Эту лекцию Бунин повторил 20 сентября/3 октября. "Публики было еще больше. Не все желающие попали. Слушали опять очень хорошо. Ян читал лучше, чем в прошлый раз, с большим подъемом".
Газетная работа оживила Бунина. "Все эти дни, - пишет Вера Николаевна 7/20 октября, - Ян оживлен, возбужден и деятелен. То бездействие, в котором он пребывал летом при большевиках, было, несомненно, очень вредно и для его нервов и для его души. Ведь минутами я боялась за его психическое состояние".
В редакцию газеты вошел академик, искусствовед Никодим Павлович Кондаков, "согласились участвовать Кипен, Шмелев, Тренев, Ценский…".
В "Южном слове" В. Н. Бунина опубликовала 1/14 ноября свои переводы Андре Шенье.
В конце ноября (ст. ст.) опять "вступили в полосу больших событий. На фронте положение очень серьезное" - белый фронт рушился.
7/20 декабря Бунины решили окончательно, что в Крым не поедут, в этот день они получили визы "на Варну и Константинополь".
Двадцать четвертого декабря ст. ст. уехали в Болгарию Нилус и Федоров. Жена Федорова, Лидия Карловна, осталась в Одессе; в 1937 году была арестована, умерла в тюрьме или была расстреляна; сын Виктор, театральный художник, был депортирован из Бухареста в Советский Союз после освобождения столицы Румынии и отправлен в лагерь для заключенных, где и погиб. Ему ставили в вину то, что он приезжал в оккупированную Одессу и работал в театре по художественному оформлению спектаклей.
Вера Николаевна писала в дневнике 11/24 декабря:
"Ян был во многих местах. Общее впечатление: паника! <…> Ян встретил Кондакова, и они отправились к французам хлопотать насчет парохода".
"13/26 декабря. Были в сербском консульстве <…> Ян долго беседовал с консулом. По его словам, в Белграде очень тесно, но нам все же, вероятно, удастся устроиться…
Фронта почти уже не существует: это не отступление, а бегство". Бунин говорил, "что в настоящую минуту, накануне эмиграции, он чувствует минувшую жизнь так остро, что трудно передать". "Боже, как тяжело! Мы отправляемся в изгнание и кто знает, вернемся ли?"
"29 декабря 1919/11 января 1920 года. Вчера из Киева пешком пришел Шульгин (В. В.?)…"
22 января/4 февраля Вера Николаевна записала:
"Яну и Кондакову выдали билеты на пароход "Дмитрий", в третьем классе… Завтра в 11 часов нужно идти в Деба, где мы получим пропуск. Порт охраняется английскими солдатами <…>
Город пуст, только патрули. Совершенная тишина…"
"23 января/5 февраля. Проснулись рано. Окончательное решение: завтра мы грузимся. Последний день мы здесь на Княжеской, где, несмотря на все несчастья, мы сравнительно счастливо прожили почти полтора года <…>
Ян целый день носился по городу".
Иван Сергеевич Соколов-Микитов вспоминает о своих встречах с Буниным в Одессе в ту пору:
"В Одессу я приехал из голодавшего и голого Крыма на переполненном растерянными людьми пароходе <…>
В редакции газеты, литературным отделом которой заведовал Иван Алексеевич Бунин, я оставил небольшой рассказ. На другой день мне сказали, что Бунин просит меня к нему зайти…
Из редакции мы выходили вместе. Спускаясь по узкой каменной, плохо освещенной лестнице, он горько говорил о своей крайней усталости, об утрате веры в людей, о желании уехать из России.
Дня через два <…> мы шли по городской улице, мокрой от таявшего снега. На каракулевый воротник его зимнего пальто, на высокую барашковую шапку садились и таяли снежинки. Я близко видел его лицо, слушал его голос. И опять он говорил о своей тяжкой усталости, мрачно расценивал происходившие события, корни которых видел в несчастной истории народа" .
В гибели Великодержавной России повинны, по словам Л. Н. Андреева, все пораженцы в войну 1914–1917 годов и почти все социалисты. В их числе - пораженец Горький.
"Горький и его "Новая жизнь" невыносимы и отвратительны именно тем, что полны несправедливости, дышат ею, как пьяный спиртом" (запись в дневнике 31 мая 1918 года).
Бунин цитировал в одном из писем из этой дневниковой записи Л. Н. Андреева созвучные "Окаянным дням" слова:
"Но неужели Горький так и уйдет не наказанным, не узнанным, не разоблаченным, "уважаемым"? <…> Если этого (осуждения Горького. - А. Б.) не случится (а возможно, что и не случится, и Горький сух вылезет из воды) - можно будет плюнуть в харю жизни". Горький, писал Л. Н. Андреев, был с "человекоподобными" - с большевиками, восхвалял Ленина, умоподобного, "как есть человекоподобные обезьяны", этот циник "где-то в исподе своей души - грязное животное". "Зачатый во лжи, рожденный в атмосфере измены и уголовной каторги, отбросивший все человеческое и нравственное, как ненужный балласт, он явился магнитом, притягивающим к себе все порочное, тупое и зверски ничтожное. Новый "собиратель Руси", он собрал всю каторжную, всю черную и слепую Русь и стал единственным в истории повелителем царства нищих духом".
Об отъезде Вера Николаевна записала: "24 января/6 февраля (пятница) 1920 года. В четыре часа дня мы тронулись в путь. Простившись с хозяином нашим, Евг. Ос. Буковецким, с которым мы прожили полтора года, и с его домоправительницей, мы вышли через парадные двери, давно не отпиравшиеся, и навалили чемоданы на маленькую тележку, которую вез очень старенький, пьяненький человек <…>
Отыскали наш пароход, "Спарту" (Бунин называет этот пароход в рассказе "Конец" и в книге "Воспоминания" (Париж, 1950. С. 225) - "Патрас". - А. Б.), маленький, не внушивший доверия <…> На пароход еще не пускают. Простояли и мы еще целый час на воздухе, ноги замерзли.
Наконец мы на борту. Наши провожатые втаскивают чемоданы. Ян в ужасе вспоминает, что забыл деньги, запрятанные в газеты. К счастью, газеты он захватил с собой, и в них правда лежало несколько тысяч думскими.
Кондаков и Ян получили крохотную каюту. Нам же, дамам, сказали, что оставили места в одной из дамских кают, но когда мы осмотрелись, оказалось, что места везде уже заняты. Незаметно прошел час. Провожающие должны уходить <…>
Ян попросил разрешения у Кондакова спать мне с ним на верхней койке, Никодим Павлович разрешил. Будет, конечно, очень неудобно, но Ян боится, что в общей зале я еще заражусь <…> Устроившись в каюте, я поднялась в рубку. Там сидят недовольные французы, они возмущаются, что на французском пароходе получили каюты русские.
Когда совсем стемнело, раздалась канонада. К ружейной стрельбе мы привыкли, но ведь это пушка? Поднялась на палубу. "Знатоки" определили, что стреляют с Николаевской дороги. Неужели это большевики? <….>
25 января/7 февраля.
Пережили самое тяжелое утро в жизни. Из города доносилась все время стрельба. Прибегали люди без вещей с испуганными лицами и вскакивали на пароход, у некоторых были куплены места, у других не было ничего, они даже и не думали "бежать", но поддались панике, которая царит в городе со вчерашнего вечера…
Прибывшие рассказывают, что стрельба на Софийском спуске уже, что с Херсонской уже нельзя добраться. Хороши бы мы были, если бы нас французы не погрузили вчера. Вероятно, многие останутся из тех, кто должен садиться на пароход сегодня и завтра <…>
Полдень, уже жутко оставаться в гавани, но мы не отчаливаем, все ждем французского консула Вотье. А снаряды уже рвутся вокруг. Стрельба в городе все усиливается и усиливается. Публику уже выгнали с палубы. Все лихорадочно ждут консула, а его все нет и нет. Наконец, в час дня он приезжает на пароход. Сообщает, что английский консул бежал по Ришельевской лестнице в порт. И вот мы отшвартовываемся. Народу такая масса, что повернуться невозможно. Рассказов без конца. Многие бросили увязанные сундуки, только чтобы спасти свою жизнь. Многие по дороге растерялись с родными. Есть совершенно неизвестно зачем прибежавшие на пароход, неизвестно от чего спасавшиеся девицы - только заняли лишние места. У одной девицы тетка не знает, что она на пароходе. Воображаю, что она теперь испытывает, вероятно, думает, что ее подстрелили где-ни-будь на улице <…> Она прибежала в капоте и котиковой шубе <…>
26 января/8 февраля (воскресенье).
Третий день на пароходе <…>
Мы стоим на внешнем рейде. Теперь уже большевики не достанут нас, даже если бы захотели. Но беспокоишься, донельзя, за близких, оставшихся в Одессе. Что ждет их - холод, голод, смерть?"
Днем отъезда Бунин называл "26 января 1920 года". Из дневника Веры Николаевны видно, что, после того как снялись с места и погрузились на пароход, отплыли не сразу, а стояли на рейде. Она пишет:
"27 января/9 февраля (понедельник).
Четвертый день на пароходе. Последний раз увидела русский берег. Заплакала. Тяжелое чувство охватило меня.
Слегка качает. Народу так много, что ночью нельзя пройти в уборную. Спят везде - на столах, под столами, в проходах, на палубе, в автомобилях, словом, везде тела, тела.
Вечером мы выходили на палубу.
Мы в открытом море. Как это путешествие не похоже на прежние <…>
А у нас в кают-компании веселье. Вся молодежь хорошо знакома друг с другом, почти все музыканты, два дня дают представление, поют оперы. Все друг друга называют по имени и отчеству. Здесь певец Федя Рабинович, семья доктора М. с сыновьями <…> Спят все вповалку, некоторые у самых наших дверей.
28 января/10 февраля (вторник).
Пятый день на пароходе.
Качает ужасно. Лежим на одной койке почти сутки. Мучаем друг друга своими ногами. Нас уже четверо. Никодим Павлович попросил Ек. Ник. (Яценко, молодую женщину, его секретаря. - А. Б.) быть при нем, - значит, сердце его стало беспокоить. Она, бедная, - примостилась на коротеньком диванчике. Она удивительно предана ему.
Должны войти в Босфор, но почему-то не входим <….>
За нашей дверью хохот, разговоры - молодежь веселится <…>
29 января/11 февраля (среда).
Шестой день на пароходе.
В Босфор еще не попали. Оказывается, мы сбились с пути. Значит, двадцать четыре часа плаваем по минному полю. Качает очень сильно. Мы уже с Яном ничего не говорим, по глазам понимаем, что дело нешуточное.
30 января/12 февраля (четверг).
Седьмой день на пароходе.
Мы в Босфоре. И все понемногу воскресают. Тридцать шесть часов большинство не вставало с места. А что делалось в трюме, трудно даже вообразить.
Вошли в Босфор только потому, что оказался на пароходе русский капитан <…> И вошли мы первые из четырех пароходов. Наш капитан был все время пьян, вход в Босфор знал плохо. Его напоили, и, когда он заснул, командовать стал наш русский. Мне это приятно.
Понемногу все выползают из кают. Поднимаются на палубу. Умываются. Очередь у нужника. Очередь за красным вином, которым даром угощают французы так же, как и хлебом <…>
31 января/13 февраля (пятница) <…>
Потащили нас по Босфору. В первый раз вижу Стамбул с его минаретами в снегу. Тащимся в Тузлы, где грозят нас купать <….> На Константинополь смотрю безучастно. Ян в каюте, он даже не захотел взглянуть на столь любимый им город.
Выходим в Мраморное море. Покачивает. Тузлы <…>
1/14 февраля.
Все еще на пароходе. В Тузлах нас не спустили. Потащили обратно в город <…>
На пароходе волнение. Многие уже боятся. Пеговы , которые оставили все в Одессе, чувствуют себя плохо, боятся доносов - ведь у них жил Северный (из одесской ЧК).
Бунин писал:
"А в Константинополь мы пришли в ледяные сумерки с пронзительным ветром и снегом, пристали под Стамбулом и тут должны были идти под душ в каменный сарай - для "дезинфекции". Константинополь был тогда оккупирован союзниками, и мы должны были идти в этот сарай по приказу французского доктора, но я так закричал, что мы с Кондаковым Immortels - "Бессмертные" (ибо мы с Кондаковым были членами Российской Императорской Академии), что доктор, вместо того чтобы сказать нам: "Но тем лучше, вы, значит, не умрете от этого душа", сдался и освободил нас от него. Зато нас вместе с нашим жалким беженским имуществом покидали по чьему-то приказанию на громадный, грохочущий камион и помчали за Стамбул, туда, где начинаются так называемые Поля Мертвых, и оставили ночевать в какой-то совершенно пустой руине тоже огромного турецкого дома, и мы спали там на полу в полной тьме, при разбитых окнах, а утром узнали, что руина эта еще недавно была убежищем прокаженных, охраняемая теперь великаном негром, и только к вечеру перебрались в Галату, в помещение уже упраздненного русского консульства, где до отъезда в Софию спали тоже на полу".
События тех дней из жизни Бунина отчасти отразились в рассказе "Конец" .
Из Турции Иван Алексеевич и Вера Николаевна уехали в Болгарию и Сербию.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
В ИЗГНАНИИ
Лисицы имеют норы, и птицы небесные - гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову.
Мф. 8, 20
У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.
Как горько было сердцу молодому,
Когда я уходил с отцовского двора,
Сказать прости родному дому!У зверя есть нора, у птицы есть гнездо,
Как бьется сердце, горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный дом
С своей уж ветхою котомкой!И. А. Бунин 25. VI. 1922
Из Турции Иван Алексеевич и Вера Николаевна уехали в Болгарию. В Софии, куда они прибыли около 1 марта 1920 года, А. М. Федоров и П. А. Нилус познакомили их с болгарскими литераторами: с профессором Баяном Пеневым, который превосходно знал русскую литературу, и с его женой Дорой Габбе - известной поэтессой, восхищавшейся талантом Бунина, а также с Александром Дмитриевичем Дзивговым. Бунина с женой поселили, как сообщает болгарский писатель С. Чилингиров в статье "Иван Алексеевич Бунин в Болгарии", "как большинство русских эмигрантов, в гостиницу "Континенталь", на углу улиц Леге и Ютементина. Эта гостиница была превращена болгарскими властями в чисто русский дом, с чисто русским управлением, в котором беженцы едва ли не пользовались правами экстерриториальности <…> Смешение возрастов, сословий, служебных и общественных положений не раз приводили к столкновениям, еще больше увеличивавшим хаос в гостинице, похожей на растревоженный улей <…> В такую среду попал Бунин тотчас после приезда в Софию. В силу того пиетета к писательской личности, который был присущ русским интеллигентам, ему были отведены две комнаты, одна против другой, с очевидным желанием создать для него приемлемую, более домашнюю обстановку".
В Болгарии для Бунина жизнь началась с приключений: он был начисто обворован и остался без средств к жизни. При этом похищены были три золотые медали, полученные им от Академии наук вместе с Пушкинской премией. В то же время судьба, писал Бунин, оказалась "удивительно великодушна: взяла с меня большую взятку, но зато спасла меня от верной смерти". В театр "Одеон", куда он был приглашен - в первые ряды - на лекцию известного тогда журналиста И. Я. Риса, во время которой произошел взрыв под сценой театра, он опоздал.
Бунин был приглашен также "на вечернюю пирушку" к С. Чилингарову, где был и военный министр. Чилингаров прочел Бунину "по-болгарски несколько его стихотворений. Переводы понравились ему <…> Завязался разговор о влиянии русской литературы в Болгарии. Оно показалось Бунину исключительным и совершенно неожиданным. Каждый новый факт трогал и волновал его до слез.
Федоров и Нилус <…> показали ему на мои книжные полки.
- Убедитесь сами!
Бунин встал и начал всматриваться в ряды книг: Толстой, Чехов, Пушкин, Лермонтов… Как, и первое издание "Записок охотника"?
- Да, и первое издание стихотворений Тютчева, - победоносно отвечал я, показывая ему русский экземпляр.
Бунин взял его в руки, раскрыл и стал читать вслух. Потом, захлопнув переплет, воскликнул:
- Александр Митрофанович, да ведь мы дома!
Бунина просили читать лекции по новой русской литературе в Софии, его приняли в Совет университета "академиком" и "профессором"". Тогда он еще не знал - не решил окончательно, - останется ли в Болгарии.
В середине марта, прожив восемнадцать дней в Софии, он уехал в Белград. Газета "Заря" сообщала 19 марта, что Бунин "выехал на несколько дней в Белград". Болгарское правительство предложило бесплатный вагон и немного денег. Путь был долгий, тяжелый, вагон "поежечасно и весьма грубо осаждали русские беженцы", - писал Бунин Баяну Пеневу 30 апреля 1920 года . В Белграде жить пришлось "в этом вагоне, возле вокзала на запасных путях, - так был переполнен в ту пору Белград".
Неожиданно пришла из Парижа телеграмма Бунину от М. С. Цетлин, адресованная на русское посольство: "Виза в Париж и тысяча французских франков".
Лекции читать в университете он не приехал.
В Париж Бунины прибыли 28 марта 1920 года. Начались долгие годы эмиграции - в Париже и на юге Франции, в Грассе, вблизи Канн.
Иван Алексеевич и Вера Николаевна жили в Париже "два первых месяца" в доме 118 на rue de la Faisanderie - в огромной квартире Марии Самойловны и Михаила Осиповича Цетлиных, с которыми они встречались еще в Москве в 1917–1918 годах. В конце мая или в начале июня 1920 года поселились на улице Жака Оффенбаха, сняли здесь квартиру в доме номер один (на третьем этаже, откуда в следующем году, 7/20 декабря 1921 года, перебрались на пятый, в квартиру напротив комнат П. А. Нилуса).