Дверь опять открылась, и надзирательница знаком подозвала Зосю.
- Ты отправляешься в карцер.
Зося подняла руку в торжественном салюте:
- Я была свидетельницей победы. Ради нее я вынесу любые страдания.
Когда ее увели, Русланова заметила:
- Теперь будет знать, как шутить.
Зоя присела на свою койку. Письмо было от Александры. Почерк был ее. Совсем коротенькое, да оно и неудивительно. Александра прекрасно знает, что чем длиннее письмо, тем скорее его конфискуют.
Дорогая сестра!
Надеюсь, у тебя все хорошо, как и у меня и у моих детей. Виктория выросла в хорошенькую девочку, у нее минные прямые каштановые волосы и красивые глаза. Она зовет меня мамой и во всем слушается. Она очень вежливая и немного застенчивая.
Твоя сестра, Александра.
Наконец-то Зоя узнала, где ее дочь! Она снова и снова перечитывала письмо. Моя Вика! Вежливая и застенчивая...
"Она зовет меня мамой" - эти слова заставили сердце болезненно сжаться, но Зоя поняла, что хотела сказать Александра. Она приняла решение не говорить девочке о настоящей матери на случай, если им не суждено будет встретиться. Зое пришлось признать ее правоту. Это мудрое решение.
Хорошенькая девочка. Длинные прямые каштановые волосы. Красивые глаза. Зоя попыталась соединить все эти детали и представить себе лицо дочери, однако у нее ничего не получалось. Страстное желание увидеть дочь не помогало.
Русланова дала Зое листок бумаги и карандаш, чтобы Зоя ответила Александре.
Дорогая Александра!
Какое счастье получить твое письмо и узнать хорошие новости о моей Вике. Правильно, что она считает тебя своей матерью. Пусть так и будет, ведь может случиться, что я больше никогда в жизни не увижу ее. Что и говорить, я живу только ради нее, но разве это понятно ребенку? Все же, пожалуйста, умоляю тебя, расскажи ей про тетю Зою, которая живет далеко-далеко и очень любит ее. А время от времени целуй ее и говори, что поцелуй этот шлет ей тетя Зоя. Когда она научится писать, попроси ее послать письмо тете Зое и нарисовать для меня какую-нибудь картинку.
У меня нет слов, чтобы выразить тебе благодарность за все, что ты делаешь для моей Вики. Могу лишь послать слова моей любви тебе, а также Юре и Нине.
Зоя.
Она несколько раз перечитала письмо. В нем так мало сказано, а хочется сказать так много. Но Александра, конечно же, и без слов поймет боль ее сердца. Александра сама мать.
Прежде чем положить письмо в конверт, она внимательно перечитала его еще раз. Не придерутся ли к чему-нибудь власти? Нет, вряд ли. Она оставила конверт открытым. Запечатают сами, когда прочтут. А теперь остается только одно: как-то прожить еще один год, когда ей разрешат получить следующее письмо. И если на то будет воля Божья, то это будет письмо от Виктории, а вместе с ним ее рисунок.
ВИКТОРИЯ
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мне наконец исполнилось семь лет и я пошла в школу. У меня даже была настоящая школьная форма - черный передник и коричневое платье с белым воротничком. Форма, конечно, была не новая, она досталась мне после Нины.
Может быть, всех детей-семилеток отличает оптимизм, я, во всяком случае, была неизбывной оптимисткой. Вновь я пребывала в ожидании радикальных перемен в своей жизни. Уж на этот-то раз я обрету друзей.
Но единственным моим другом в школе стала учительница, Анастасия Лукьяновна, низенькая полная женщина с седыми волосами. Ей было за семьдесят, вот почему, наверное, она могла позволить себе доброжелательное отношение ко мне и, более того, пригласила нас с мамой к себе на чай. Наверно, за свою долгую жизнь она хорошо поняла, что в нашей стране можно в одночасье стать врагом народа, а на следующий день - всеми уважаемым гражданином. На ее памяти режимы сменялись не раз.
Но друг в лице учительницы - о том ли я мечтала? Мне нужны были друзья моего возраста. Увы, среди моих сверстниц для меня не нашлось ни одной подруги. Родители постарались внушить им, что мне нельзя верить, да и водиться со мной - дело опасное.
К тому же дети поняли, что я не совсем такая, как они. Они пришли в школу, не умея ни читать, ни писать, ни считать. А я все это уже умела. Меня научили дома Юра с мамой. Я видела, как они перешептываются, глядя на меня широко открытыми глазами. Я обижалась, но еще выше задирала нос, демонстрируя свое превосходство. Похвалы учительницы перед всем классом лишь усугубляли положение.
Однажды после уроков меня окружили семь девочек из нашего класса.
- Как тебе не стыдно красить ресницы и брови! - заявила одна из них, и ее дружно поддержали остальные.
Волосы у меня в ту пору были светло-каштановые, а брови и довольно длинные ресницы - почти черные.
- А вот и нет! У меня от рождения такие!
Девочки рассмеялись.
- Все-то ты врешь, вруша несчастная! Красишь, красишь!..
Я сунула носовой платок в лужу и протерла глаза и брови.
- Видите? Ничего нет. Они у меня настоящие.
Одна из них так сильно пихнула меня, что я упала.
- Мажешься, да еще и врешь!
Вечером я спросила маму, нельзя ли каким-нибудь способом изменить цвет моих ресниц и бровей. Она улыбнулась.
- Когда вырастешь, тогда и меняй, если захочешь. Только вряд ли ты захочешь. А сейчас они у тебя естественного цвета и очень славного. Ты хорошенькая девочка.
Но мне меньше всего хотелось быть хорошенькой, мне хотелось, чтобы меня любили. На следующий день меня опять нещадно дразнили и, вернувшись из школы домой, я приступила к решительным действиям. На глазах у Нины я сунула в горящую печку гвоздь, пока он не раскалился докрасна. Держа гвоздь тряпкой, я осторожно, чтобы не спалить кожу, провела им по кончикам ресниц и бровям. Потом потерла их пальцами. Результат оказался не самым удачным. От ресниц остались короткие неровные волоски, а в бровях появились голые проплешинки. Но как бы то ни было, оставшиеся подпаленные волоски утеряли свой первоначальный вызывающий цвет.
Нина полностью одобрила мои действия.
- Вот и хорошо. Зато теперь они отрастут еще длиннее.
Она явно имела в виду свои жиденькие косенки - мама каждое лето неукоснительно брила ей голову в надежде, что к осени волосы станут гуще.
Увидев меня вечером, мама пришла в ужас.
- Вика, ты что, с ума сошла? Да ты знаешь, на кого стала похожа?
Мне было все равно, на кого я стала похожа. Главное, что я улучшила свою внешность. Но Нине за то, что она позволила мне учинить это безобразие, здорово от мамы досталось, Нина старше, должна бы, кажется, понимать.
А в школе ничего не изменилось. Только теперь девочки издевались, утверждая, что у меня какая-то страшная болезнь, от которой выпадают брови. Я поняла, что мне никогда не завоевать их расположения.
Однажды вечером после ужина мама усадила меня к себе на колени.
- Ты уже большая, Вика. Пора тебе узнать побольше о нашей семье. Особенно о твоих тетях. О тете Зое и тете Марии.
- Я знаю о них. Они живут далеко-далеко. А где мой папа?
Мама внимательно посмотрела на меня:
- Что тебе сказать? Ты не помнишь его. Мы разошлись, когда ты была совсем маленькая.
- Мне кажется, я помню его, - возразила я.
Мама рассмеялась:
- Уверена, что нет. Даже Нина не помнит. Вот Юра помнит. И тетю Зою помнит, и тетю Марию.
- Я когда-нибудь увижу их?
Мама вздохнула.
- Тетю Марию никогда. Она умерла. Может, когда-нибудь увидишь тетю Зою. Кстати, ты знаешь, я получила от нее письмо.
- Да? - довольно равнодушно переспросила я, не очень хорошо понимая, какого ответа ждет мама. - Можно его посмотреть?
Мама покачала головой.
- Нет, оно ведь не тебе написано. Она пишет о том, что тебя не касается. Но она справляется о тебе. Она помнит тебя, еще когда ты была совсем крошка. И просит, чтобы ты ей написала. Ей очень хочется получить от тебя весточку.
- Но я же не знаю ее. Что мне ей написать?
Улыбнувшись, мама потрепала меня по голове:
- Да что хочешь. Не сомневаюсь, ее обрадует все, что ты напишешь. И еще мы обязательно пошлем ей какой-нибудь твой рисунок.
Мне дали бумагу и карандаш. Я сидела, уставившись в чистый лист, не зная, что делать. О тете Зое я знала только то, что она очень красивая и когда-то была актрисой. Жила она совсем одна где-то недалеко от Москвы. Ей очень хочется повидаться с нами, но у нее нет денег, чтобы выслать нам на дорогу.
Но раз мама велела писать все, что мне хочется, я и написала:
Дорогая тетя Зоя!
Мама говорит, вы помните меня, но я вас не помню. Мне семь лет, и я хожу в школу. Пожалуйста, пришлите мне немного яблок и конфет. Мне очень хочется.
Целую вас крепко,
Ваша племянница Виктория.
Тете Зое будет приятно получить письмо, и она обязательно пришлет мне яблок и конфет.
ЗОЯ
Прочитав письмо Виктории, Зоя весь день прорыдала. Яблоки и конфеты. Господи Боже, да ведь ради того, чтобы получить это письмо, она объявила голодовку, и вот теперь ее дитя просит прислать ей яблок и конфет.
- О моя родненькая, - шептала она, - попроси у меня мою жизнь. Ее мне отдать гораздо легче.
Она заливалась слезами, перечитывая слова о том, что девочка не помнит тетю Зою. Да как же может быть иначе, если ей исполнилось всего одиннадцать месяцев, когда Зою арестовали? А теперь она уже умеет писать и ходит в школу, ни разу в жизни не видев своей матери, ни разу не ощутив прикосновения ее руки.
Зоя принялась рассматривать картинку, которую нарисовала Виктория. На ней была изображена прямая как палка девочка с длинными кудряшками до земли. По одну сторону от девочки стояла колонка с торчащей рукояткой, а на рукоятке висело ведро.
Зоя прикоснулась к тому месту, где наверняка лежала рука Виктории, пока она рисовала. Если бы только вместо этого рисунка получить фотографию!
Какая она? Зоя никак не могла себе ее представить. На кого похожа? На мать, на отца, на них обоих? Нет, Зое не воссоздать облик дочери. Чего ж тут удивительного, ведь она и лицо Джексона помнит с трудом. Да правда ли, что она когда-то была кинозвездой и носила теплую меховую шубку? Неужели она и впрямь тогда верила, что никто не осмелится причинить ей зло?
Зоя улыбнулась своим мыслям. Какая же она была глупая. Интересно, могла бы она поступить по-другому, если б знала, чему суждено случиться? Тогда не было бы Виктории... Где найти правильный ответ?
С того дня Зоя спала, положив рядом письмо и рисунок Виктории. Иногда она уже перечитывала его, не плача. Придет день, дорогая моя девочка, и Бог даст, я еще осыплю тебя яблоками и конфетами.
Слухи поползли после того, как однажды взревели разом все заводские гудки, да так громко, что женщины услышали их даже в камерах. Умер Сталин! Поначалу в это невозможно было поверить. Умер Сталин? Да как такое может быть, ведь он не был обыкновенным, земным человеком? А что, если и вправду умер? На лицах, годами не знавших улыбки, затеплились едва уловимые признаки надежды.
Взобравшись на стол, Зося громогласно объявила:
- Внимание, дамы! Наступил великий час! Исторический час! Когда умирает человек, которого мы не любим, это повод для радости.
Зоя схватила ее за юбку:
- Слезь, Зося, и не кричи так громко. Хочешь загреметь в карцер?
Зося нетерпеливо стряхнула ее руку.
- Вы слышите, что она говорит, дамы? Это голос страха, а со страхом покончено. Скоро мы все будем свободны.
На следующее утро в камеру вошли две надзирательницы.
- Грушевская, - сказала одна из них, - ты отправляешься в карцер за нарушение спокойствия.
Другая провела рукой по столу.
- Кто сегодня дежурит по камере?
Зоя вышла вперед, на ее лице застыла горькая усмешка. У них же есть список, они прекрасно знают график дежурств на каждый день.
- Я.
- В камере грязно. Ты тоже идешь в карцер.
До возвращения из карцера Зоя отдала Лиде Руслановой письмо и рисунок Виктории на хранение. Она знала, за что ее наказали. Это не имело никакого отношения к порядку в камере, в которой было ничуть не чище и не грязнее, чем обычно. Все дело в выходке Зоей. По каким-то лишь им понятным соображениям Зою считали заводилой. Поскольку Зося всегда выступала с речами, а Русланова часто принималась качать права, Зое отвели роль возмутительницы спокойствия. С тех самых пор, как она устроила голодовку, ее постоянно подозревали в том, что она выступает зачинщицей всех беспорядков.
Через пять дней, когда ее освободили из карцера, Зое разрешили вернуться в камеру, но только для того, чтобы собрать свои вещи. Ее дружбе с Руслановой и Зосей пришел конец. Зоя обняла их обеих, взяла у Руслановой письмо и рисунок дочери и последовала за надзирательницей в новую камеру.
Там уже находились двенадцать пожилых женщин. Они стояли на коленях, склонившись в молитве. Выяснилось, что это монахини русской православной церкви. Тринадцатая, более молодая, сидела в стороне, читая книгу. Увидев Зою, она кивнула. На вопрос, что она читает, женщина протянула Зое книгу Сталина.
- Говорят, он умер, - сказала Зоя.
Женщина яростно затрясла головой:
- Этого не может быть. Никогда!
- Вы так слепо верите в него? Если вы так ему преданы, то почему вы здесь? - улыбнулась Зоя.
Женщина вызывающе вздернула подбородок:
- Я заслуживаю наказания. И все из-за мужа Он был врагом народа, и его расстреляли. Меня справедливо наказали за то, что я была замужем за таким человеком.
Двенадцать монахинь в миру всегда держались вместе. Когда они узнали, что их духовный отец работает на НКВД донося обо всем, что у них происходит и говорится, женщины ушли от него, обосновавшись отдельно. Местные власти усмотрели в этом преступное деяние, и их арестовали.
В конце концов весть о смерти Сталина подтвердилась Пошел слух что он покончил жизнь самоубийством. Заключенные, более искушенные в политике, считали самоубийство маловероятным, но если такова была официальная версия, то оно и к лучшему. Крепла надежда, что всех узников его режима ждет освобождение.
Вскоре в их камеру перевели Зосю. Они обнялись, и Зоя спросила про Русланову.
- Наверно, ее уже освободили, - ответила Зося. - Во всяком случае, ей велели собрать вещи. Надзирательница, которая сказала об этом, была предельно вежлива. А потом Русланову увели Я слышала, что ее муж, генерал, снова в чести, а это уже кое-что да значит.
Зоя рассмеялась.
- Зося, дорогая, откуда у тебя все эти новости?
Тощая, кожа да кости, Зося изобразила соблазнительную позу.
- У меня свои каналы, Зоя. И не надо о них спрашивать.
- А что будет со всеми остальными? - спросила Зоя.
- Говорят, по тюрьме ходят какие-то начальники. Сегодня они в мужской зоне. Составляют какие-то списки. Освобождать будут в алфавитном порядке.
- Ну надо же, а я - Федорова, в самом конце алфавита, - тяжело вздохнула Зоя.
- Не вешай нос! - воскликнула Зося. - Конец алфавита ближе, чем двадцать пять лет.
ВИКТОРИЯ
Наверно, только русскому человеку дано понять, как формировался мой детский мир. Всеми презираемая, постоянно слышавшая отовсюду в свой адрес слова "враг народа", я при этом была настроена безмерно патриотически. Каждый день в школе, когда мы заводили песню, начинавшуюся словами: "Наш прадедушка, наш Сталин...", мой голос звучал громче всех. Я искренне верила, что он хороший, мудрый и добрый. Я искренне верила, что он мой прадедушка, и любила его.
Когда я услышала, что он умер, я заплакала. Умер мой прадедушка. Я не поняла, почему мама, вернувшись с работы, улыбалась.
- Сталин умер, - сказала она, словно сообщая добрую весть.
Я была в ярости.
- Как ты можешь улыбаться? Ты хочешь, чтобы мы все умерли?
Для меня смерть Сталина была равнозначна смерти Бога.
Мама бросила на меня печальный взгляд.
- Станешь немного старше, тогда поговорим. Надеюсь, ты все поймешь.
Она раздала нам черные повязки с красными полосками, которые ей выдали на работе.
- Их следует носить на левой руке, - объяснила она. - Мы будем носить их только на улице, не дома.
Какая она бессердечная, решила я и не снимала повязки ни в школе, ни дома. Я и сейчас не понимаю, почему так поступала и почему все это так много значило для меня. А может, мне просто нравились красные полоски, красиво смотревшиеся на темном платье? И все же более вероятно другое объяснение: мысли о дедушке Сталине каким-то странным образом увязывались, видимо, с мыслями об отце. Я не понимала тогда, как страстно хотела иметь отца, такого же, как у других детей в школе. Собственно, мне хотелось любыми путями стать ровней другим, более счастливым детям, и первое, что могло в этом помочь, - это отец. Будь у меня отец, он никому не позволил бы обижать меня. Он бы не так уставал, как мама, у него хватило бы сил любить меня.
Потребность в отце становилась со временем все более настоятельной - и в детстве, и в зрелые годы, став причиной многих ужасных ошибок.
Смерть Сталина и последовавшая за этим смерть Берии, имя которого было для меня пустым звуком, но смерть которого очень обрадовала маму, заметно изменили наш образ жизни. Мама стала куда более веселой и только и говорила о том дне, когда все мы вернемся в Москву. Меня лично коснулись лишь изменения в школьной системе. Неожиданно ввели совместное обучение мальчиков и девочек. Во втором классе мы уже учились вместе. Вот и все, других перемен не было. Новая учительница с первого дня возненавидела меня, при всем классе обозвав врагом народа. Ребята вытаращились на меня, словно у меня на лбу вдруг выросли рога.
После уроков я подошла к учительнице:
- Зачем вы это сказали? Теперь со мной никто не будет водиться.
Она была молодая, некрасивая, в углах рта залегли глубокие морщины.
- Затем, что это правда. И мой долг - защитить своих учеников.
На меня накатила волна ненависти:
- Вы такая уродина - вам бы только метлу, вы бы улетели на ней на небо.
Она наотмашь ударила меня по лицу. Всю дорогу домой я проплакала.
И все же до меня не доходила одна простая истина: если со мной обращаются как с врагом моего же народа, то причиной тому только воля правительства. Напротив, я приписывала свои несчастья только злым людям, встретившимся мне в жизни, например вот этой учительнице. А мне хотелось лишь одного: быть как все.
В восемь лет советские дети становились пионерами. Это была коммунистическая организация, в которую принимали, как правило, в индивидуальном порядке. Но наш класс приняли автоматически, весь целиком, и всем ребятам выдали красные галстуки. Всем, кроме меня. Когда я спросила, почему мне не дали красного галстука, учительница ответила:
- Для этого мне необходимо знать имя твоего отца, твое отчество. Без этого нельзя.
- Отчество? Что это такое?
Выслушав ее объяснение, я сказала:
- Моя мама и мой папа развелись. Ее зовут Александра Алексеевна, потому и мое отчество Алексеевна.
Учительница расхохоталась.
- Что за чушь! Кто твой отец?