Выехали мы… 16 июня, в десять часов утра, на наемном, из Нима, автомобиле (2000 фр. до Нима). Прекрасный день. Завтрак в каком-то городке тотчас за Бриньолем. В Ним приехали на закате, с час ездили по отелям - нигде ни единого места! Потом вокзал… - думали уехать дальше на поезде - невозможно, тьма народу - а как влезть с тридцатью вещами! Ходили в буфет, ели. Полное отчаянье - ночевать на мостовой возле вокзала! Марга и Галя пошли искать такси, чтобы ехать дальше в ночь, - и наткнулись на русского еврея таксиста. Ночевали у него. 17-го выехали опять в такси в Тулузу и дальше, в Монтобан, надеясь там ночевать, а потом опять на Lafrançaise, возле которого ферма Жирова. Думали: в крайнем случае поселимся там, хотя знали, что там ни воды, ни огня, ни постелей. Плата до Lafrançaise - 2300 фр. Сперва широкая дорога в платанах, тень и солнце, веселое утро. Милый городок Люпель. Остановки по дороге военными стражами, проверки документов. Море виноградников, вдали горы. Около часу в каком-то городишке остановка… подошел крестьянин лет пятидесяти и со слезами сказал: "Вы можете ехать назад - армистис!" (От фр. armistice - перемирие. - А. Б.) Но назад ехать было нельзя, не имея проходного свидетельства. Завтрак под С. Этьен (?). Опять виноградники, виноградная степь. За Нарбоном - Иудея, камни, опять виноградники, ряды кипарисов, насаженных от ветра… Мерзкая Тулуза, огромная, вульгарная, множество польских офицеров… (По всему пути сотни мчащихся в автомобилях беженцев.) В Монтобане - ни единого места. В сумерки - Lafrançaise - тоже. И попали к Грязновым" .
Вера Николаевна рассказывает о пребывании в городишке Ляфрансез (на линии Тулуза - Бордо):
"Мы после объявления войны Италией покинули Грасс. Уехали в сторону Монтобана. В Монтобане ничего не нашли, и Ляля (жена А. М. Жирова. - А. Б.) посоветовала ехать в Ляфрансез, где у нее есть знакомые. И мы нагрянули на бедных людей, которые нас всех приютили на одну ночь, а затем все наши дамы перешли в деревенский отель, а мы там и прожили двадцать два дня. <…>
Наше путешествие стоило нам очень дорого и взяло много душевных и физических сил. В Lafrançaise нет никаких удобств. И нужно было выбирать между конюшней и чистым полем! Трудно было с питанием". Здесь прожили 22 дня. Возвратились 9 июля - без Е. Н. Жировой и Оли.
Елена Николаевна Жирова, бывшая помещица с Украины, с дочкой Олей прожила у Буниных года три. Она часто бывала у них в Париже с Рощиным, "потом, - писал Иван Алексеевич Вере Зайцевой 17 мая 1943 года, - жила с Олечкой у нас на юге, а потом у мужа на его ферме под Монтобаном. Житье на этой ферме было нищее, ужасное…" . Оле (родилась в 1933 году) Бунин писал письма в стихах, а она называла его Ваней.
На ферме Жировы жили, по словам Веры Николаевны, "пещерно", и им "нечего есть" . Муж Елены Николаевны, Алексей Матвеевич Жиров, шофер, оставил жену с Олей и куда-то уехал, предварительно отдав даром землю на три года какому-то итальянцу. Оля болела, Вера Николаевна беспокоилась о ней, помогала всячески. "Мне удалось устроить ей из Земгора (Земельно-городского союза. - А. Б.) маленькую посылочку, - писала она Т. Д. Логиновой-Муравьевой в июне 1942 года, - а раньше я сама ей уделяла из своих запасов <…> Кроме того, удалось устроить ей 500 франков из Швейцарского детского комитета" . Посылала деньги на доктора, на лекарства. "Одно время Олечка от тяжелой жизни пришла в отчаяние. Сидела или стояла в оцепенении, лишилась сна…"
В Грассе жила художница Т. Д. Логинова-Муравьева, ученица Н. С. Гончаровой, потомок Карамзиных, - ее прапрадед - Федор Михайлович Карамзин, брат писателя и историка Н. М. Карамзина. Она дружила с Буниным и Верой Николаевной. Бунин для Татьяны Дмитриевны - некое чудо природы, его стихия была нераздельна со стихией природы. Она писала автору этих строк 15 января 1967 года: "Иван Алексеевич называл Грасс "пустыней". Любил и наслаждался он природой и много писал стихов здесь. Но кроме природы - восходов, огненных закатов, ослиных тропинок, заброшенных ферм, с кипарисами и цветущим розовым миндалем - здесь безлюдие - истинная "пустыня". А без людей Иван Алексеевич ужасно скучал. Поэтому и жили, подолгу гостили и просто жили с ними и в "Бельведере" и позже на villa "Jeannette" всякий литературный люд; и среди них Ляля (Е. Н. Жирова. - А. Б.) с дочкой Олечкой, с которой Иван Алексеевич забавлялся и писал ей шуточные стихи, так как и сам он любил смеяться! Как он любил жизнь - не признавал ни старости, ни смерти, до самого конца. Похож он был на могучий дуб, который ушел корнями глубоко в почву и этой подпочвенной водой он и питался, когда все другие растения высыхали. Был сам он частью этой природы, которую он так глубоко понимал, так как жил ею - и был так жаден ко всему, что его окружало. Природная стихия была и его стихией. Было в нем что-то от природы нераздельное. Вот сижу я за письмом к вам и очень ярко и ясно сверкает облик Ивана Алексеевича. Вот он живой перед глазами, с тончайшей улыбкой, с слегка прищуренным и насмешливым взглядом, с потоком рассказов о прошлом и с такими меткими анализами всех и вся. "Вот одним словом пришпилили!" - что только диву даешься!"
В напряжении держали Бунина события в мире. В те дни его внимание привлекали "огромные битвы немецких и английских авионов над берегами Англии", жившей под угрозой немецкого вторжения.
Одиннадцатого сентября Бунин записывает: "Слушал Москву в девять с половиною вечера (по-московски в одиннадцать с половиною)".
Двенадцатого сентября: "Вчера в шесть часов вечера Черчилль говорил по радио: немцы всячески приготовились к высадке в Англии - нападение может произойти каждую минуту…"
Двадцать восьмого октября: "Вечером узнали: началась еще одна война - Италия напала на Грецию…"
Восемнадцатого декабря он с удовольствием отметил: "Позавчера московское радио сообщило вечером, что англичане взяли в Африке в плен пятьдесят тысяч итальянцев".
Об отношении Бунина к войне писал Андрей Седых 6 марта 1965 года в ответ на мое письмо:
"Как все мы, бывшие в Свободной Зоне Франции, которая позже тоже была оккупирована немцами (я имею в виду людей, настроенных патриотично, и людей взглядов либеральных), Иван Алексеевич всей душой жаждал победы русского народа и разгрома Германии. Все нацистское и гитлеровское он ненавидел; русских "коллаборантов" и тайных и даже явных поклонников Гитлера презирал открыто; победам русского оружия радовался бесконечно… Но что мог он сделать у себя, в голодном крошечном Грассе во время войны? Малейший публичный протест привел бы к его немедленному аресту, депортации и верной смерти. Печататься было негде <…> В злополучный день 22 июня всех русских эмигрантов (и меня в числе их) арестовали и посадили в лагерь. Людей старше семидесяти лет не трогали. Не тронули и Ивана Алексеевича".
Л. Ф. Зуров заболел чахоткой, и 1 мая 1940 года его отправили из Парижа в санаторий недалеко от Сен-Этьена.
Шестнадцатого октября 1940 года из санатория он приехал к Буниным в Грасс.
Трудно было изыскать средства к жизни. Бунин писал Н. Д. Телешову 8 мая 1941 года:
"…Мы сидим в Grasse’e (это возле Cannes), где провели лет семнадцать (чередуя его с Парижем), теперь сидим очень плохо. Был я "богат" - теперь, волею судеб, вдруг стал ниш, как Иов. Был "знаменит на весь мир" - теперь никому в мире не нужен, - не до меня миру! В <ера> Н<иколаевна> очень болезненна, чему помогает и то, что мы весьма голодны. Я пока пишу - написал недавно целую книгу новых рассказов ("Темные аллеи". - А. Б.), но куда ее теперь девать? А ты пишешь?
Твой Ив. Бунин. Я сед, сух, худ, но еще ядовит. Очень хочу домой" .
Об издании "Темных аллей" Бунин писал в США Андрею Седых 13 июня 1942 года:
"Шлю вам и madame сердечные приветствия и обращаюсь с усердной просьбой: помогите, если можете, издать там у вас по-русски, а может быть, и по-английски, мою новую книгу "Темные аллеи", рукопись которой вся находится у Марка Александровича (Алданова. - А. Б.). Мне кажется, что, будучи издана в небольшом количестве экземпляров (по-русски), она могла бы разойтись и принести мне некоторую сумму. Прошу помощи в этом деле именно у вас потому, что вы единственный деятельный человек из всех моих тамошних друзей, совсем теперь забывших меня. Был бы ужасно рад, если бы это дело вышло - вы знаете, в какой нужде я… На условия я согласен на всякие".
Андрей Седых, любезно приславший фотокопию этого письма, сообщил следующее:
"Открытка от 13 июня 42 г. была написана вскоре после того, как мы с женой… переехали на жительство в Америку. Бунин жил тогда в Грассе, в так называемой "Свободной Зоне", откуда можно было писать в. Соединенные Штаты, пока немцы не оккупировали и "Свободную Зону"… С этой открытки начались мои хлопоты с изданием "Темных аллей", рукопись которых я получил с оказией (Бунин отправил ее Алданову 7 июня 1941 года с пианистом С. Н. Барсуковым, жившим в Канн. - А. Б.). Русское издание я выпустил быстро (в 1943 году. - А. Б.), основал для этого в Нью-Йорке издательство "Новая земля". С переводом на английский была страшная возня. Не было издателя. Наконец, некий г. Танько, представлявший небольшую американскую издательскую фирму, захотел книгу издать, но предложил за нее аванс только в триста долларов; Иван Алексеевич не соглашался, но в конце концов вынужден был согласиться, - нужда одолела… Шел спор из-за названия книги, - по-английски буквальный перевод слов "Темные аллеи" не годился, - это имеет совсем иной смысл, довольно бандитский, а не тот, который имел в виду И. А. Затем выяснилось, что некоторые рассказы содержат фразы чрезмерно "натуралистические", - четверть века назад в Соединенных Штатах это легко могло подвести под порнографию (в чем многие русские и без того обвиняли Бунина и устно и в печати). И. А. поручил мне и М. А. Алданову, по нашему усмотрению, удалить те места, которые были спорными с точки зрения "общественной морали". Насколько я помню, мы цензуровали только три-четыре фразы, - И. А. охотно на это согласился.
Это издание "Темных аллей", к несчастью, никаких дополнительных денег, кроме трехсот долларов, ему не принесло. Книга вышла в конце 47 г.".
В 1942 году, перед отъездом в США, Андрей Седых виделся с Буниным, и Бунин говорил ему:
"Плохо мы живем в Грассе, очень плохо. Ну, картошку мерзлую едим. Или водичку, в которой плавает что-то мерзкое, морковка какая-нибудь. Это называется супом… Живем мы коммуной. Шесть человек. И ни у кого гроша нет за душой, - деньги Нобелевской премии давно уже прожиты. Один вот приехал к нам погостить денька на два… Было это три года тому назад, с тех пор вот и живет, гостит. Да и уходить ему, по правде говоря, некуда: еврей (А. В. Бахрах. - А. Б.). Не могу же я его выставить? Очевидно, нужно терпеть, хотя все это мне, весь нынешний уклад жизни, чрезвычайно противно. Хорошо еще, что живу изолированно, на горе. Да вы знаете, - минут тридцать из города надо на стену лезть. Зато в мире нет другого такого вида: в синей дымке тонут лесные холмы и горы Эстереля, расстилается под ногами море, вечно синее небо… Но холодно, невыносимо холодно. Если бы хотел писать, то и тогда не мог бы: от холода руки не движутся <…> А в общем, дорогой, вот что я вам скажу на прощание: мир погибает. Писать не для чего и не для кого" .
Его душа жаждала святынь, он не мог жить без святынь.
"Молился на собор (как каждое утро) - он виден далеко внизу - Божьей Матери и Маленькой Терезе (Божья Матерь над порталом, Тереза в соборе, недалеко от входа, направо)", - записывает в дневнике 20 августа 1940 года.
О Божьей Матери Заступнице он писал в рассказе "Notre-Dame de la Garde" (1925): в вагоне старичок-странник читает то, "что было напечатано на обороте картинки, которую вместе с бумажным цветком раздавали монахини: Litanies de Notre-Dame de la Garde (прошения молитвенные к Божьей Матери Заступнице) <…>
- Notre-Dame de la Garde, Reine et Patronne de Marseille, priez pour nous! (Божья Матерь Заступница, Царица и Покровительница Марселя, моли о нас!)
Reine et Patronne, Царица и Покровительница… Разве не великое счастье обладать чувством, что есть все-таки Кто-то, благостно и бескорыстно царствующий над этим Марселем, над его грешной и корыстной суетой и могущий стать на его защиту в беде, в опасности? И Кто эта Reine?
- Матерь Господа нашего Иисуса, за грехи мира на кресте распятого, высшую скорбь земную приявшая, высшей славы земной и небесной удостоенная! <…>
- Посредница милосердия между небом и нами…
- Надежда наша в жизни и Сопутница в час смертный…
<…>
- Царица земли и небес, молитесь за нас!"
В этих прошениях молитвенных "выражается самое прекрасное, что есть в человеческой душе <…> И нет казни достойной для того, кто посягает хотя бы вот на такие картинки".
Уже было во Франции то же, что и у нас: молодежь, итальянцы и провансальцы "кто в лес, кто по дрова" затягивали в вагоне "Интернационал", а монахинь, продававших картинки, "встретили и проводили уханьем, визгом и мяуканьем. Я вышел, - пишет Бунин, - вслед за ними <…> Солнце пронизывало листья дикого винограда, вьющегося по столбам платформы, делало зелень светлой и праздничной, и небо ярко, невинно и молодо синело меж их гирляндами".
Шестого сентября 1940 года Бунин записывает:
"Пишу и гляжу в солнечный "фонарь" своей комнаты, на его пять окон, за которыми легкий туман всего того, что с такой красотой и пространностью лежит вокруг под нами, и огромное белесо-солнечное небо. И среди всего этого - мое одинокое, вечно грустное Я". Все его мучило своей прелестью, говорил Бунин Кузнецовой, восхищало великолепными агавами, розами, и он, по его словам, "всю жизнь отстранялся от любви к цветам <…> Ведь я вот просто взгляну на них и уже страдаю: что мне делать с их нежной, прелестной красотой? Что сказать о них? Ничего ведь все равно не выразишь!" .
Жить в разоренной и голодной Франции, завоеванной вандалами, для одних стало чрезвычайно трудно, для других - смертельно опасно; и этим надо было уезжать.
Алдановы и Цетлины собирались в Америку. Мария Самойловна Цетлин уговаривала Бунина последовать их примеру. Он не решался, выяснял, как осуществить еще одну эмиграцию и что его ждет в Новом Свете; 7 августа 1940 года он был с Верой Николаевной в Ницце в американском консульстве. Двадцать седьмого Цетлины и Алданов приезжали к Буниным на обед, ночевали; утром пришел Адамович. Алдановы уехали в США через Лиссабон 28 декабря; уехали и Цетлины. Алданов в письмах из Америки убеждал Бунина: "…Если вы питаетесь одной брюквой и если у Веры Николаевны "летают мухи", то как же вам оставаться в Грассе?! Подумайте, дорогой друг, пока еще можно думать. Возможность уехать вам вдвоем - есть. Прежде всего о визе. О ней Александр Федорович (Керенский. - А. Б.) начал хлопотать для вас и Веры Николаевны еще до моего приезда. Затем я на него насел. "Аффидэвиты" уже для вас получены, - вы понимаете, что для вас их найти легче, чем для кого бы то ни было. Дело уже направлено в Вашингтон, и в самые ближайшие дни Государственный департамент пошлет ниццскому консулу "совет" выдать вам так называемую "эмердженом-виза", - такую же, какую получил я (то есть не квотную). Я почти не сомневаюсь, что и билеты вам двоим будут высланы бесплатные, - правда, боюсь, билеты третьего класса, как и для меня, но здесь устроят, думаю, и вопрос о доплате. Теперь деньги. Как я вам сообщил, Назаров поместил ваше письмо в "Нью-Йорк таймс", - это первая газета в Америке. В Толстовский фонд стали быстро поступать для вас пожертвования, все небольшими суммами. Я в последние дни не видел Толстой, но мне сообщили, что уже есть более 400 долларов. Весь вопрос в том, как их вам доставить. Не думайте, что тут проявляется небрежность или невнимание. Тут посылают не частные лица, не могу писать об этом подробнее. Как бы то ни было, этих денег с избытком хватило бы и на месяц-другой во Франции, если вы решите уехать, и на билет до Лиссабона, и на пребывание в Лиссабоне, и на то, чтобы оставить кое-что неуезжающим. Как вы будете жить здесь? Не знаю. Как мы все, - с той разницей, что вам, в отличие от других, никак не дадут "погибнуть от голода". Вы будете жить так, как вы жили во Франции тринадцать лет до Нобелевской премии <…> Только что я позвонил Александре Львовне. Она мне сказала, что для вас собрано… (отточием обозначаем пропуски в дефектной ксерокопии письма. - А. Б.) долларов, из которых 50 и 150 уже вам переведены по телеграфу… Кроме того, вам послана посылка. Кроме того, по ее словам…два билета для поездки из Лиссабона сюда" (15 апреля 1941 года).
Бунин ответил 6 мая 1941 года: