И, наконец, ваша Пушкинская выставка. Несомненно, что выставка "Пушкин и его эпоха" явилась совершенно исключительным и блестящим завершением всемирного прославления Пушкинского гения. Только на нашей родине было бы возможно создание того, что возникло здесь в Париже в эти дни по вашей прекрасной инициативе и с вашей жертвенной готовностью служить культу Пушкина. Вы отважились и сумели преодолеть бесчисленные, не только материального свойства, но и, возникавшие все время, всякого рода препятствия, и без какой-либо поддержки со стороны официальных инстанций открыли свою Пушкинскую выставку. Своим вдохновенным примером вы сумели заразить и зажечь сердца и некоторых наших замечательных коллекционеров, хранителей русских художественных сокровищ за границей и просто русских культурных людей, являющихся обладателями той или другой Пушкинской книги или Пушкинской реликвии. В своем стремлении сделать Пушкинскую выставку достойной Пушкинского гения, вы сумели объединить около себя опытных и преданных Пушкинскому делу сотрудников. Так утвердили вы на некоторое время в самом сердце Парижа настоящий Пушкинский Дом, наш русский Пушкинский музей и смогли тем самым открыть и иностранному миру блистательные страницы русского творчества, русского искусства, русской культуры, осененные гением великого русского поэта.
За это Пушкинский Комитет приветствует вас сегодня, дорогой Сергей Михайлович, и приносит вам благодарность с выражением любви и восхищения вами, одним из творчески вдохновенных своих сочленов. Пушкинский Комитет счастлив, что может сказать все это вам. Он верит и знает, что он не одинок в этом признании ваших заслуг и что эти приветственные слова, обращенные сейчас к вам, вместе с ним повторит и вся русская колония в Париже, все наше культурное русское зарубежье".
О своем согласии быть членом Пушкинского юбилейного мирового комитета Бунин сообщал в письме к Лифарю еще 4 февраля 1935 года: "Нынче ваше письмо, дорогой друг, насчет Пушкинского Комитета. Благодарю за внимание, согласен".
Восьмого февраля 1937 года в Париже вышла однодневная газета "Пушкин", Бунин поместил в ней главу из "Жизни Арсеньева", посвященную Пушкину.
Тридцать первого января Иван Алексеевич выступил на пушкинском вечере, "читал очень хорошо", - пишет Вера Николаевна.
В газете "Последние новости" (1937, № 5798, 7 февраля) сообщалось, что 11 февраля в зале Иена на торжественном собрании в 100-летнюю годовщину смерти Пушкина выступит с речью Бунин. Он должен был также читать произведения Пушкина на литературно-музыкальном вечере, посвященном памяти поэта, 6 марта 1937 года "в частном доме".
В конце апреля Бунин выступил на вечере памяти Евгения Замятина, скончавшегося в Париже 10 марта 1937 года, и прочитал, "со свойственным ему искусством", "Дракона" Е. И. Замятина.
Бунин писал драму, постановка которой ожидалась в театре к открытию сезона 1937/38 года. Газета "Последние новости" (1937, № 5899, 20 мая) писала: "Можно считать почти решенным делом, что будущий сезон в Русском драматическом театре в Париже откроется пьесой И. А. Бунина. Это будет первое драматическое произведение знаменитого писателя".
Пьеса Бунина на сцене не появилась. Из всех попыток написать драму - в молодые еще годы и позднее - так ничего и не вышло. Когда его просили писать для театра, он напоминал о саркастическом изображении в "Жизни Арсеньева" (кн. V, гл. 8) знаменитых драматургических персонажей и говорил:
"Сцена всегда манила и пугала меня, но я не хочу на старости лет обжигаться огнями рампы <…> Друг мой, - обращался он к своему собеседнику, сотруднику газеты "Сегодня" (Рига) А. К. Перову, - я думаю, что те, кто просит меня о пьесах, совсем не знают меня как писателя! Ну, какой я драматург, это не моя сфера, мне ближе всего созерцание, а не действие. Начать писать пьесы - это полностью настроить свою лиру на другой лад, полностью переключиться на другие законы жанра, а я этого не хочу, и это не для меня!"
В 1937 году в Париже вышла книга Бунина "Освобождение Толстого".
К Толстому он обращался часто, жил в постоянном восхищении им, нередко писал о нем и спорил страстно с теми, кто, не понимая его глубины и величия, не находил у него мудрости философа и творца, противопоставлял Достоевскому и "декаденствующим", отдавая им предпочтение перед Толстым.
Он говорил, возражая Ф. А. Степуну, что "образное мышление Толстого - это высшая мудрость <…> что философия начинается с удивления и что у Толстого это удивление изумительно передано. Приводил, - пишет Кузнецова, - то место, где Оленин (в "Казаках". - А. Б.) в лесу чувствует себя слившимся со всем миром, говорил о том, какие бездны тут заложены".
Как писал Г. В. Адамович, Бунин "не допускает никаких бесконтрольных метафизических взлетов, не верит в них, он ценит только то, что как бы проверено землей и земными стихиями <…> Толстой для него максимально духовен <…> Оттого-то он недоумевал и хмурился, читая Достоевского: его герои, самые его темы и положения казались ему слишком беспрепятственно духовны. Им "все позволено", не в смердяковском смысле, а в ином: любой взлет, любое падение, вне контроля земли и плоти. У Достоевского - сплошной непрерывный полет, и потому - для художника бунинского склада - в замыслах его слабая убедительность. Если порвалась связь, мало ли что можно сочинить, что вообразить, о чем спросить? Если человек слушает только самого себя, мало ли что может ему послышаться? Это как бы вечный упрек Толстого Достоевскому, и в распре этой Бунин полностью на стороне Толстого. Ему кажется прекрасным и глубоко основательным то, что связь никогда не рвется, что человек остается человеком, не мечтая стать ангелом или демоном, ему уныло и страшно в тех вольных, для него безумных, блужданиях по небесному эфиру, которые соблазнили стольких его современников.
Вражда Бунина ко всем без исключения "декадентам" именно этим, конечно, и была внушена. Нелегко решить, был ли он в этой вражде вполне прав. Исторически - сомнений быть не может: да, он справедливо негодовал на декадентские крайности, на кривляние и ломание наших доморощенных "жрецов красоты", на претенциозный вздор, украшавший мнимо-передовые журналы. Время оказалось на его стороне".
Бунин в своей книге захватывающе нарисовал живой облик Толстого, в котором сочетались многие противоположные черты.
О том, что Бунин дает новое ощущение Толстого, писал В. Ф. Ходасевич:
"Книга Бунина есть попытка вновь Толстого увидеть, почувствовать. С этой стороны он удался автору как нельзя более. Из огромной литературы о Толстом Буниным извлечены и необыкновенно убедительно сопоставлены черты наиболее резкие и выразительные. Превосходно сделаны записи интереснейших рассказов о Толстом покойной Е. М. Лопатиной. Но всего лучше, конечно, собственные воспоминания Бунина о его немногих и мимолетных, но со всех точек зрения замечательных встречах с Толстым. По мощной простоте языка, по необыкновенной зоркости, наконец - по внутренней теплой строгости эти страницы, прямо скажу, были бы достойны подписи самого Толстого. Во всей мемуарной литературе о Толстом, конечно, они не имеют себе равных.
"Освобождение Толстого" есть книга о живом Толстом и книга, пронизанная живым ощущением Толстого. Ради того, чтобы передать это ощущение, она и написана" .
Секретарь Толстого Н. Н. Гусев писал: "Книга Бунина представляет совершенно исключительное явление во всей колоссальной литературе о Толстом. Ее основная идея - глубоко справедлива, и Бунину делает честь, что он первый так глубоко осветил самую сокровенную внутреннюю жизнь Льва Толстого" .
П. М. Бицилли отмечал, что Бунин писал не на узко бытовые темы - даже в ранних рассказах, - но проникал в сложные проблемы человеческого бытия, и в этом, между прочим, его сходство с Толстым. "Все его вещи, - говорит Бицилли, - и те, что казались когда-то "бытовыми очерками", и нынешние, подлинные поэмы в прозе - в сущности, вариации на одну, толстовскую, сказал бы я, тему - жизни и смерти <…> Лишнее доказательство духовного сродства Толстого и Бунина: одинаковая зоркость, непогрешимое чутье всякой фальши, условности, внешней красивости и одинаковая сила ненависти ко всему этому. У обоих это связано с главной темой их раздумий, тем таинственным, невыразимым, что составляет настоящую, неподвластную Смерти, основу жизни, ее суть и ее правду. Толстого эти раздумья привели к руссоистскому культу "простоты" <…> Бунин в этом требовательнее и, следовательно, метафизически правдивее Толстого" .
О влиянии Толстого на Бунина Адамович пишет:
"Бунин сказал:
- Толстой, у которого за всю жизнь, во всех его книгах не было ни одного фальшивого слова!..
В этом смысле он считал себя учеником Толстого <…> О Толстом он неизменно говорил с какой-то дрожью в голосе, совсем особым тоном. Да и писал он о нем иначе, нежели о каком-либо другом человеке <…> В толстовском творчестве Бунину представлялась чертой самой важной, основной, прекрасной и существенной неизменная основательность замысла" .
Г. Н. Кузнецова сравнивает "Детство" и "Отрочество" с "Жизнью Арсеньева" и говорит, что у Бунина ""все картинней", "безумней", как выразился о себе он сам" .
В 1937 году Бунин посетил Югославию. Двенадцатого августа 1937 года П. Б. Струве сообщал Бунину, что бывший русский посланник в этой стране В. Н. Штрандман, с которым Петр Бернгардович был в хороших отношениях, обещал выхлопотать Ивану Алексеевичу визу по телеграфу. П. Б. прибавлял: "Страшно рад, что вы, наконец, собрались в Югославию". Через неделю, пишет Г. П. Струве, П. Б. давал Ивану Алексеевичу справки насчет разных мест на Адриатическом побережье Югославии, где Бунин хотел побывать перед Белградом:
"Спешу ответить на ваши вопросы и запросы.
Пляжи на итальянском берегу (Венеция, Римини) гораздо лучше, чем на югославском. Лицо, очень хорошо знающее югославское побережье, рекомендует вам остановиться близ Дубровника в местности, именуемой Лапад (Lapad). Там есть русский пансион Лавцевич (Lavcevich); есть там и более "шикарный" отель "Загреб". Дубровник - место достопримечательное во всех отношениях и там стоит пожить. Макарска попроще и там тоже много русских.
Сейчас, я думаю, достать даровой железнодорожный билет по Югославии невозможно. Но я постараюсь действовать и в этом направлении и уведомлю вас о результатах в Дубровнике, где, я полагаю, вы устроитесь недели на три. На основании моего осведомления настойчиво рекомендую вам Лапад".
Но уже через пять дней после этого Бунин был в Белграде, и П. Б. писал ему 24 августа:
"Согласно нашему условию к вам по моей просьбе в семь с половиною часов придет мой приятель Н. 3. Рыбинский (сотрудник "Сегодня" и "Иллюстрированной России") и повезет вас к нашему общему приятелю Ф. С. Пельтцеру, старому москвичу, где мы в самом тесном кругу приятно проведем вечер и обсудим, что мы, обыватели Белграда, можем сделать для того, чтобы вы как можно лучше использовали свой заезд в Югославию".
В постскриптуме П. Б. писал:
"Все это твердо решено, и Ф. С. Пельтцер, как хозяин, ждет нас к себе сегодня вечером" .
В Югославию Бунин прибыл из Италии. 19 августа 1937 года он отметил в дневнике: "Венеция. Вчера приехал сюда в пять часов вечера с Rome Express. Еду в Югославию" .
Известный публицист Божидар Борко встретился с Буниным в Любляне перед его отъездом из Югославии и опубликовал 31 августа в газете "lutro" ("Утро") свою беседу с ним, рассказал о впечатлении, которое Бунин произвел на него.
"У Ивана Бунина, - пишет он, - тонко отточенные черты лица <…> Живые глаза отражают прекрасную душу. Физиономия поэта и пророка. Бунин и как человек не разочаровывает своего читателя. Кажется, что автор "Жизни Арсеньева" даже на облике своем несет печать умеренности и дворянской традиции".
В беседе, на которой присутствовал также профессор университета доктор Спекторский, Бунин сказал:
"Этим летом меня соблазнила ваша Адриатика, я приехал в Дубровник, откуда меня прогнала, кроме переполненных отелей, плохая погода. По дороге я осмотрел Далмацию, которая впервые раскрыла передо мной свое своеобразие: она красива и оригинальна, хотя совсем не похожа на французскую или итальянскую ривьеру; благодаря своей особенной ноте у нее есть будущее. Интересовали меня такие места на востоке и юге вашей страны, где встречаются Восток и Запад. Здесь мне вспомнился Константинополь, где я был тринадцать раз <…> На славонской равнине я не мог не вспомнить России, вернее Малороссии. Здесь, в Любляне, снова другое: город оставляет приятное впечатление, горы, леса, вся эта альпийская поэзия захватывает чужестранца и рождает в нем какое-то особенное ощущение природы и жизни <…>
После этого русский маэстро растроганно рассказывал, как хорошо приняли его в Белграде и с какой благодарностью он покидает нашу страну <…> Тепло говорил также о Опленаце, о церкви, которая вобрала в себя часть нашей истории и нашей судьбы.
Потом он вспоминал встречи с белградскими писателями на ужине в Пен-Клубе, изумительный суп и белое шумадийское вино, в котором весь гений этой зеленой страны".
Несколько позднее Бунин говорил Петру Пильскому: "Не так давно был в Югославии, Дубровнике (какая красота!), катался по Адриатическому морю, прекрасно чувствовал себя в этой стране" .
Он писал Т. Д. Логиновой-Муравьевой 1 сентября 1937 года: "…Я был в Югославии и в Италии, теперь держу путь домой. Вероятно уеду завтра…"
В 1938 году Бунин намерен был написать, совместно с М. А. Алдановым и при соучастии Татьяны Львовны Толстой, сценарий для фильма о Л. Н. Толстом. Об этом сообщали французские и немецкие газеты в марте 1938 года. "…Это были планы и толки, которые ни к чему не привели (то же самое было с намерением И. А. писать жизнь Лермонтова)" , - сообщала Г. Н. Кузнецова 30 марта 1967 года.
В 1938 году Бунин путешествовал по Прибалтике.
В Литву он приехал 21 апреля. Газета "Сегодня" (Рига, 1938, № 111, 22 апреля) в сообщении от 21 апреля писала: "Сегодня вечером в Каунас из Парижа прибыл <…> И. А. Бунин. Для встречи Бунина на литовско-германскую границу в Вирбалис выехали представители каунасской и заграничной печати. Со стороны литовских властей И. А. Бунину было оказано большое внимание, как на границе, так и в Каунасе <…>
В Каунасе И. А. Бунин был на вокзале встречен большим количеством публики, среди которой были представители союза литовских писателей, русских общественных организаций и русской учащейся молодежи. И. А. Бунина приветствовали представитель союза литовских писателей Грушас…" и другие. Поселился он в гостинице "Метрополь".
Академик К. П. Корсакас вспоминает:
"С 21 по 27 апреля 1938 года в Каунасе гостил известный русский писатель Иван Алексеевич Бунин… Он провел у нас два литературных вечера, на которых читал воспоминания о Ф. Шаляпине, Л. Толстом… и кое-что из своей художественной прозы". Одно выступление состоялось в городском театре 24 апреля.
На Корсакаса произвела большое впечатление личность писателя. "Меня больше всего удивила, - пишет он, - та откровенная враждебность, с которой Бунин говорил о фашистских режимах в тогдашней Европе. Вспомнив о своем недавнем посещении Италии, он с раздражением рассказал о том, как его всюду сопровождали фашистские охранники, которые в конце концов так надоели ему, что он телеграммой пожаловался самому Муссолини…"
В газете "Сегодня" (1938, № 113, 24 апреля) помещена фотография с подписью: "И. А. Бунин среди литовских писателей".