Русский человек в русской истории
– Если взглянуть на ретроспективу ваших фильмов, можно сказать, что вы снимали русского человека в русской истории. Иногда это частный случай, как в "Валентине" по Вампилову, иногда модель, как в "Прошу слова" и "Теме", иногда большая история, как "В круге первом" по Солженицыну. Что мы собой представляем? В чем наша беда и в чем наша надежда?
– Если б я знал ответ, я бы снял про это фильм. Ответа не знаю. Но знаю проблему, и все мои картины являются попыткой рассказать об этом. Если выстроить их не в порядке появления, а по исторической хронологии, то получится XX век в моем представлении. "Мать" – 1902 год, Нижний Новгород, волнения рабочих. "Васса Железнова" – 1913 год, купцы, экономическое процветание, а вокруг уже брожение революции. "Романовы" – 1917–1918 годы, гибель царской семьи. "В огне брода нет" – история санитарки Тани Теткиной в те же годы. "Прошу слова" и "Тема" – советская власть…
– Советская начальница Уварова в "Теме" – героиня или жертва?
– И то и другое. Продукт. Меня это волновало, потому что в ней я видел и себя. И близких мне людей, с которыми работал в горкоме комсомола в Свердловске.
– С чего для вас начинается кино? Смысли, картинки, звука?
– По-разному. Скажем, картина "Прошу слова" для меня началось с истории женщины, которая потеряла сына. Была реальная история мальчика, который погиб, он учился с моим младшим братом. А то, что он сын мэра города, и что мэр, похоронив сына, тут же вышла на работу – это уже сюжет. Фильм "В огне брода нет" начался с того, что мне попал в руки журнал "Красная новь", он у меня до сих пор хранится, 1938 год, и там рассказ Габриловича "Случай на фронте". Читаю: Таня Теткина, санитарка. И что меня поразило: она художница! А еще – река, солнце низкое, рыба плещется, голос над водой, гармошка. Ока. Я нередко любовался ею, когда проезжал поездом из Москвы в Свердловск. И тут все совпало…
– А почему вы взяли "Без вины виноватые"?
– Я давно хотел это делать, в театре. Предложил Марку Захарову, не получилось. А тут Ванюшка, сын, подрос, и появилась редкая возможность снять мать и сына, и тогда сюжетная связь из условной становилась безусловной, отношения между героями обретали особенные краски…
– Вы ведь у Захарова ставили "Гамлета" и "Сорри"…
– "Сорри" шел с успехом одиннадцать лет, пока с Колей Караченцовым эта беда не случилась. "Гамлет" – пять лет, пока не сгорели костюмы. Жаль спектакля и моей концепции.
Гамлет
– А в чем концепция?
– В династических браках нередко бывало, когда дядя и племянник – ровесники, а то племянник и постарше дяди. По моей мысли, Гамлет и Клавдий – ровесники, да еще и друзья. Представьте, когда однокашник, с которым ты играл в футбол, по девчонкам вместе бегали, знаешь про него все, а он про тебя, и он вдруг становится мужем твоей матери и королем. Хотя по праву престолонаследия королем должен быть сын короля. Не доказано, что Клавдий убил брата. Из подстрочника может следовать, что вся история с призраком отца Гамлета организована самим Гамлетом. Это его мистификация. Так же, как и сцена "мышеловки". Уязвленный Гамлет творит свои мистификации с помощью бродячей труппы актеров.
– Зачем?..
– Чтобы стать королем – так он понимает справедливость. Гамлет – вовсе не жертва, не герой. Гамлет – грешник. Он, христианин, Полония грохнул, погубил Офелию – поступил с ней жестоко, беспощадно, послал на казнь двух своих университетских товарищей Розенкранца и Гильденстерна, совершив для этого кражу со взломом и с подлогом. Он преступник. Он дал бесам увлечь себя. И погубил свою душу до того, как погиб сам. Гамлет – сложная, противоречивая натура, в нем демоны, а не ангелы!..
– Как вы это вычитали?
– Это следует из текста.
– Неужели вся мировая традиция пропустила это?..
– Очевидно. Я увидел. Так же, как увидел, что Вассе Железновой 42, на вид – моложе. И она вовсе не Желез-нова, а Храпова. "Человеческая женщина", как написано у автора. И я ставлю совершенно другой фильм. А Рашель? Дивная диссидентка. Я таких знал, они с сигареткой на кухне всю ночь напролет спорили о мировых проблемах, а муж, ребенок забыты, заброшены. Господи, да это ж все про нас!..
– И "Гамлет" про нас…
– С "Гамлетом" – моя догадка, мое открытие так пока и остались при мне.
– Вам надо книгу написать об этом…
– Или поставить кино.
– Бог в помощь!
След
– Вы счастливый человек.
– Да. Я занимаюсь любимым делом. Меня окружают хорошие люди. У меня семья, которую я люблю…
– Похоже, вы все заслужили.
– Просто мне очень повезло. Повезло на родителей, на жену, на детей, на товарищей. На меня было потрачено много любви.
– Если говорить о жизненном секрете, наверное, в этом все и дело – повезло ли человеку с любовью.
– Наверное.
– Какое кино собираетесь снимать?
– Я сейчас в предвкушении, но еще не взял след.
Блиц-опрос
– Что значит – красиво стареть?
– Давно замечал, не все люди дурнеют в пожилом возрасте, есть и такие, что хорошеют. Что за этим стоит, физическое, духовное? Мне кажется, когда человек в ладу с самим собой, он дольше остается молодым.
– Какая в вас главная черта характера?
– (Долго думает.) Садись, Панфилов, два. Не знаю.
– А в других людях какая черта характера вам нравится?
– Доброжелательность. У Инны это главная черта. Кстати, это и мне присуще.
– Кем бы вы стали, если бы не стали режиссером?
– Химиком.
– Есть ли у вас девиз?
– Глаза боятся, руки делают.
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
Глеб ПАНФИЛОВ, кинорежиссер
Родился в 1934 году на Урале. В 1957 году окончил химический факультет УПИ. Мастер на заводе, сотрудник научно-исследовательского института, заведующий отделом пропаганда и агитации Свердловского обкома ВЛКСМ. Учился на Высших актерско-режиссерских курсах у Михаила Ромма. Первую ленту – "В огне брода нет" – снял в 1967 году. Вторую – "Начало" – через три года. На съемках этой ленты Глеб Панфилов и Инна Чурикова стали мужем и женой.
"Прошу слова", "Тема", "Васса", "Мать", "Романовы – венценосная семья", телесериал "В круге первом" по роману Солженицына – во всех выдающихся режиссерских работах Панфилова главный образ сильной, яркой, особенной женщины воплощен Чуриковой.
Сергей Юрский
Тайна жизни
Один из самых блестящих актеров питерского БДТ, из любимых "детей" легендарного Товстоногова, незабываемый Остап Бендер в кино, Сергей Юрский вдруг бросает Большой драматический, переезжает в Москву – и начинается другой отсчет его жизненного времени, начинается другая жизнь в искусстве.
Артист, чтец, театральный режиссер и кинорежиссер, писатель, общественный деятель – это все он. Его называют артистом-интеллектуалом. Сам он с таким определением не согласен.
– Есть люди, которые за все предъявляют счет, и довольно жесткий, прежде всего себе. Счет идет с молодости, а потом как-то смиряются с тем, что есть жизнь, делаются мягче, и им становится легче жить. Или наоборот: люди сначала живут-живут, а потом спохватываются, что надо потребовать что-то от себя. К какому разряду ты относишься?
– Наверное, к первому.
– То есть сначала жесткий счет, потом помягчал?
– Да я и не помягчал. Я говорю не о самооценке того, чем я занимаюсь. Просто то, что начато, нужно закончить. Нужно понять, что перед тобой холм, а иногда гора, а иногда скала, и на нее надо взойти с Божьей помощью. И сделать это в обозримые сроки. Я никогда не был склонен к любого вида сериалам и бесконечностям. Не результат, который ни в коем случае не должен быть сразу сформулирован, но задача, которая должна быть поставлена. Если в этом смысле счет – тогда да. А если в этот счет входит карьерный рост, победительность, охват пространства – в молодости, может, как-то оно и грезилось, но постепенно стало не только безразличным, а приобрело знак минус.
– А стыд за неверный поступок, что-то не так сделал, что-то надо бы в себе пересмотреть…
– Конечно, есть вещи, которых не можешь себе простить. Вот так было – и все, и ничего не скажешь. Кайся и живи дальше. Кстати, апостол Павел говорит, что нельзя все время заниматься сожалением о том, что сделано так, когда речь идет о каких-то решениях, на что соглашался, на что не соглашался. Вы состоите из того, что есть. Потому что пребывать в состоянии: надо было бы вот так, а не так, – не только непродуктивно, но нехорошо.
Зима, Михайловское
– Ты жизнь свою и творчество планировал? Или все спонтанно происходило?
– Планирую сроки.
– Я имею в виду, что начал как актер, после стал ставить фильмы, спектакли, после стал писать…
– Писал я всегда. Но тайно.
– Стихи?
– И стихи. Потом бросил. Я не поэт, хотя стихов написал довольно много. А режиссуры боялся как огня. Это был довольно сложный психологический процесс, когда я понял, что могу сам отвечать за все целое. Только тогда может быть результат, тот, который я могу предъявить и принять сам. Это было сложно, потому что нас воспитывали так, что профессии актера и режиссера противоположны, а попытки перехода туда или сюда вредны. Как есть, так есть. Советская система. Тот театр, в котором ты служишь, и есть твоя судьба. Тот колхоз, в котором ты работаешь, и есть твоя жизнь. Кончил факультет режиссерский – значит режиссер. Актерский – актер. Все.
– Тебе было мало?
– Абсолютно достаточно, потому что актерская судьба была сложившаяся. Но две вещи меня беспокоили: появление произведений, которые мою режиссуру, любимую, дорогую, уважаемую, не интересовали, а меня интересовали, и способ их подачи, тот стиль концертов, который я себе избрал, постепенно сделавшись режиссером этих концертов.
– Но такая жадность – когда речь о самовыражении, самоосуществлении…
– Не жадность… Я очень поздно понял, что существует поэзия…
– Как это случилось?
– Это случилось через "Горе от ума". Когда я оценил стихи. Я тогда взял и в одиночку поехал в Михайловское. В Михайловское Гейченко, которое было неудобным, почти невозможным для ночевки, в холоде, в непроходимых дорогах…
– Зима, снег?
– Не просто снег, а 30 градусов. Тогда меня заинтересовал Пушкин, впервые…
– Сколько тебе было, лет двадцать пять?
– Двадцать пять – двадцать семь.
– Беседовал с Гейченко или просто бродил?
– Бродил. Я никого не знал. Потом я уже приезжал к Гейченко, подружился с ним. Уже не один приезжал…
– Уже читая?
– Уже читая и там выступая. А первый раз просто с улицы. Вот с этих двух авторов я начал: Пушкин и Есенин. Потом появились Бернард Шоу, Хемингуэй, Шукшин, Булгаков, Бунин, Бабель, Блок, Маяковский…
– Ты читал как сумасшедший?
– Ну это же шли годы и десятилетия. Я никогда не торопился. В результате получилось много. В последние годы я вышел на авторские программы. В театре они неприменимы, а в театре одного актера применимы. Потом принес свою пьесу в театр… Два человека определили мой переход к соединению профессий. Первый из них был Товстоногов, живой, именно тот, кто потом не мог простить, что я перешел в режиссуру. Второй – Михаил Чехов, через книжки. Это тяжело, одно давит на другое, но я понял, что это мой путь. Взгляд изнутри и взгляд снаружи.
– Ты ведь ушел с каким-то скандалом…
– Ни с каким не скандалом. Ушел с объятиями, со слезами и с ужасом, что ухожу. У нас был с Товстоноговым эстетический разлад, но он мог быть преодолен, потому что я не мыслил себе жизни без БДТ!..
– Ты конфликтный человек?
– Я? Нет. Но я упрямый. Конфликт был с КГБ и с партийными организациями.
– Потому что ты выступил против ввода наших войск в Чехословакию?
– Я не выступал. Я присутствовал там.
– Где там?
– Я был в Праге.
– То есть ты видел, как входят танки?
– Я все видел. Ты не читала мои книжки. Я это писал.
– Скажи хоть два слова.
– Ужасно. Ужасно. Я был на маленьком фестивальчике в жюри, от Союза обществ дружбы, и обязан был писать отчет после возвращения…
– И что ты написал?
– Я написал, что не видел никаких оснований к тому, что случилось.
– И тогда начались разногласия с КГБ?
– С КГБ начались разногласия через пять лет после этого. Имело ли это значение, не знаю. Меня запретили. Полный запрет на все, кроме работы в театре. Но это повлияло и на работу в театре. Это длилось долго.
– А причина?
– Не знаю. Скорее всего, это было влияние кого-то из людей, мне знакомых, но я не знаю, кого.
– Кто-то доносил?
– Доносить на что? Что я был достаточно свободомыслящим? Так я был открыто свободомыслящим. Участвовал ли я в тайных кружках? Никогда.
– Ты был такой полудиссидент?
– Для них да, в реальности нет.
– И тебя не интересовало, почему тебя запретили?
– Меня очень интересовало. Я был в ужасном положении.
– Им не нравилось, что ты читал Бабеля, Булгакова?
– Ну да, эти писатели не были героями дня. Ну и что?
– Но теперь-то можно узнать, что это было?
– Нельзя. Это тайна жизни.
Маски
– Твои взаимоотношения с действительностью – каковы? Ну как мы соотносимся с действительностью: принимаем или не принимаем, нервничаем, раздражаемся, выступаем или молчим и не замечаем. Ты помудрел в этом плане? Или это не мудростью называется, а как-то по-другому..
– Я был активистом. По молодости убежденным комсомольцем, потом перестал им быть. Я никогда не вступал в партию, упирался, не шел. Я не был диссидентом, но я был общественным деятелем. Я возглавлял всякие там секции. Было время такое. А потом это прошло. Не просто прошло, а мне показалось, что это скорее тщеславие, скорее выгода, чем тот результат, к какому якобы стремишься.
– И ты честно себе это сказал?
– Честно себе это сказал. Да я и не особенно говорил. Просто стало скучно. Как мне скучны все фестивали, все премии. Стало просто невыносимо.
– Почему?
– Не знаю. Мне кажется, это ужасная трата времени и обман. Главное – обман. Маски.
– Обман кого – людей или себя?
– Сперва людей. Я, дескать, все знаю, а людей заморочили. А потом и себя.
– А что тебе не скучно?
– Кроме этого, все остальное не скучно. Застолье – очень скучно. Когда-то было интересно, сейчас нет. Началось с перестройки. С реальной возможности иметь собственную точку зрения и выявлять ее. А конкретно, с пьесы Гоголя "Игроки", которую я поставил на сцене МХАТа. Игроки – где все люди не те, за кого себя выдают, надетые маски. Гоголь, потом Ионеско через два года. И так далее. Все на тему о масках, которые прирастают, и в зеркале ты видишь не свое лицо, не узнаешь себя, как я сейчас себя не узнаю. Отодрать нельзя, уже все, приросло. Эти приросшие маски я вижу в череде фестивалей, того, сего…
– Мы видим их в телевизоре ежедневно…
– Это и есть оно самое. Как в нашей последнее премьере говорится: слишком много карнавала, танцуют все, кроме тех, кому не до танцев. Я из второй категории. Мне не до танцев. А танцуют все – и телевидение, и фестивали, непрерывный праздник, непрерывный смех, все непрерывно, конвейер, конвейер. Он стал для меня физиологически трудно выносимым, как слишком громкая музыка… В "Игроках" – было общественное высказывание нового, что я умею. Я прожил перед этим довольно долго во Франции, работал там. А вернувшись в свою страну, которой гордился, что она поворачивается, увидел все чуть-чуть другим глазом, потому что глаз уже по-другому привык, ухо к другому прислушалось, чуть со стороны. Со стороны – острее.