– Да, и пишет книги. Недавно сделал вместе с Гинкасом книгу о Гинкасе, она вышла в Америке. Шесть книг вышли в Лондоне – переводы лучших русских пьес. И сам написал пьесу для меня и для Риммы Гавриловны Солнцевой. Римма Гавриловна – первый мой профессиональный, очень важный человек, который пытался мою неоднозначность мне самой открыть. И вот какая связь: первый спектакль Гинка-са был в Риге с Риммой Гавриловной, где она была ведущей актрисой, а потом Царев пригласил ее преподавать. Ее ученики – Евгения Глушенко, Анна Каменкова, Егор Бероев… Очень неблагополучный человек в профессии, перченая и соленая, она не позволяла мне уходить в псевдоженственность, в милашку, она эту милашку истребляла из меня всеми силами. И она мой самый строгий критик. Я играю премьеру, потом приглашаю Римму Гавриловну, и она по телефону рассказывает всю правду, а я записываю. Вот в "Московских историях", где я получила за роль премию Смоктуновского, она меня так распекла, что мою спину скрутило и утром я проснулась со свернутым позвоночником. Хотя я понимаю, что она говорит даже не о конкретной роли, а куда-то вперед, на вырост.
Канаты, полы и цемент
– А бывало, что вы разбивали лоб, или вам всегда сопутствует удача?
– Я ко всему пробиваюсь именно лбом и стенки пробиваю с огромным трудом. Но я такой человек, я долго бью в одну точку. И рада этому, потому что если б было легко, я бы не ценила того, что есть. Чтобы поступить в актрисы, мне надо было пройти через театр Спесивцева, где я плела канаты, мыла полы, месила цемент, параллельно с Гнесинским, и я не только не боялась этого, а мне это сладко было, потому что я всегда думала и продолжаю думать, что для того, чтобы стать актрисой, нужно уметь не просто говорить чужие слова, а побыть кем-то, испытать что-то, чтоб научиться понимать человека.
– Я видела вас в мужской роли Санчо Пансы, я знаю, это вышло случайно, вы заменили артиста, но это преобразило спектакль, и "Театральное братство Оксаны Мысиной" засверкало.
– Мы думали, будет подвальный маленький эксперимент, когда создавали театр, и назвали "Братство", без меня, меня послали за пиццей, все были голодные, и пока меня не было… А в результате это живет и выстаивает.
– Мы встретились после спектакля: от вас по-прежнему искры летели.
– Когда я работаю, лучше меня не видеть и не слышать. Потому что я другой человек. Я себе не принадлежу, у меня меняется группа крови. Мои близкие знают это.
– Вы такая сумасшедшая?
– Я такая увлеченная. Я не люблю делать что-то вполсилы. Тут момент погружения. Я именно не сумасшедшая. Но по большому счету – сумасшедшая, и этим горжусь.
– А на киношной площадке?
– Мне очень нравится сниматься. Другая техника, другая степень концентрации, другое излучение. Вот Юрий Кара снял семнадцать серий про Валентину Серову, я играю роль Серафимы Бирман…
– В вас, кстати, есть что-то от нее.
– Меня сравнили с ней, когда я еще не поступала в театральное училище. У Спесивцев а был сумасшедший случай, он подошел ко мне за час до спектакля "Я пришел дать вам волю" про Степана Разина и говорит: хочешь сегодня сыграть кликушу? Там такая деревенская безумная и очень сильная сцена, когда она, раскачиваясь на деревянном струге, кричит Степану Разину страшные вещи, и еще два монолога. Спесивцев спросил: можешь? Я ответила: могу. Я надела костюм и помню буквально, как выглядел кирпич, перед которым я стояла, держа свечу, за секунду до выхода на сцену. Вышла на сцену, махнула свечой возле лица, и у меня вспыхнули волосы, я носила тогда длинные волосы, и я начала их руками тушить, запахло паленым, мне это жутко понравилось. И потом я не знала, как попасть на эту крышу, я ведь ни разу не репетировала, и поползла на коленях, какие-то гвозди собирая по пути, и когда оказалась в луче света вся в крови, мне это тоже очень понравилось, мне казалось, стены сейчас рухнут… Мои родители случайно оказались на спектакле, но меня не узнали. А Спесивцев сказал: наверное, так могла бы сыграть Бирман. Я впервые услышала это имя. А в студенческие годы я играла майора Греч в спектакле "Так и будет". Римма Гавриловна Солнцева сказала: я хочу, чтобы ты прошла через эту роль. Я играла сорокалетнего хирурга, она курила "Беломор", и я стала курить "Беломор" и ходила в Боткинскую больницу смотреть, как делают операции. Мне это было нужно. Если есть Ростропович, Шостакович, люди, великие в своем мастерстве, такие же великие люди – хирурги. Они так связывают ниткой капилляры человеческих легких – виртуозы!
– Бирман играла эту роль в знаменитом спектакле театра Ленинского комсомола.
– Константин Симонов и писал роль для нее. И вдруг через пятнадцать лет Кара просит сыграть Бирман! Я была не готова. Я сказала: я люблю ее и, мне кажется, чувствую, но я не видела никогда, как она играла на сцене. Все говорят, это было какое-то чудо, глаз невозможно оторвать, что она вытворяла. Считалось, что она слишком гротескна, слишком экстравагантна, слишком ярка, видимо, с Михаилом Чеховым у нее была какая-то духовная связь. И – катастрофически сложные отношения с кино и с Эйзенштейном. Она пишет в своей книжке, что он хотел только ее на роль Ефросиньи в "Иване Грозном", но Госкино запретило: никогда мы не выпустим на советский экран такой ужас. И он снимал другую актрису. А, посмотрев материал, сказал: или Бирман, или закрою кино. Ей звонят, она счастлива, садится в поезд, нарядилась, приезжает – оператор видит это лицо и падает в обморок. И начинается: первый день – провал, второй день – провал, третий – еще хуже. Эйзенштейн опускает руки и говорит: с этим лицом ничего нельзя сделать. Она лежит мертвая в гостинице и понимает, что все, она не состоится никогда в кино, никто не увидит ее в большой роли. Из жалости ассистент оператора приходит и говорит: Серафима Георгиевна, давайте еще разок попробуем, еще поищем грим. Она выходит из номера без всякой надежды. Они пробуют – и находят: глаз, кусок лица. И Эйзенштейн начинает ее снимать. Она пишет: я ночами проплачу, я все чувствую, я в экстазе – прихожу на съемки, я тупая, бездарная, все валится, Эйзенштейн на меня орет, я полная идиотка. И так день за днем. Он ее прозвал "стрекоза в целлофане". Она каждый день писала ему любовные письма и извинялась за бездарность, а он ей даже не отвечал. Он написал ей письмо, когда фильм уже был снят, но не отослал, его опубликовали после его смерти: ну не получилось ничего у нас с тобой…
– Про роль-шедевр!
– Я все это прочла – и все это на меня пролилось на съемках.
– Запрограммировали?
– Запрограммировала. Я не хотела ее изображать чисто внешними средствами. Я хотела передать ее энергетику, ее юмор, ее парадоксальность и, через глаза, ее хрупкость, как ни странно. Но надо было еще пользоваться своим голосом и говорить какие-то слова, и чтобы все совпало, и мне надо было извести съемочную группу до такой степени, что Кара начал на меня орать, все отвернулись от меня, думая, что за бездарь, и буквально за две минуты до окончания съемки Кара говорит: пусть играет, как хочет, снимайте уже, я не могу больше ничего этого видеть и слышать. И вот только тут внутри у меня стало что-то соединяться…
– В этой связи вопрос. Кругом много актрис с гладкими, гламурными личиками. Вы – по этим меркам – некрасивы, хотя я вижу в вас высшую красоту. Как вы сами к этому относитесь? Вас это мучило? Вам хотелось быть хорошенькой?
– Был момент, когда я студенткой пошла к хирургу, самому лучшему в Москве, поправить нос, сказали, что он делает носы гениально. Он спросил: ну какой вы хотите? Я ответила: вот тут чуть поровнее, тут поаккуратнее. Он записал, показывает: такой нос вас устроит? Я говорю: устроит. Он спросил: вы студентка? Я говорю: да, театрального вуза. И тут он заорал: вон, вон отсюда, вон! Я говорю: стоп, почему вы кричите? Он говорит: ты приползешь ко мне на коленях – верните мою индивидуальность, тебя родили такой, ты должна, насколько можешь, удивлять, что вот такая твоя красота, такая личность. В конце я рассмеялась и сказала: спасибо вам большое, я пошла. И я ему так благодарна. Мой муж говорит мне, что я самая красивая женщина на свете, и я ему верю. И еще я верю, что я очень многое могу. Львов-Анохин говорил: я знаю, что ты хочешь сыграть Дюймовочку, и я тебе ее дам, потому что это твоя роль.
– При росте под 180!
– Я хочу верить тем людям, которым я хочу верить. Кто смотрит на меня чужими глазами – в эти глаза я смотреть не буду. Мэрил Стрип сыграла больше, чем я сыграла. И я очень надеюсь ее догнать. Моя мама, когда я еще только думала стать актрисой, нашла статью про Мэрил Стрип и сказала: прочти, вот актриса.
– С кривым носом.
– И она не стала его менять! Я не хочу превратиться в куклу. Я не кукла. Я Оксана Мысина.
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
Оксана МЫСИНА, актриса
Родилась в Донбассе. Окончила Щепкинское училище. Самый знаменитый моноспектакль – "К. И. из "Преступления"" в постановке Камы Гинкаса. Этапные работы – в спектаклях "Черный принц" и "Самое главное" Романа Козака, "Кухня" Олега Меньшикова, "Тот этот свет" Владимира Мирзоева. Гастролировала по всему миру. Создала "Театральное братство Оксаны Мысиной", где осуществила постановки "Дон Кихот и Санчо Панса на острове Таганрог" и "Аристон" по пьесам Виктора Коркия. Организовала рок-группу. Вышла первая авторская пластинка. Замужем за американским критиком и театроведом Джоном Фридманом. Живет в Москве.
Сергей Женовач
Из любви
Мы разговаривали тогда, когда в Москве только-только возникло новое театральное образование – "Мастерская Сергея Женовача". По аналогии – с "Мастерской Петра Фоменко". Упоминание Фоменко было вполне закономерно. Все минувшие годы Женовач провел рядом с мастером. "Владимир III степени" по Гоголю и "Шум и ярость" по Фолкнеру – его постановки с "фоменками".
Спектакли "женовачей" "Мальчики" по Достоевскому, "Как вам это понравится" Шекспира, "Мариенбад" Шолом-Алейхема и другие стали яркими театральными событиями. За "Мальчиков" как за лучшую режиссерскую работу Сергею Женовачу была вручена "Хрустальная Турандот".
Теперь у театра есть свое здание. Спектакли его – всегда событие. Время не просто доказало его право на существование, но и вывело "женовачей" в первачи.
Тем интереснее вернуться на несколько лет назад, к началу.
"Женовачи"
– Насколько я знаю вашу судьбу, она не очень сладкая. С одной стороны – все ярко, а с другой – все непросто. Образование театра из студенческого курса – вынужденный шаг или что это?
– Вынужденным его назвать трудно. С одной стороны – он органичный, поскольку вытекает из обстоятельств. С другой – поступок для меня неоднозначный. Потому что когда уже много в театре потрудился, и есть работы, которые тебе нравятся и которыми ты гордишься, оставлять это…
– То есть у вас в театре все было хорошо?
– Ну, я так устроен, что та работа, которую делаешь в данный момент, она и есть самая интересная и самая важная. Иногда на премьере подходят и спрашивают: "Вы довольны своей работой?" Это вызывает у меня улыбку. Как можно быть недовольным, если стремишься честно, искренне сделать свое дело, а те проблемы, которые ты ощущаешь, быть может, острее других, их пытаешься преодолеть, и потому зачем о них говорить, когда весь настроен на созидание…
– А как вышло со студенческим курсом?
– Этот набор был для меня очень неожиданным. Все годы мы слаженно работали с Петром Наумовичем Фоменко, у нас сложилась своя педагогическая команда, три поколения артистов и режиссеров, артисты трудятся в основном в "Мастерской Петра Фоменко", а режиссеры – чем я тоже горжусь, потому что я занимался режиссерами плотно, особенно последними двумя выпусками, – все востребованы, все работают в театрах. К их спектаклям можно по-разному относиться, но они занимаются драматическим театром.
– Назовите имена.
– Миндаугас Карбаускис, Василий Сенин, Коля Дручек, Сережа Пускипалис – последний выпуск. До этого – Лена Невежина, Марина Глуховская, Валюс Тертелис…
– Многие на слуху.
– И вот Петр Наумович, когда решил уйти из института, передал мне курс. Я столько лет в педагогике, и кажется, все – то же самое. Но совсем не то же. Я не просто благодарен Петру Наумовичу, я считаю, это шаг, который в сегодняшнем театре – редкость. Чтобы человек сам отдал возможность другому! Этим шагом он изменил всю мою жизнь. Я убежден, и не из ложного патриотизма, что третий этаж ГИТИСа был самым интересным местом в театральной Москве. Там молодые ребята искали, находили, воплощали, часто интереснее, чем потом, когда они попадают в сложные театральные механизмы и что-то теряют. А здесь их любили, их пестовали, и что-то из этого у них рождалось. У нас принято: курс Захарова называть "захаровцы", Хейфеца – "хейфеца", Фоменко – "фоменки". Когда появились "женовачи" – для меня момент был такой этапный. Дело даже не в тщеславии. Я понял, что за ребятишек этих отвечаю. Этот набор был очень тщательный, я не знал, как с ними сложится, но ужасно хотелось, чтобы был результат, и все, что накопилось у меня за эти годы, я в них вложил. Не я один, конечно. Я сохранил всю педагогическую команду: Евгений Борисович Каменькович, Ольга Васильевна Фирсова, Герман Петрович Сидаков по мастерству; еще добавился мой однокурсник и друг Сергей Григорьевич Качанов, он был вместе со мной в студии "Человек", играл Короля Лира; по движению – Карпов Николай Васильевич; по речи – Серова Сюзанна Павловна; по танцу – Алла Михайловна Сигалова. Вся команда осталась.
Помолчать и подумать
– Как можно охарактеризовать атмосферу того, что вы делаете? Чем вы отличаетесь от других?
– Мне трудно говорить о себе. Но то, что дорого, чем хочется заниматься, – прежде всего, поиском театральной выразительности. Я говорю общие вещи, но сегодня театр идет в перекос из-за выживания, желания понравиться публике, людям, которые в тебя денежки вкладывают. А я хотел и хочу все-таки заниматься драматическим театром. Искать новые выразительные ходы, через артиста, через пространство, через свет. И не ради самих себя, а для людей. Сейчас не существует общего критерия. Что тяжело, но факт. Если раньше было какое-то общее мнение – вот есть Эфрос, есть Любимов, есть Товстоногов, – то сейчас режиссеров много, замечательных, разных… все стараются этого объявить гением, того гением… Как Олег Павлович Табаков шутит: гений на квартал, гений на месяц. А если что-то не получилось – тут же тебя могут списать, объявить, что ты кончен. Это такой пресс! Только время может показать, кто есть кто и что есть что. Но и зритель разный. Мне кажется, люди соскучились по театру душевному, по театру, где можно помолчать и подумать. Этим театром нельзя заниматься в отрыве от публики. И когда так называемые лаборатории, а на мой взгляд, псевдолаборатории, занимаются сами собой, ищут собственного душевного очищения посредством театра – мне кажется, это шаманство. Театр – всегда общение. В этом его игровая природа.
– Чьим наследником вы себя ощущаете?
– Некоторые режиссеры гордятся тем, что сами овладели профессией. Обрывают всякие связи с людьми, им помогавшими. Как бы неловко и стыдно, что ты у кого-то учился и учишься. Конечно, все режиссеры стремятся выработать свой стиль. Не ограничиваться манеркой, а найти стиль. Это бессознательно происходит. Но без учебы, без продолжения нет ничего. Мы – звенышки в огромной цепочке. Мне повезло, я счастлив, что учился на курсе Петра Наумовича Фоменко. Для меня это человек особенный. Он очень много мне дал – в профессии, в понимании жизни. Отношения учителя и ученика – это очень сложные взаимоотношения. Они не всегда складываются гладко. Они и не могут складываться гладко. В какой-то момент ученику надо уходить, потому что он может превратиться просто в подмастерье.
– И вы угадали этот момент?
– Это Петр Наумович угадал. И дал мне возможность набрать курс. Я доскажу про учителей. Работать с артистом меня научила – надеюсь, что научила, – Роза Абрамовна Сирота. В театре все идет через человека, и это в профессии, пожалуй, самое трудное. Таких мастеров уже не осталось. Я перечитываю студенческие конспекты и очень много думаю, и уроки Розы Абрамовны со мной на всю жизнь. Ну и, конечно, Анатолий Васильевич Эфрос, на чьих спектаклях я вырос. Я смотрел их по многу раз. Если б не он, я бы и в режиссуру не пошел. Я мечтал учиться у него, но так сложилось, что я не мог приехать, была армия, потом тяжелая болезнь. А когда стал набирать курс Петр Наумович – обстоятельства благоприятствовали, и сомнений у меня не было, я поехал к нему.