Не исключено, что после почти четверти века неустанного труда ради возведения Храма, возвеличивания Иерусалима, процветания страны, объединения нации и т. п. Соломон вдруг задался вопросом: действительно ли он всей этой своей деятельностью принес благо своему народу? Изменил ли он жизнь людей к лучшему и стали ли они от этого лучше? Оставит ли он по себе добрую память у потомков, впечатает ли свое имя в века, а если нет, то для чего были нужны все его усилия? Вот он вроде бы выполнил то, для чего был предназначен еще до рождения, но что дальше? Ради чего стоит жить? И есть ли вообще в человеческой жизни какой-то смысл?!
Эти и другие вопросы вновь и вновь терзали его душу Вдобавок на него навалился знакомый многим монархам синдром, когда все привычные царские игры, включая женщин, пиры и охоту, пресыщают и становится ясно, насколько они однообразны. Оценивая прожитую жизнь, Соломон все чаще и чаще приходил к пессимистическим выводам: само существование человека казалось ему бесцельным и бессмысленным.
Видимо, не случайно и то, что Талмуд напрямую связывает легенду о узурпаторстве трона Асмодеем со многими стихами из другой великой книги, приписываемой Соломону, – "Екклесиаста". Вспомним, что одним из важнейших признаков депрессии является снижение у больных ею людей "интенсивности восприятия": "окружающее представляется им серым, однообразным; прожитая жизнь оценивается как неправильная, ошибочная, настоящее – мрачно и ужасно, будущее – безысходно".
Но ведь все эти мотивы как раз необычайно характерны для многих страниц "Екклесиаста"! Таким образом, не исключено, что именно затянувшаяся на несколько лет депрессия Соломона и привела к рождению одной из величайших книг в истории человечества.
Впрочем, прежде чем делать подобные заявления, было бы неплохо доказать, что царь Соломон и в самом деле является автором Книги Екклесиаста. А заодно попытаться понять, о чем же на самом деле говорит эта книга.
Глава вторая Время искать и время терять
"Слова Коэлета, сына Давидова, царя в Иерушалаиме" (Екк. 1:1) – так начинается книга, носящая в подлиннике название "Коэлет" ("Кохэлет", "Кохелет"), но известная европейскому и русскому читателю как "Екклесиаст", или в другой транскрипции "Экклезиаст". Таким образом, в первой же строке книги называется ее автор. Но только один сын Давида был царем в Иерусалиме и, значит, "Коэлет" – это царь Соломон. Проблема заключается в том, что ни в иврите, ни в каком-либо другом языке… нет не только имени "Коэлет", но и такого слова.
Попытки М. Эльоенае и некоторых других исследователей доказать, что речь все же идет об имени собственном, близкому к древнееврейским именам Кехат или Йекутиель, выглядят крайне неубедительно, а потому почти никем из гебраистов не воспринимаются всерьез. Большинство и комментаторов, и переводчиков Писания сходились на том, что слово это произведено от глагола "ник-h-ал" – "собираться", родственного слову "ка-h-ал", то есть "община", "собрание". Исходя из этого оно и было переведено на древнегреческий как "Екклесиаст", то есть "выступающий в собрании", "проповедник".
Однако еврейские комментаторы указывают, что даже исходя из такой версии, слово это можно понять и по-другому – скажем, как "собрание мудрых мыслей", своего рода записную книжку, или, даже если угодно, дневник, с которым автор этого делился жизненными наблюдениями и размышлениями.
Наконец, высказывалась и версия, что в само это слово вкралась ошибка: вместо первой буквы "куф" в начале в нем была буква "каф", также звучащая в начальной позиции как "к". В этом случае слово "коэлет" следует понимать как "слова старца", или "размышления старца", подтверждая тем самым известное изречение раввина Ионатана о том, что "Песнь песней" Соломон написал в юности, "Притчи" – в зрелости, а "Коэлет" – в старости. Если, конечно, возраст, в котором он ушел из жизни, можно считать старостью.
Впрочем, и эта версия звучит не очень убедительно. Продолжая игру в этимологию, можно вспомнить, что слово kehe означает на иврите "темный", и, стало быть, kohelet можно истолковать и как "темный", "мрачный", "пессимистичный", что вполне соответствует общему настроению этого произведения. Но все это опять-таки будет не более чем очередной спекуляцией. Таким образом, вероятнее всего, значение названия этой книги так и останется неразрешимой загадкой.
Другая загадка связана с вопросом о том, кто же на самом деле является автором этой книги и когда она была написана. Еще в 1644 году Гуго Гроций опубликовал исследование языка "Коэлета" и пришел к выводу, что эта книга содержит многие слова, встречающиеся лишь в книгах пророка Даниила и Ездры, то есть в самых поздних книгах Библии. А значит, считал Гроций, она не могла быть написана царем Соломоном или даже в эпоху царя Соломона. Другие гебраисты также пришли к выводу, что "Коэлет" написан на необычайно элегантном, "модернистском" иврите, который сформировался лишь к III веку до н. э., то есть вновь наотрез отказали Соломону в праве на авторство "Екклесиаста".
При этом часть исследователей сходилась во мнении, что книга написана в период Вавилонского пленения, на территории Персидской империи, а часть (в том числе и такие видные библеисты, как Генрих Грец и Марк Леви) утверждала, что она была создана под влиянием древнегреческой поэзии и философии. Но если в качестве доказательства первой из этих версий приводились хотя бы обнаруженные в оригинальном тексте "Екклесиаста" заимствованные из фарси два слова – "пардес" ("сад") и "питгам" ("поговорка", "крылатое выражение"), то для обоснования второй не было и этого. В тексте "Екклесиаста" нет ни одного заимствования из древнегреческого языка. В нем есть лишь перекличка некоторых идей с греческой философией, но это, как известно, еще ничего не значит. Да и перекличка эта, как показал в свое время Сергей Сергеевич Аверинцев, весьма условна, и правильнее, скорее, говорить об "Екклесиасте" как об антитезе классической греческой философии.
"Автор, собственно, жалуется не на что иное, как на ту самую стабильность возвращавшегося к себе космоса, которая была для греческих поэтов и греческих философов источником успокоения, утешения, подчас даже восторга и экстаза, – подчеркивает Аверинцев. – Природные циклы не радуют "Кохэлета" своей регулярностью, но утомляют своей косностью. "Вечное возвращение", которое казалось Пифагору возвышенной тайной бытия, здесь оценено как пустая бессмыслица. Поэтому скепсис "Книги Проповедующего в собрании" есть именно иудейский, а отнюдь не эллинский скепсис; автор книги мучительно сомневается, а значит, остро нуждается не в мировой гармонии, но в мировом смысле. Его тоска – как бы подтверждение идеи от противного той идеи поступательного целесообразного движения, которая так важна и характерна для древнееврейской литературы в целом, постольку он остается верным ее духу".
"Несмотря на разногласия по вопросу о датировке книги "Кохэлет"… большинство современных исследователей относят ее к середине I тысячелетия до н. э., то есть к Осевому времени, одним из главных признаков и достижений которого был переход от мифологического мышления, где доминирует абсолютная истина, к научно-логическому мышлению, признавшему также значимость истины относительной" – пишет Вейнберг, подводя итоги научной дискуссии вокруг датировки "Екклесиаста".
Но дело ведь заключается в том, что книга "Екклесиаст" не просто в первых строках указывает на Соломона как на ее автора, но и многие другие ее стихи, написанные от первого лица, это авторство подтверждают. В самом деле, только Соломон из всех царей израильских мог сказать про себя: "…собрал себе серебра и золота, и драгоценностей от царей и областей; завел у себя певцов и певиц, и услаждения сынов человеческих – разные музыкальные орудия. И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме, и мудрость моя пребыла со мною" (Екк. 2:8-9).
С. С. Аверинцев предложил изящную гипотезу, позволяющую вроде бы объяснить этот парадокс. "Обычай приписывать сборники сентенций мудрым царям былых времен искони существовал в древнеегипетской литературе и оттуда перекочевал в древнееврейскую (о значении имени Соломона как собирательного псевдонима для всего сословия хахамов сказано выше, в связи с "Книгой притчей Соломоновых"). Но здесь перед нами совсем не то, что в "Книге притчей Соломоновых" или "Песни песней". Автор не просто надписывает над книгой своей имя Соломона, но по-настоящему "входит в образ" великолепнейшего из царей Израиля, вводя неоднозначное сопряжение двух планов: исповедально-личного и легендарно-исторического. Традиционный образ Соломона сознательно взят как обобщающая парадигма для интимного жизненного опыта. Эта сознательность приема есть черта столь же необычная на общем фоне древневосточной литературы, сколь и подходящая к облику скептического мудреца, написавшего в IV или III веке до н. э. "Книгу Проповедующего в собрании"…"
В том же ключе, но с некоторыми нюансами объяснял происхождение "Екклесиаста" и Фридрих Тибергер. Согласно его гипотезе, эта книга связана с Соломоном именно потому, что она является коллективным произведением учеников и преподавателей некой созданной именно Соломоном в Иерусалиме "школы мудрости". "Школы мудрости, – напоминает Тибергер, – были распространены на всем Древнем Востоке. К 3000 году подобные учреждения существовали при дворе фараона; в будущем, после обучения слушатели становились государственными чиновниками. В этих школах приобретали навыки в составлении деловых бумаг, обучали истории и праву. О таких школах говорится в "Истории" Иосифа Флавия. Известно, что они существовали в Вавилоне: одна, известная как Дом закона, была при храме Бога писцов в Езеде".
По версии Тибергера, сообщество преподавателей и учеников этой школы и называлось "собранием", а Соломон как ее первый руководитель (а возможно, и последующие главы школы) именовался "коэлетом" – "главой ассамблеи", "проповедником собрания". Соломон, таким образом, по этой версии, заложил основу еврейской риторики, принципы ведения дискуссии, когда глава школы выдвигает какой-то тезис, обосновывает его, а остальные должны этот тезис опровергнуть, выдвинув контрдоводы. На этом основании он действительно может считаться если не автором, то вдохновителем "Екклесиаста".
В пользу этой версии говорит само построение "Екклесиаста", текст которого порой напоминает даже не диалог, а "полилог" – беседу со множеством участников, выдвигающих противоположные и противоречивые точки зрения. Тибергер напоминает, что подобные диалоги были характерны для литературы Древнего мира, и прежде всего для египетской и вавилонской (например, "Диалог между уставшим от жизни и его душой", датируемый около 1580 года до н.э.). Проводит он также и любопытную и весьма обоснованную параллель между текстами "Екклесиаста" и древнеегипетским "Плачем Хек-хепера" (около 1900 года до н. э.).
Таким образом, если следовать Тибергеру, не исключено, что текст "Екклесиаста" и в самом деле начал складываться в эпоху Соломона, но затем многократно дописывался, редактировался и приобрел знакомую нам форму никак не ранее 500 года до н. э., будучи в любом случае продуктом коллективного творчества.
Что ж, повторим: речь вновь идет о весьма изящной, но все же отнюдь не бесспорной гипотезе. В IV или?? веке до н. э. поэты и философы обладали уже достаточным самолюбием, чтобы отдавать авторство своих произведений кому-либо другому, пусть даже и царю Соломону. Да и при всей внутренней противоречивости книги единство ее не только стиля, но и самого строя поэтического мышления наводит на мысль, что она все же написана одним автором.
Поэтому попробуем поставить вопрос по-другому: "А могла ли эта книга быть написана царем Соломоном?"
И ответ будет однозначен: "Да, такая вероятность и в самом деле существует".
Каким бы модернистским ни казался ее язык, он все равно был понятен современникам Соломона – за исключением, пожалуй, некоторых явных неологизмов, которые, кстати, нигде, кроме "Коэлета", больше и не используются. В то же время на два заимствования из фарси в "Коэлете", как показал американский семитолог Митчел Дахуд, содержится множество слов из финикийского языка, да и морфология и синтаксис этого языка явно оказали свое влияние на текст "Коэлета". Но ведь наиболее интенсивное сообщение между Израильским царством и Финикией, а значит, и взаимовлияние еврейской и финикийской культур приходится именно на эпоху царя Соломона!
Наконец, еще одна важная особенность этой книги: ее универсализм.
Текст "Коэлета", в отличие от других книг Танаха, обращен ко всему человечеству, а не только к еврейскому народу; Бог в нем – это Творец мира. Владыка всего сущего и Господь всех народов, так что призыв трепетать перед Ним и следовать Его заповедям также обращен ко всем людям. Но подобными космополитическими настроениями в древней еврейской истории отличался только один человек – все тот же царь Соломон!
Таким образом, ни однозначно опровергнуть, ни однозначно доказать, что именно Соломон является автором "Екклесиаста", невозможно. Нам остается лишь констатировать тот факт, что имя Соломона навсегда останется связанным с этим "одним из самых замечательных произведений мировой литературы", и, исходя из этого факта, познакомить читателя с некоторыми из его основных идей и мотивов.
* * *
Подробный литературный и философский анализ "Екклесиаста" не входит в задачу этой книги, да и при всем желании автор вряд ли осмелился бы соперничать на этом поприще с целым рядом вдающихся раввинов, философов и литературоведов, посвятивших такому анализу целые тома.
Но первое, что хочется здесь отметить: завораживающая сила этой книги заключается именно в том, что она представляет собой вдающееся художественное произведение. При этом, пожалуй, трудно сказать, идет ли речь о ритмической прозе или о философской поэме, написанной белым стихом.
Автор позволит себе высказать крамольную со всех существующих точек зрения на "Екклесиаста" мысль, что подлинное величие этой книги заключается отнюдь не в том, что она содержит в себе глубокую философию. Если отставить в сторону доступную немногим каббалистическую трактовку ее текста, то становится ясно, что "Коэлет" содержит в себе не так уж много "мудрых мыслей". Вся сила этого произведения для непосвященного читателя (как и в случае с "Песнью песней") как раз заключается в том эмоциональном воздействии, которое она оказывает при прочтении. Она, эта сила – в исповедальной искренности и магии языка книги; в его афористичности; в виртуозном владении автором всеми средствами поэтического выражения. Вспомним хотя бы известные почти каждому образованному человеку слова:
Всему свое время, и время всякой вещи под небом:
Время рождаться, и время умирать;
Время насаждать, и время вырывать посаженное;
Время убивать, и время врачевать;
Время разрушать, и время строить;
Время плакать, и время смеяться;
Время сетовать, и время плясать;
Время разбрасывать камни, и время собирать камни;
Время обнимать, и время уклоняться от объятий;
Время искать, и время терять;
Время сберегать, и время бросать;
Время раздирать, и время сшивать;
Время молчать, и время говорить;
Время любить, и время ненавидеть;
Время войне, и время миру
(3:1-8)
Именно в художественной силе, а не в философской глубине кроется разгадка того, что "Екклесиаст" потрясает почти каждого, кто его читает. Каждый новый читатель этой книги невольно начинает примерять на себя жизненный опыт его автора и спорить или соглашаться с ним. Не случайно на протяжении всей человеческой истории было так много попыток художественного перевода "Екклесиаста" и в прозе, и в стихах, но ни один из них, как и в случае с "Песнью песней", нельзя признать удачным.
Первая глава книги отражает ту безысходность, ощущение бесцельности существования, а также смятение и разочарование от тщетности усилий создать что-то поистине новое и оставить по себе память в этом мире, которую испытывает автор:
"Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, – все суета. Что пользы человеку от всех трудов его, которыми он трудится под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки… Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: ‘смотри, вот, это новое’, но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после" (Екк. 1:2-11).
Это депрессивное настроение нарастает по мере движения текста. В какой-то момент "Проповедующий в собрании", кажется, начинает обвинять Бога в том, что Он подарил людям жизнь – ведь зачем она человеку, если в ней нет никакого смысла: "…тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем. Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все – суета и томление духа! Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать" (Екк. 1:13-15).
Кажется, подлинную радость человеку могло бы принести познание тайн этого мира; мощь его интеллекта, отделяющая его от животных. Но нет – и это не приносит ни счастья, ни радости, ни удовлетворения: "И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это – томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь" (Екк. 1:17-18).
Во второй главе "Проповедующий" перечисляет те материальные забавы и блага, в которых он пытался найти смысл жизни или, по меньшей мере, отвлечь себя от поисков этого смысла – он "пытался увлечь свою плоть вином", умножал свои земельные угодья, стада, сокровища и прочие богатства, он "завел себе певцов и певиц", искал мудрости…