"Вы пишете: "погибнуть с голоду вам не дадут". Да, в буквальном смысле слова "погибнуть с голода", может быть, не дадут. Но от нищеты, всяческого мизера, унижений, вечной неопределенности? Месяца два-три будут помогать, заботиться, а дальше бросят, забудут - в этом я твердо уверен. Что же до заработок, то вы сами говорите: "будут случайные и небольшие - чтение, продажа книги, рассказа…" Но сколько же раз буду я читать? В первый год, один раз… может быть, и во второй еще раз… а дальше конец. И рассказы, книги я не могу печь без конца - главное же, продавать их.
И самое главное: очень уж не молод я, дорогой друг, и Вера Николаевна тоже, очень больная и слабая В. Н. Вот даже частность: вы пишете, что "на первое время предоставят нам комнаты в имении, в 45 метрах Нью-Йорка". А каково в наши годы жить даже "первое время" где-то у чужих людей, из милости, подлаживаясь к чужой жизни и т. д.! Короче говоря - ни на что сейчас я не могу решиться. Визу иметь на всякий крайний случай (который, конечно, вполне возможен) буду рад. И если ее длительность будет хоть полугодовая, может быть, мы ею воспользуемся" .
В случае приезда Бунина в Америку Александра Львовна Толстая хотела предоставить ему квартиру у нее на ферме, вблизи Нью-Йорка, где находился созданный Толстой фонд Толстого, где Иван Алексеевич мог бы жить сколько угодно и ничего не надо было бы платить.
Когда становилось очень тяжко, Бунин опять возвращался к мысли об отъезде из Грасса; писал Алданову 8 августа 1942 года:
"Да, я очень ошибся, что не поехал. Недели две тому назад послал вам открытку - avion и депешу - просьбу о визах мне и Вере Николаевне. Она так несказанно худа и слаба от язвы в желудке и голода, что твердит, что не доедет. Ну а здесь, что будет с нами осенью и зимою, которые будут гораздо хуже прежних всячески, да еще при том, что я теперь уже ничего ниоткуда не получаю, живу тем, что распродаю последнее, и должен еще заплатить за парижскую квартиру, которую одно время уже описали (вместе с девятью чемоданами моего архива), двенадцать тысяч долг и которую я никак не могу ликвидировать?"
То немногое, что поступало в виде помощи русским писателям от чехов, от сербов, было и до этого слабой опорой, теперь же война и эти связи рушила. Чехословакия в октябре 1938-го - марте 1939 года при попустительстве западных держав была захвачена Германией. Шестого апреля 1941 года на Югославию напали гитлеровские войска, оккупировали и расчленили ее территорию; на сербов рассчитывать сейчас не приходилось.
Бунин пишет Цетлиным 9 сентября 1940 года:
"Горячо вас прошу - попомните обо мне, приехав к Шурочке (Александре Николаевне Прегель, дочери Цетлиных. - А. Б.). Найдите добрых и богатых людей, которые могли бы прислать мне что-нибудь: месяца через два, через три средства мои совершенно иссякнут - и что тогда? Ужели Нобелевскому лауреату погибать?"
Положение осложнялось тем, что впервые за семнадцать лет Бунина обложили налогом: taxes de sejour, пятьдесят франков с лица за шесть человек; а еще надлежало внести налог около шести тысяч за житье в "Jeannette", тысячи две с него лично и около четырех - за хозяйку виллы "Jeannette", живущую в Англии. И хозяева парижской квартиры требовали три с половиной тысячи, угрожая распродажей с торгов его "добришка".
Помощь поступала из фонда Толстого вследствие писем Бунина к Александре Львовне Толстой. Фонд начал посылать зимой 1941 года и обещал продолжать высылать ежемесячно 25 долларов. Бунин надеялся также получить кое-какие гонорары.
Рассказы "Темных аллей" Бунин посылал Б. К. Зайцеву. Он писал Борису Константиновичу 19 ноября 1943 года:
"Без конца шлю тебе свои рассказы - расписался - главным образом для того, повторяю, чтобы поделиться с тобою своими трудами и днями, а еще с мыслью: Бог знает, что будет со мною, пусть будут дубликаты у тебя" .
"Он писал свою книгу запоем, - вспоминает А. В. Бахрах , - от рассказа к рассказу без перерыва, словно все время торопился, словно боялся не поспеть. Опасался, что военные события воспрепятствуют ее завершению. Бывали целые недели, когда он с раннего утра в буквальном смысле до позднего вечера запирался (неизменно на ключ!) в своей огромной комнате, и оттуда вытащить его не было никаких сил".
"Из своего обиталища, расположенного во втором (собственно, в полуторном, поскольку весьма причудливой была архитектура виллы) этаже он спускался только к скудным и скучным трапезам (как по-иному назвать их?), возвещавшимся с некоторой неуместной торжественностью гонгом и готовившимся попеременно кем-либо из домашних, - продолжает Бахрах. - Эти общие трапезы, как правило, сопровождались проклятиями по адресу "фюрера" (хорошо еще, что у стен не было ушей!), заседавшего в Виши правительства, некоторых товарищей по писательскому ремеслу, ежели узнавал, что они согласились сотрудничать в изданиях, которые считал неприемлемыми…"
При известии об очередном нападении немцев на мирные города и страны или похвальбе "фюрера", что он завоюет мир и установит "новый порядок", Бунин ругал Гитлера "идиотом" и называл его сумасшедшим.
И вот настало 22 июня 1941 года. От исхода событий, начавшихся в этот день, зависели судьбы не только народов Советского Союза, но и всего человечества. Бунин особо, с новой страницы дневника записал поразившую его весть и подчеркнул эти строчки красным карандашом:
"22. VI.41, два часа дня. С новой страницы пишу продолжение этого дня - великое событие - Германия нынче утром объявила войну России - и финны и румыны уже "вторглись" в "пределы" ее.
После завтрака <…> лег продолжать читать письма Флобера (письмо из Рима к матери от 8 апреля 1851 г.), как вдруг крик Зурова: "Иван Алексеевич, Германия объявила войну России!" Думал, шутит, но то же закричал снизу и Бахрах. Побежал в столовую к радио - да! Взволнованы мы ужасно".
На следующий день Бунин услышал по радио ободряющую весть о военном союзе Англии с Россией и спрашивал: а Турция останется, как писали газеты, только "зрительницей событий"?
Двадцать четвертого он прочитал "первое русское военное сообщение" о сражениях с вторгшимися в СССР гитлеровскими войсками.
Бунин встречался с внучкой А. С. Пушкина, Еленой Александровной (в замужестве - Розен-Мейер), дочерью "Сашки рыжего", генерала Александра Александровича Пушкина, героя войны по освобождению Болгарии от турок (1877–1878), награжденного по высочайшему приказу золотой Георгиевской саблей с надписью "За храбрость" и орденом Святого Владимира четвертой степени.
Бунин записал в дневнике 25 июля 1940 года:
"Шестого <июня> был в Ницце… для знакомства с Еленой Александровной Розен-Мейер, родной внучкой Пушкина".
В этот день он встретился с нею. Вера Николаевна "Лену Пушкину" помнила еще "девочкой-подростком в Трубниковском переулке с гувернанткой". Елена Александровна была человеком умным и образованным, знала в совершенстве английский язык и еще французский, арабский и персидский. А характера, должно быть, была, по словам Буниной, нелегкого. Была в ссоре с братом Николаем Александровичем, жившим в Брюсселе.
Четырнадцатого июня 1941 года по приглашению Бунина Пушкина приезжала к нему в Грасс. По словам Г. Н. Кузнецовой, "Иван Алексеевич был с нею особенно внимателен, много расспрашивал о ее семье, о самом Пушкине, о "бабушке" Наталье Николаевне".
Интересоваться Е. А. Пушкиной у Бунина, помимо всего прочего, были особые причины. Как видно из его дневниковых записей, род Пушкина и род Бунина перекрещивались. Мать Елены Александровны, Мария Александровна, - из Буниных; она была двоюродной сестрой дворянина Павлова, а "дед Павлова по матери, - писал Бунин, - моряк, Иван Петрович Бунин, брат Анны Петровны Буниной", известной поэтессы начала девятнадцатого века.
Е. А. Пушкина жила в большой бедности. Бунин, сам в те годы сильно нуждавшийся, собирал для нее деньги. Он писал из Грасса, - письмо без обращения по имени, - несомненно Б. К. Зайцеву 4 июня 1943 года, надеясь раздобыть для нее небольшие средства (фотокопию этого письма прислал С. М. Лифарь):
"Дорогой друг, три года тому назад со мной познакомилась в Ницце очень скромная женщина в очках, небольшого роста, лет под пятьдесят, но на вид моложе (родилась 16 августа 1889 года. - А. Б.), бедно одетая и очень бедно живущая мелким комиссионерством, однако ничуть не жаловавшаяся на свою одинокую и тяжелую судьбу - Елена Александровна фон Розен-Мейер (Rosen-Meyer), на которую мне было даже немножко страшно смотреть, ибо она только по своему покойному мужу, русскому офицеру, стала фон Розен-Мейер, а в девичестве была Пушкина, родная внучка Александра Сергеевича, дочь "Сашки", генерала Александра Александровича! И вот нынче ее письмо ко мне:
"2 июня 43 г. Clinique Constance, St. Barthelemy, Nice, A. M.
Милый Иван Алексеевич,
На Пасхальной неделе я чувствовала себя не очень хорошо, а во вторник 4 мая вызванный доктор срочно вызвал в девять часов вечера карету скорой помощи и в десять часов меня оперировали… Думали, что я не выживу и сорока восьми часов, но Бог милостив, видно час мой еще не пришел, я медленно поправляюсь. Вот скоро месяц, как я лежу в клинике; недели через полторы меня выпустят на месяц, а потом мне предстоит вторая операция… Я еще очень, очень слаба, пишу вам, а лоб у меня покрыт испариной от усилия. Обращаюсь к вам за дружеским советом и, если возможно, содействием: существует ли еще в Париже Общество Помощи ученым и писателям, которое в такую трудную для меня минуту помогло бы мне, в память дедушки Александра Сергеевича, расплатиться с доктором, с клиникой, прожить, по выходе из нее, месяц в доме для выздоравливающих графини Грабовской (60 франков в день), а потом иметь возможность заплатить за вторую операцию? Все мои маленькие сбережения истрачены, но как только я встану на ноги, я опять начну работать и обещаюсь выплатить мой долг Обществу по частям. Работы я не боюсь, были бы силы!"
Вот, дорогой мой, какое ужасное и какое трогательное письмо получил я нынче. "Общество", насколько я знаю, в Париже уже не существует, да если бы оно и существовало, что оно могло бы дать? Грош, а тут ведь не о гроше идет дело. Поэтому горячо прошу тебя обратиться с этим моим письмом к Лифарю, который, надеюсь, поможет Елене Александровне и найдет еще кого-нибудь из лиц состоятельных и понимающих, что ведь это родная внучка Александра Сергеевича. Передай или перешли ему это письмо. Я шлю привет Лифарю и написал бы ему сам, да не знаю, куда ему писать и где он".
Седьмого сентября 1943 года Бунин получил письмо из Ниццы, которым его извещали, что Е. А. Пушкина умерла 14 августа после второй операции.
С нападением фашистской Германии на Советский Союз многое в мире изменилось. Это сразу же почувствовали русские люди за рубежом.
Тридцатого июня 1941 года у Бунина на вилле "Жаннет" появилась полиция. "Опрос насчет нас, трех мужчин, - записал Иван Алексеевич в тот день в дневнике, - кто мы такие, то есть какие именно мы русские. Всем трем арест при полиции на сутки - меня освободили по болезни. Зурова взяли; Бахрах в Cannes, его, верно, там арестовали. Произвели осмотр моей комнаты <…>
Часа в три приехал из Cannes Бахрах, пошел в полицию и должен провести там ночь, как и Зуров. А может быть, еще и день и ночь? На душе гадко до тошноты".
Кузнецова рассказывает об этих событиях:
"Третьего дня утром, услышав звон колокольчика у ворот, выглянула и увидела Рустана - местного комиссара полиции, с каким-то человеком. С ним уже говорил Зуров. Быстро сошла во двор. Оказалось, что он хочет видеть всех живущих в вилле мужчин. Я провела их в салон. Рустан требовал прежде всего Ивана Алексеевича. Когда они с Верой Николаевной сошли, он начал издалека: "Вы белые русские?" Вера Николаевна ответила: "Мы эмигранты". Он стал говорить, что получено распоряжение проверить всех русских, то есть пересмотреть их административное положение. Долго не могли понять. В конце концов он должен был сказать, что должен увести всех троих мужчин, живущих в вилле, для проверки их специальной комиссией. Иван Алексеевич был в халате, страшно бледен, и вдруг совершенно как бы перестал понимать французский язык. Я сказала Руста-ну, что Бунин болен ежедневными кровотечениями и никуда идти не может. Рустан тотчас же приказал записать это бывшему с ним чиновнику и сказал, что он берет это на свою ответственность и оставляет на двадцать четыре часа под домашним арестом. Бахраха не было дома, ему велено было явиться в комиссариат, как только он вернется. Пока Зуров ходил наверх собираться, Рустан стал говорить опять-таки осторожно, издалека, что он должен "бросить взгляд на бюро мсье Бунина". Иван Алексеевич сначала даже не понял и только после повторного объяснения послал его со мной в кабинет, где тот открыл несколько ящиков и портфелей. Обыск был чисто формальным. Рустану самому было, видимо, не по себе, он говорил, что отлично знает, кто такой Бунин, и вообще отговаривался своей подчиненностью властям и полным незнанием, в чем дело. Как бы то ни было, Зурова они увели, сказав, чтобы ему принесли еду в комиссариат. Когда они уехали, мы долго не могли опомниться, но радио уже сообщало о том, что Франция с сегодняшнего дня порывает дипломатические сношения с Советской Россией. Стало ясно, "мера" была вызвана этим, несмотря на наше заведомое "эмигрантское" положение и у многих "белый" стаж" .
Грасс был еще "свободной зоной", и не было тогда тех ужасов, которые творились потом. Особых строгостей еще не ввели.
Через три дня, 3 июля, оба арестованных, Зуров и Бахрах, вернулись из казармы. Все же распоряжения властей, прислуживавших Гитлеру, вселяли в людей немалую тревогу.
Забеспокоился и французский писатель Андре Жид. Четвертого июля 1941 года А. Жид послал письмо Бунину из Кабриза:
"Милостивый государь.
Последние дни я очень беспокоился, думая о вас в связи с недавними административными мерами по отношению к русским. Я слышал, что вас будто бы это не коснулось… но я хочу быть в этом твердо уверен. Во всяком случае, если у вас будут какие-либо неприятности или затруднения, сразу же поставьте меня в известность. Мое восхищение автором "Деревни", мое уважение и симпатии к нему слишком велики, чтобы я мог оставаться безучастным к вашим невзгодам. Примите уверение в совершенной преданности.
Ваш Андре Жид" .
Андре Жид посетил Бунина на "Жаннет" 28 августа 1941 года, а затем - 16 сентября, присутствовал при этом Г. В. Адамович. Иван Алексеевич записал в дневнике 28 августа:
"Был Andre Gide. Очень приятное впечатление. Тонок, умен - и вдруг: Tolstoy-asiatique. В восторге от Пастернака (как от человека) - "это он мне открыл глаза на настоящее положение в России"; восхищается Сологубом".
Впервые они встретились скоро по приезде Бунина в Париж - в 1922 году; в дневнике Бунин отметил 18 марта 1922 года:
"В пять - лекция Жида о Достоевском. Познакомились".
По случаю столетия со дня рождения Достоевского, которое незадолго перед тем торжественно отмечалось во всем мире, А. Жид прочел с 17 февраля по 28 марта десять лекций. Некоторые из них посетил Бунин. Знакомство его с Жидом было мимолетным; в августе 1922 года они встретились вновь на юге Франции в городе Бриньоле, оба они некоторое время здесь жили.
Г. В. Адамович в письме 22 мая 1965 года автору данной работы говорит об Андре Жиде:
"В те годы, то есть 20–40 гг., это был едва ли не самый большой авторитет, а Бунина он ценил очень высоко. Правда, выше всего ставил "Деревню", которую Бунин в старости не любил. О "Темных аллеях", любимой книге Бунина, Жид отзывался скорей скептически. Когда-то, во время войны, я завтракал у Бунина в Грассе вместе с Жидом. Они явно любовались друг другом, хотя из-за языка им трудно было друг с другом говорить. Бунин все называл Жида "стариком", так как тот был на несколько месяцев старше его (на год. - А. Б.), и вообще все время шутил. Помню спор из-за Толстого и Достоевского. Жид сказал, что для него "Война и мир" - скучная книга. Бунин схватил тяжелый разрезной нож и замахнулся на него".
Адамович вспоминал:
"За столом, пока завтракали, разговор шел о последних военных известиях, о положении во Франции, о Гитлере <…>
После завтрака заговорили наконец о литературе. Хозяин и гость явно нравились друг другу, хотя мало имели общего: Бунин - словоохотливый, насмешливый, Жид - сдержанный, вежливо улыбавшийся бунинским шуткам, но отвечавший на них, как на замечания серьезные. По-французски Бунин говорил плохо, Жид по-русски - ни слова.
Толстой и Достоевский: рано или поздно разговор должен был их коснуться, и так оно и произошло. Бунин знал о преклонении Жида перед Достоевским и принялся его поддразнивать. Тот отвечал коротко, уклончиво, неожиданно переняв бунинский шутливый тон, - вероятно для оправдания своей уклончивости. Бунин произнес имя Толстого, как бы для окончательного уничтожения и посрамления Достоевского. Жид пожал плечами, развел руками, несколько раз повторил "гений, да, великий гений…" - но признался, что для него "Война и мир" - книга чудовищно скучная ("un monster d’ennui").
- Что? Что он сказал? - громко переспросил Бунин по-русски и, схватив огромный разрезной нож, с нарочито зверским видом замахнулся им, будто собирался Жида убить.
Жид рассмеялся и долго, долго все трясся от смеха. Потом заметил:
- Я сказал, что думаю действительно. В печати я, конечно, выразился бы иначе, не так откровенно. Но над "Войной и миром" я засыпаю… А вот позднего Толстого очень люблю. "Смерть Ивана Ильича", "Воскресение" - это незабываемо, это удивительно! <…>
Толстой и Достоевский.
Вечная русская тема, да и только ли русская? Не два романиста, а два мира, два отношения к бытию, при общей у обоих глубине и значительности этого отношения. Оттого спор и неразрешим, оттого он в самой сущности своей неисчерпаем.
Когда Андрэ Мальро пишет:
"Толстой в изображении заурядного чиновника перед лицом смерти не менее велик, чем Достоевский в речах Великого Инквизитора…" - за этим его "не менее" чувствуются дни и годы к себе, к своему творчеству относящегося раздумья.