Общество взаимного восхищения
– Вернемся к "женовачам". Чем вы скрепляете их?
– В педагогике самый важный момент – материнские свойства. Как бы парадоксально или, напротив, банально это ни звучало. Это Мария Осиповна Кнебель сформулировала. Режиссеры – люди отдельные, одинокие, с одинокой судьбой. Люди жесткие по жизни. А педагогика требует душевности, распахнутости. И любви. Очень важно не бояться идти за учениками, не бояться учиться у них.
– Вы это проделываете?
– Стараемся. Еще когда мы набирали курс, который теперь есть "Мастерская Петра Фоменко", Евгений Борисович Каменькович сказал, что у нас общество взаимного восхищения. Это нужно на первом этапе. Что бы они ни делали. Я помню первые зачеты, когда мы сидим, хохочем, Фоменко, Каменькович, Владимир Владимирович Иванов, ребята слышат наш смех, нашу реакцию. Это нужно. А не то, что пробивается сквозь скептицизм: ну что там они интересного покажут, чем будут нас удивлять… Я слышу иногда рассуждения людей на телевидении, как они мечтают о команде, о любви – а на самом деле это расходится с практикой. Многие педагоги вообще считают, что вовсе не надо привыкать к студентам, так уж сильно к ним привязываться…
– А вы привязались?
– Да, но я никогда бы не рискнул ходить по кабинетам, если бы ребята сами не приняли решение быть вместе. Они сами решили, а я долго думал, взвешивал, тянул до последнего. Говорю: если вы хотите – давайте, но имейте представление о том, что вас ждет. Что мне? Я человек уже опытный, много работал в театре, и предложений много, и если бы я отказался работать с ними – оставался мой нормальный режим. А для них – они сами не понимали, во что входят.
– Вы их пугали?
– Пугать их не надо было. Они сами все видели. Они видели, сколько талантливых людей выходят из ГИТИСа и где они все пропадают. Им просто хотелось быть вместе. Мы играли спектакль – они менялись, росли. К ним приходили кинорежиссеры, предлагали роли. Не в сериале, а в кино. Мы не препятствовали. Мы говорили: ребята, это общее дело, если вас буду узнавать, если вы обогатитесь в работе с такими режиссерами, как Александр Рогожкин или Алексей Учитель, – все на пользу.
– А кто уже узнаваем?
– Оля Калашникова снялась в "Штрафбате", мне кажется, дебют вполне достойный. Тем более что Николай Николаевич Досталь пришел, когда были форс-мажорные обстоятельства, попросил, и мы ее отпустили на пару недель… Мы очень много работали и работаем. Одно дело – находиться под шапкой "Мастерская Петра Фоменко", где мы были столько лет вместе и возникла репутация. А тут мастерская другого человека. Ну, фамилия режиссера на слуху. Но ребятам приходилось самим доказывать, что они могут. Важно, что у нас появилось очень много друзей. Очень много людей, которые хотели, чтобы это сохранилось. Главным было, чтобы не закружилась голова. Хотя их не надо было предупреждать, потому что они сами все понимали.
Ансамбль солистов
– Стало быть, новый театр…
– Я не называл это театром. Мы называли это студией. Для меня театр – во многом производство. Механизм.
Штатное расписание. А студийность – это то, о чем говорил Вахтангов: школа-студия-театр. Это когда ты уже не студент, но еще не артист, когда театр в твоей жизни ценнее, чем что-либо. Это немножко летучий момент, он быстро уходит. Но без него жить в театре невозможно. Потом люди это вспоминают и этим живут. Эти воспоминания дают энергию, силу выдержать жизни прессинг. Школа-студия-театр – это школа великая. Просто она сегодня нивелируется. Ее нет. Студии заглохли. Мы обедняем сам театральный процесс. Мы думаем, что сразу возникнет что-то гениальное, на века, и это переменит наше мировоззрение! Но так же не бывает. Новый воздух должен быть, а зритель найдется, и он находится. На наши спектакли – "Мальчики", "Мариенбад" – люди записывались и записываются, на них нельзя попасть… Студия – это внутреннее состояние. Внутреннее самочувствие. Душевное состояние. Когда Лев Абрамович Додин приходил к нам на "Мальчиков" со своим артистами, у нас состоялось очень интересная беседа. Он сказал: ребята, когда вы попадаете в разные театральные организмы, вы можете пенять на кого угодно, говорить, что вам не повезло в жизни, что режиссер не видит вас в той или иной роли, партнеры недостаточно к вам внимательны, а тут у вас одинаковые стартовые возможности, если что-то не получится, причина в вас, а это так трудно – признать причину в себе. По-моему, гениально сказал. Мы играли "Мальчиков" на фестивале "Радуга" в Петербурге на площадке у Додина, и когда мы пришли – мы пришли в дом. И на гримерных столиках нашли записки с добрыми напутствиями, и ребята, когда уходили, тоже им написали. Мне всегда интересно входить в дом театральный. Или – создавать свой театральный дом. Театры должны возникать. И – страшное слово – не умирать, нет, но исчерпываться. Когда наша студия переросла в театр, и мы все это почувствовали – я сказал: слава Богу. Потому что думать с самого начала, что вот мы сформируем некую труппу… сразу становилось не по себе. Каждый артист, который сложился, имеет право на судьбоносную роль. А эти ребята могли работать в ансамбле солистов: я понимаю, что я сегодня играю и веду действие, а ребята мне помогают, а завтра он будет вести действие, и я буду ему помогать, играя даже небольшую роль. Но это долго не могло продержаться. Понятно, что завтра будут семьи, начнут рождаться дети, театр не сможет быть для них самым главным делом на свете, главным останется личная жизнь, семья…
– А для вас?
– Я человек, живущий чуть в другом измерении. Для меня театр… может, это звучит красиво, но это правда… театр стал смыслом жизни. Ну, так случилось. Иногда я думаю, может, не стоило в это так сильно входить, может, стоило заняться своим бытом, личной жизнью… Театр ведь стал сейчас просто профессией, и это правильно. Но для меня он по-прежнему остается смыслом жизни. Я с утра до вечера занимаюсь этим. Я не могу не прийти на свой вечерний спектакль во МХАТ или Малый. Если не прихожу – для меня ЧП. Даже если мне тяжело смотреть, я устал – я сижу за кулисами и слушаю, как идет спектакль, как он чувствуется. Если постановка моего ученика – я не могу не позвонить, не прибежать. Мне всегда интересно, что происходит в других институтах, театрах, какие выходят книги. Иногда, конечно, возникает мысль: а может, не надо, может, надо просто жить, просто радоваться…
– Это оттого, что что-то царапает, больно вдруг отчего-то?
– От одиночества.
Трамваи детства
– Вы себя ощущаете анахронизмом?
– Нет. Я не знаю, как я себя ощущаю. Я просто живу и работаю. А как меня ощущают другие, я не знаю. Может быть, считают, что я не самый расчетливый человек. Потому что я отказываюсь от каких-то предложений, от которых не отказываются, и многие не понимают, почему. Я не мог и не могу существовать на потоке. Я говорил о своем театральном доме, а на этом пути уже были приобретения и потери. Прежняя рана остается…
– Вы говорите о Бронной, откуда пришлось уйти?
– Да. Там была группа моих однокурсников и друзей-артистов, ребят, которые приобретены были судьбой. Когда мы работали вместе и получали от этого радость, и затеяли "Короля Лира", и понимали, что студийно это сделать уже невозможно, тогда возникло предложение от театра: войти группой в одиннадцать человек. Я сразу договорился: что на условиях, если вокруг меня будет строиться театр. Если нет – мы повернемся и уйдем. Мы проработали семь лет, мы создали репертуар, мне кажется, мы создали театр. Но театру на Бронной не захотелось по этому пути развиваться. Все правильно. Значит эти отношения закончены. А так как у меня заканчивался контракт, то мы ушли. Ребят я никого не уводил. Я не хочу вдаваться в подробности, но это часть биографии.
– Тяжелая была история?
– Тяжелая. Просто потому, что мы отвечаем за тех, кого приручаем. И та группа людей, с которыми ты проходишь жизнь… Хотя понимаешь, что сделать ничего нельзя. Я надеялся, что это продлится в другом каком-то месте. Ребята уже не были как студенты, они были сложившиеся личности, с семьями, кто-то нуждался в жилье… Это более острая ситуация. Они были артисты. Они уже претендовали на роли. И имели право на роли. Такие, когда роль меняет что-то в актерской судьбе. И поодиночке они не хотели работать. Людям, которые прошли такой путь, им не хочется просто обслуживать фантазию того или иного режиссера. И вот такое единство по крови разрушилось…
– А почему вы пошли в режиссеры?
– Я жил, и родители сейчас живут, и дом у меня душевный там – в городе Краснодаре. Как все подростки, ходил в драмкружок, хотел быть артистом, но актерских данных у меня нет, навык актерский я приобрел благодаря профессии и опыту, а изначально – нет. Но когда приехал на гастроли театр на Малой Бронной, и я посмотрел несколько спектаклей… По тем временам удовольствие дорогостоящее, три пятьдесят или три семьдесят – билет. Мама дала мне деньги, и я пошел в театр Оперетты, где проходили гастроли, на "Ромео и Джульетту". Я даже помню ряд, и когда приезжаю, всегда иду и сажусь в этот ряд. Так вот, я сел сбоку, где проход, ряд 16-й. Я помню, как они вышли, как прозвучала музыка, как все застыли, и Смирнитский начал выкрикивать, "как две равноуважаемые семьи"… И вдруг я почувствовал, что не хочу там среди них ходить, я хочу все это организовывать. Я не знаю, как это возникает. Может, потому что я сидел далеко и не видел лиц, а видел фигурки… Я даже не оценивал, хорошо это или плохо. Я просто понял, что это мое. Потом я попросил у мамы еще денежку и посмотрел "Дон Жуана", который меня сразил, одно из самых сильных театральных впечатлений, я видел его потом много раз. Спектакли ведь входят и живут в нас, помогая в профессии и в жизни. Когда негативные входят, то хоть профессию забрось. Тогда хочется ощетиниться и не любишь театр, не нравится… Фамилии Эфрос я не знал. Я вырезал из афиши его портрет и с тех пор стал следить за ним. Пятнадцать лет мне было, и я уже понял, что хочу быть режиссером. Я поставил "Любовь к трем апельсинам" еще в школе, начал читать книжки. В семнадцать лет страшно было ехать в Москву поступать. А рядом Институт культуры, режиссерское отделение, пусть и для самодеятельности. Педагоги из Питера замечательные. Во время учебы я сделал два спектакля, меня оставляли в аспирантуре, но я как максималист сказал: я не имею права преподавать без опыта, я многое не умею. И тогда в клубе "Строитель" я организовал молодежный любительский театр, и мы играли Достоевского и Булгакова, экспериментировали с пространством. Четыре главы, связанные с Мастером и Маргаритой, мы играли на плоской крыше, внизу ходили трамваи, слышны были звуки, храм рядом стоял, зрители сидели амфитеатром, мы прикармливали голубей и на развалившейся старой обсерватории разыгрывали эту историю… Естественно, нас закрыли, как положено. Шли восьмидесятые.
– И с тех пор почти не прекращающийся эксперимент…
– Жизнь вся – эксперимент. Я вижу ребят, вижу их потенциал. Я могу ошибиться, но я в них верю. И понимаю, что если они разбегутся, многие судьбы сложатся не так, как они могут сложиться. Когда будешь подсказывать, предлагать те роли, на которых они могут окрепнуть. Им нужно окрепнуть. Три-четыре года нужно. И тогда, может быть, возникнет театр.
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
Сергей ЖЕНОВАЧ, режиссер
Родился в Потсдаме (Германия) в 1957 году в семье офицера-военнослужащего. К окончанию школы оказался вместе с родителями в Краснодаре. Закончил режиссерский факультет Краснодарского института культуры. Поступил в ГИТИС на режиссерский факультет, на курс Петра Фоменко. Получив диплом, остался преподавать в Мастерской Фоменко. Семь лет работал режиссером в театре на Малой Бронной, из них три года – главным режиссером. Ставил спектакли в разных театрах. Из курса в ГИТИСе создал свою Мастерскую, которая переросла в Студию театрального искусства под руководством Сергея Женовача.
Леонид Ярмольник
Моя жизненная польза
Какое-то время назад суперпопулярный Ярмольник, то и дело мелькавший на телеэкране, пропал с телеэкрана.
Несколько лет он снимался в главной роли в фильме Алексея Германа "Трудно быть богом" по роману братьев Стругацких. Казалось: где Герман и где Ярмольник? Но почему-то же выдающийся мастер выбрал этого легкого, практически порхающего "цыпленка табака" (визитная карточка артиста)!
По договоренности с режиссером артист отказался от всех других работ и свято блюл устав, отдавшись на волю уникального мастера. Впрочем, характера у него, как и у Германа, всегда хватало. Время от времени доносились слухи об их ссорах, а однажды даже о том, что Ярмольник ушел со съемочной площадки и больше на нее не вернется.
Хотелось разгадать тайну этого союза.
Договорились о встрече в Киноцентре. Он опаздывал. Ждала в маленькой комнатке. От нечего делать слушала шаги в коридоре: быстрые женские, важные мужские. Пытаясь угадать его походку, отчего-то решила, что она будет бесшумной. Он так и пришел, бесшумно.
Пацан
– Любите ли вы точность?
– Я точен, по мне сверяют время, у меня репутация человека, к которому опаздывать нежелательно. Если человек опаздывает во второй раз, я перестаю с ним общаться.
– А как мне быть, если вы вдруг второй раз опоздаете?
– Я вам сказал: мне надо помочь одному человеку подключить электричество, там чиновники, да еще пробки на дорогах… Точность – вежливость королей.
– Вы себя ощущаете королем?
– Когда прихожу вовремя. (Смеется.)
– В вас больше взрослого или ребячьего?
– Ребенка больше. Пацана.
– Откуда такая дикая энергетика?
– Это кажется… Шутка. Энергетики много. С годами она больше загоняется внутрь. Был моложе – просилось наружу. В каждом жесте, в каждом движении, в каждом начинании. Сейчас какая-то усталость существует и выносливость уже не та. Перед тем как замахнуться, думаешь: а надо ли тратить силы на замах, если нет силы на удар? По инерции барахтаешься так же, как раньше. Потом жалеешь.
– Скажу сразу, вы для меня существуете в двух образах. Один – актер на все про все, легковесный, может легкомысленный, и даже грубо – машина для зарабатывания денег. Когда познакомилась с Леонидом Филатовым, открылась другая сторона – товарищеская, мужская, человеческая, которая всегда очень трогает. Речь о немедленной помощи другу, если он в ней нуждается. И с этим золотым слитком на телевидении, в программе "Золотая лихорадка", которая просуществовала так недолго, вы мне понравились. Никто из ведущих на ТВ не создавал такого образа дьявола-искусителя. Было артистично и жестко. Так что когда услышала, что Алексей Герман взял вас на главную роль в фильме "Трудно быть богом", кое-что сошлось. Что вы сами об этом думаете? Почему Герман выбрал вас?
– На самом деле вы задали вопрос и сами на него ответили. Вы поэтапно меня узнавали. Сначала как артиста, потом как машину для зарабатывания денег… что для меня очень лестно…
– О деньгах поговорим отдельно.
– Я как артист не чурался никакой работы. Соглашаясь играть и то, что вызывало большие сомнения. Когда роль нравилась не очень, я уговаривал себя, что смогу сделать так, что заиграет по-другому. Даже в посредственных фильмах удавалось иногда создать автономный кусочек существования. Кривая моей судьбы помогала.
– Вы хотите сказать, что никогда не относились к ролям как к халтуре?
– Нет. Это моя основная работа. Ничего другого я по-настоящему делать не умею. Если меня чему-то в этой жизни научили, и если предположить, что я рожден артистом, то халтурой не бывает ничего. Ею может оказаться работа, которая уже отняла много времени, и я понял, что она бессмысленна и хочу поскорее завершить. Тогда процесс окончания неверного начинания может быть халтурой, поскольку, желая поскорее от всего избавиться, я не буду вкладывать в это много сил, мозгов, нервов. А когда я понимаю, что от меня что-то зависит, я буду делать все максимально, как могу. Мне всю жизнь не хватало ролей. Я снялся в огромном количестве картин. Из ста вспомнить могу картин пятнадцать. Все остальное – тренировочное, неудачное, ошибочное, назовите как хотите. Но это творчество. Оно не может быть таким, как на токарном станке. Другие роли, в которых я мог бы раскрыться раньше, пролетели мимо. Утвердили других артистов. Напрашиваться же не будешь. Есть профессиональная гордость, такт.