящая социологическая майевтика - привела Фернана Мейссонье к передаче своей правды, а может быть, и к освобождению от нее. Таким образом я смог проверить, что автобиографическая работа - это не только способ выражения индивидуальности, которая ей "предсуществует", но также процесс, способствующий выявлению "субъекта". Эволюция точки зрения Фернана Мейссонье относительно смертной казни показательна в этом отношении.
Биографический подход является диалектическим отношением. Желание заставить "работать" Фернана Мейссонье было для меня также поводом для работы над собой. Путем этого упражнения, состоящего в освобождении от защитных оков чистой совести (просто совести, и именно в этом отношении интеллектуальное ремесло гибельно), чтобы открыться без предупреждения познанию другого - в его "особости" - в какой-то мере ты "раздвигаешь" границы своего собственного мозга, чтобы открыться новым духовным пейзажам.
Это "стоит небольшой прогулки", как пишут в путеводителях: прогулки по миру других открывают большие знания о себе самом.
Бессознательное - это наша скрытая история. В некотором роде эту работу можно было бы воспринимать как дар - яд - сообществу. В течение двух веков Франция жила в тени гильотины. И пятьдесят лет пришлось ждать, чтобы "события" стали войной в Алжире. Если поставить "Речи палача" в эту перспективу, их можно прочесть как возврат одного из фрагментов нашей коллективной истории. Французы, долгое время в большинстве своем бывшие сторонниками смертной казни, получили возможность взглянуть в лицо реальности. Такой является в чистом виде история смертной казни на гильотине. Написав исторический труд, мы прекращаем рассказывать байки.
"Социология не имеет целью уколоть другого, объективировать его, обвинить, потому что он, например, "сын того или другого".
Напротив, она позволяет понимать мир, вернуть ему смысл (…), сделать его "данным", но это не означает, что его нужно любить или сохранять как таковой. Понять поведение автора в рамках поля, понять необходимость, вынуждающую его действовать так, - значит сделать необходимым то, что сперва кажется случайным. Это не способ оправдания мира, а способ научиться принимать тысячи вещей, которые иначе будут казаться неприемлемыми".
Так же как афинский pharmakos был призван выполнять роль козла отпущения (термин pharmakos обозначал одновременно и яд, и его антидот), экзекутор, на которого взваливается весь груз насилия, производимого обществом (которое представлено как легитимное), получает ритуальную и регулирующую функцию. В этом смысле свидетельство Фернана Мейссонье напоминает о том театре жестокости, который вызывал к жизни Антонен Арто. Он выводит на поверхность "глубинную латентную жестокость, через которую в индивиде или народе находят место все извращенные возможности духа".
Экзекутор, парадоксальный человек
Чтобы убивать, существует палач. Кто убивает вместо палача, тот вырезает из дерева вместо плотника. Изображать из себя господина вместо господина, вырезать из дерева вместо плотника, Редко кто не ранит на этом руки.
Лao Цзы, "Дао де цзин"
В некотором отношении экзекутор представляется инвертированным образом преступника. Закон - это то, что их одновременно объединяет и разделяет. Они оба убивают, каждый со своей стороны зеркала закона. Экзекутор, в котором пребывает закон, представляется позитивным, легальным убийцей. Народный мститель, вооруженная рука правосудия, меч закона… - он уполномочен обществом на то, чтобы, согласно деликатному популярному выражению, "отрубать гнилые или пораженные гангреной ветви социального тела". Находясь на другом конце власти, обладая высшей властью - властью убивать себе подобных, - палач также встает в пару с королем. Будучи персонажем вне норм, он также является объектом фантазма. И, как отметил Роже Кайюа, существующие рассказы о палачах почти всегда восходят к области утопии, отражая представления, которые питают коллективную мифологию. Здесь мы увидели экзекутора вне этой мифологии, в его повседневной жизни. Обычный человек в необычном положении. В итоге: "Целый человек, созданный из всех людей, который стоит их всех и которого стоит любой".
Парадоксальным образом о палаче можно было бы сказать, что он восстанавливает социальные связи, обрубая их. Он созидает, разрушая.
Пограничный персонаж, он связывает два мира: мир преступления и мир закона, жизни и смерти, реальный и мифический… А. Обрехт в своем дневнике выражает это шизоидное положение, рассказывая о первой своей казни в качестве главного экзекутора, о возникшем ощущении раздвоения: "На этой первой казни я не избежал внутреннего ощущения, которое повторялось каждый раз с приближением последних минут перед действием (…) Полная и безраздельная власть "над" действием. Можно быть палачом и оставаться чувствительным, это может показаться парадоксальным, и никогда я не наблюдал такого раздвоения личности, как в последние минуты перед казнью у всех существ, которые тесно соприкасаются с осужденным". Об этом же говорит нам и Фернан Мейссонье: "Во время казни моя личность менялась. Связывая осужденного, я не выпускал его из виду. Я пристально смотрел на осужденного и не занимался ничем другим. Я даже не слышал, что происходило вокруг нас. Много раз люди говорили мне: "Помнишь? я был на такой-то казни!", а я не помнил, что видел их".
Экзекутор, парадоксальный индивид, находится в своеобразном положении. Человек действия, уполномоченный доминирующими классами, просвещенными классами, теми, кому принадлежит слово, которые изрекают и вершат закон, - правосудие не дорожит знакомством с ним. В администрации криминальной юстиции экзекутор появляется почти незаметно. Его статус контрактный: простая серия кредитов, выделяемых на использование и содержание гильотины. В противоположность этой институциональной ссылке, как только ему передают осужденного, сразу после освобождения из-под стражи, осужденный "принадлежит ему" и экзекутор оказывается единственным распорядителем в процессе казни. "Они" не желают знать, как все это происходит. Главное, чтобы не было проблем, чтобы это произошло и чтобы это произошло как можно незаметнее и как можно эффективнее.
Без сомнения, ни на что не похожее социальное положение палача - единственного индивида, соответствующим образом уполномоченного группой на убийство от ее имени - делало из него особое существо. В буквальном смысле обладавший "властью над жизнью и смертью", отошедший от проторенных путей, он был вне добра и зла, в той крайней точке, где наше общество теряет равновесие. С его исчезновением исчезла и та смутная часть инстинкта нашего общества, которая распределена на каждого из его членов. В отношении морали намерения Пеги стигматизировал индивидов, у которых (в мыслях) чистые руки, но (на практике) рук нет. Свидетельство Фернана Мейссонье, уполномоченного убивать от имени народа, обязывает к размышлениям об отношениях между мифом и реальностью, между представлением и действием. Работа антрополога имеет целью именно осветить социоисторические основы коллективной мифологии. Стараясь выбить с занимаемых позиций социальные и исторические определения некоторых человеческих практик и представлений, антрополог также должен, путем рефлексивного возвращения, отдать себе отчет в социоисторических условиях возникновения своего собственного взгляда. Именно таким образом он в конечном итоге и становится мишенью для самого себя. В этом свете можно сказать, что свидетельство Фернана Мейссонье - отражение палача, существующего в каждом из нас. В каждом из нас есть частичка палача.
Жан-Мишель Бессет
Примечания
1
Все сноски составлены Жан-Мишелем Бессетом, за исключением тех, которые подписаны именем Фернана Мейссонье. Все тексты приведены с сохранением авторской орфографии и пунктуации.
2
Сообщение, оставленное на автоответчике 29 октября 1999 года. В итоге для венка, посланного Фернаном Мейссонье на могилу Лезюрка, были выбраны следующие слова: "Памяти Лезюрка, во славу Правосудия". По обращении в мэрию Парижа выяснилось, что невозможно заказать работы по украшению без согласия семьи почившего. Поскольку связи с семьей не было, Фернан Мейссонье смог только возложить на могилу цветы.
3
Анри Рош (1865–1956), главный экзекутор но уголовным приговорам в Алжире с 1928 по 1945 год. Он происходил из рода экзекуторов, восходящего к концу XVII века. Помощник экзекутора в городе Алжире с 1906 года, он был назначен главным экзекутором в 1928 году.
4
Подростком Фернан Мейссонье создал миниатюрный макет гильотины в подарок своему отцу на день рождения. См. с. 26. 64.
5
На профессиональном языке "фотографом" называют того члена группы (обычно это первый помощник), который стоит у "головы" гильотины. Он принимает "клиента", протягивая руки между двумя опорами машины, совершая крайне опасную, как подчеркивает Фернан Мейссонье, операцию. Со своего места он видит осужденного через "объектив" очка, откуда происходит прозвище "фотограф". О жестах "фотографа" см. с. 91.
6
Гильотина, которая была в Алжире, являлась первой моделью, моделью 1868 года. В ней механизм крепления бабки и верхней части конструкции был повернут к скамье. Он выступал. И когда лезвие падало, было необходимо, чтобы полуочко было опущено. Если на пусковой рычаг нажать при поднятом полуочке, то при движении лезвия крепление цепляется за очко, и это все срывает! Собственно, это и произошло! Дядя Рош одновременно опустил и очко, и бабку (на которой закреплено лезвие). Падая, бабка, более тяжелая, догнала очко и сорвала его. Затормозившись в столкновении с очком, нож не выполнил полностью своей задачи - отделить голову от туловища. - Примеч. Фернана Мейссонье.