Джемс Джойс назвал "величайшим из всех когда-либо написанных рассказов" - "the greatest story ever written" - толстовское "Много ли человеку земли нужно" (в письме к дочери, незадолго до смерти).
Едва ли Бунин эту оценку знал, но вероятно с Джойсом согласился бы, так как считал толстовские народные рассказы самыми совершенными, что русская литература дала. Он называл их "несравненными", говорил о них с особым восхищением, порой даже со скрытой завистью, вообще-то ему не свойственной".
За арестами русских последовало выселение англичан. Первого июля Бунин записал в дневнике: "Не запомню такой тупой, тяжкой, гадливой тоски, которая меня давит весь день <…> Как нарочно, читаю самые горькие письма Флобера (1870 г., осень и начало 1871 г.).
Страшные бои русских и немцев. Минск еще держится".
Тридцатого июля - "взят Витебск. Больно… Как взяли Витебск? В каком виде? Ничего не знаем!"
Семнадцатого июля. "Смоленск пал. Правда ли?"
Не все русские эмигранты, подобно Бунину, с боязнью за участь России следили за ходом войны. Некоторые из "общевоинского союза предложили себя, - записывает Бунин 13 июля 1941 года, - на службу в оккупированные немцами места в России".
Вести с русских фронтов Бунин "вырезывал и собирал" (запись 12 августа 1941 года).
Одиннадцатого октября 1941 года, когда немцы рвались к Москве, Бунин записал:
"Самые страшные для России дни, идут страшные бои - немцы бросили, кажется, все свои силы".
События грандиозных масштабов потрясали мир.
Седьмого декабря 1941 года Бунин услышал по радио: "Японцы напали на Америку"; 12-го "Гитлер и Муссолини объявили войну Америке". Гитлер нагло похвалялся, что установит "новую Европу на тысячи лет" (запись Бунина в дневнике 11 ноября).
Пятого декабря 1941 года Бунин с надеждой и радостью отметил: "Русские бьют немцев на юге"; "в России 35 градусов мороза (по Цельсию). Русские атакуют и здорово бьют" (запись 8 декабря). В жестоких боях той зимы очищены были от чужеземных захватчиков родные места, где бывал и жил в молодости Бунин и где находятся дорогие могилы.
"Русские взяли назад Ефремов, Ливны и еще что-то. В Ефремове были немцы! Непостижимо! И какой теперь этот Ефремов, где был дом брата Евгения, где похоронен и он, и Настя, и наша мать!" (запись 13 декабря 1941 года).
Двадцать третьего декабря Бунин пишет в дневнике: "В Африке не плохо, японцы бьют англичан, русские - немцев. Немцы все отступают, теряя очень много людьми и военным материалом. 19-го Гитлер сместил главнокомандующего на русском фронте маршала von Brauchitsch и взял на себя все верховное командование".
Это - результат поражения немцев под Москвой, к началу января отступивших под ударами наших войск на сто, а местами на двести пятьдесят километров.
Двадцать восьмого декабря 1941 года приходят известия о дальнейшем преследовании отступающих немцев: русские, пишет Бунин, "взяли Калугу и Белев". В новом году - 26 февраля доходит до обитателей "Жаннеты" слух, на следующий день подтвердившийся, что "русские нанесли большое поражение немцам, погибла <…> их 16-я армия".
Свое положение в это время Бунин выразительно определил краткой фразой (в дневнике 28 ноября 1941 года): "Очень холодно в доме и очень голодно".
Тридцатого декабря он пишет:
"Пальцы в трещинах, от холода, ни искупаться, ни вымыть ног, тошнотворные супы из белой репы… Нынче записал на бумажке: "сжечь". Сжечь меня, когда умру. Как это ни страшно, ни гадко, все лучше, чем гнить в могиле".
Но Вера Николаевна упросила Ивана Алексеевича, и он переменил завещание - согласился, чтобы его тело в цинковом гробу было поставлено в склеп: по словам Веры Николаевны, "он все боялся, что змея заползет ему в череп".
О своих "приказаниях", как его хоронить, Бунин говорит в письме Алданову "в ночь с 5 на 6 декабря 1950":
"У святого Иоанна Златоуста сказано удивительно:
"Длинное море - мои бессонные ночи".
Вот и у меня так. И нехорошее мешается с хорошими и горькими воспоминаниями, - с непоправимым! - с мерзкими записями, приказаниями, что делать со мной, когда я умру, - тотчас навеки закрыть мне лицо, дабы никто не видел больше его смертного ужаса, безобразия, не читать надо мной псалтирь, не класть мне на лоб этот несказанно страшный "Венчик", - упростить, упростить все! - не заваливать мой гроб землей в могиле, а сделать в ней "накатник" из бревен" .
Мысли о том, что "дни на исходе", становились все как-то неотступнее, и "некий страшный срок" казался не столь отдаленным. "Каждое утро просыпаюсь, - пишет он 28 декабря 1941 года, - с чем-то вроде горькой тоски, конченности (для меня) всего. "Чего еще ждать мне. Господи?" Дни мои на исходе. Если б знать, что еще хоть десять лет впереди! Но какие же будут эти годы? Всяческое бессилие, возможная смерть всех близких, одиночество ужасающее… На случай внезапной смерти неохотно, вяло привожу в некоторый порядок свои записи, напечатанное в разное время… И все с мыслью: а зачем все это? Буду забыт почти тотчас после смерти".
Но тут он ошибся: интерес к нему на его родине огромный.
В декабре 1941 года умер Д. С. Мережковский, Бунин услышал об этом на следующий день, 10 декабря, по швейцарскому радио; послал открытку 3. Н. Гиппиус. В дневнике записал 14 декабря:
"Много думаю о Мережковском" .
Пятнадцатого опять заносит в дневник:
По ночам ветерок не коснется чела,
На балконе свеча не мерцает.
И меж белых гардин темно-синяя мгла
Тихо первой звезды ожидает…
"Это стихи молодого Мережковского, очень мне понравившиеся когда-то, - мне, мальчику! Боже мой, Боже мой, и его нет, и я старик!"
Мережковский и Бунин спорили, расходились. Бунин мог говорить о нем резкости и тяготел к нему. В нем было что-то захватывающее. Говорить, что Бунин "ненавидел" символистов, как иногда пишут критики, не только плоско, но и ошибочно. Вернее всего, проницательнее сказал о Мережковском Адамович:
"Мережковский был и остался для меня загадкой. Должен сказать правду: писатель он, по-моему, был слабый, - исключительная скудость словаря, исключительное однообразие стилистических приемов, - а мыслитель почти никакой. Но в нем было "что-то", чего не было ни в ком другом: какое-то дребезжание, далекий потусторонний отзвук, а отзвук чего - не знаю… Она, Зинаида Николаевна <Гиппиус>, была человеком обыкновенным, даровитым, очень умным (с глазу на глаз умнее, чем в статьях), но по всему составу своему именно - обыкновенным, таким же, как все мы. А он - нет.
С ним наедине всегда было "не по себе", и не я один это чувствовал. Разговор обрывался: перед тобой был человек, с прирожденно-диковинным оттенком в мыслях и чувствах, весь будто выхолощенный, немножко "марсианин". Было при этом в нем и что-то мелко житейское, расчетливое, вплоть до откровенного низкопоклонства перед всеми "сильными мира сего", - но было и что-то нездешнее. И была особая одаренность, трудно поддающаяся определению.
Оратора такого я никогда не слышал - и, конечно, никогда не услышу. Невозможны никакие сомнения: "арфа Серафима!" У Блока есть в дневнике запись о том, что после какой-то речи Мережковского ему хотелось поцеловать его руку - "потому, что он царь над всеми Адриановыми". У меня не раз бывало то же чувство, и над всеми нашими нео-Адриановыми, на любом эмигрантском собрании, он царем был всегда.
И стихи он читал так, как никто никогда их не читал, и до сих пор у меня в памяти звучит его голос, будто что-то действительно свое, ему одному понятное, он уловил в лермонтовских строках:
И долго на свете томилась она…
Какой-то частицей своего существа он должно быть в самом деле "томился на свете".
А в книгах нет почти ничего" .
Двенадцатого мая 1942 года Бунин пишет: ""На всякий случай" занимался пересмотром того, что должно и не должно войти в будущее "полное" (более или менее) собрание моих писаний, писал распоряжения. Мучительно! Сколько ерунды и как небрежно напечатал я когда-то! Все из-за нужды" . А иногда говорил: "А ведь это хорошо написано".
Работу над своими книгами и архивом он продолжал до самой кончины.
Бунин прятал у себя людей, подвергавшихся фашистским преследованиям. Он спас от карателей пианиста Александра Борисовича Либермана и его жену.
Вера Николаевна в письме к М. С. Цетлин, посланном в январе 1942 года, говорит о них как о новых приятных знакомых, людях "очаровательных"; с ними Бунины встречали Новый год (по ст. ст.). Она также сообщала Т. Д. Логиновой-Муравьевой 22 января 1942 года: "…Просидели до двух часов, ведя очень интересные разговоры, и чего-чего мы не касались. Много говорили о музыке, литературе. Либерман умный и тонкий человек <…> Я, кажется, после родного дома никогда приятнее не встречала Нового года. И, не сглазить, с этих пор и дома хорошая атмосфера" .
"Да, мы хорошо знали Ивана Алексеевича и Веру Николаевну, - писал А. Б. Либерман 23 июня 1964 года. - Во время войны они жили в Grasse, а мы недалеко от Grasse - в Cannes, на юге Франции. Иван Алексеевич часто бывал в Cannes и заходил к нам, чтобы потолковать о событиях дня.
Как сейчас помню жаркий летний день в августе 1942 года. Подпольная французская организация оповестила нас, что этой ночью будут аресты иностранных евреев (впоследствии и французские евреи не избежали той же участи). Мы сейчас же принялись за упаковку небольших чемоданов, чтоб скрыться "в подполье". Как раз в этот момент зашел Иван Алексеевич. С удивлением спросил, в чем дело, и, когда мы ему объяснили, стал настаивать на том, чтобы мы немедленно поселились в его вилле. Мы сначала отказывались, не желая подвергать его риску, но он сказал, что не уйдет, пока мы не дадим ему слова, что вечером мы будем у него.
Так мы и сделали - и провели у него несколько тревожных дней. Это как раз было время борьбы за Сталинград, и мы с трепетом слушали английское радио, совершенно забывая о нашей собственной судьбе…
Пробыв около недели в доме Бунина, мы вернулись к себе в Cannes. В это время Иван Алексеевич был стопроцентным русским патриотом, думая только о спасении Родины от нашествия варваров".
Последние годы А. Б. Либерман жил в США в городе Berkley, California. Из его писем можно узнать кое-что интересное о Иване Алексеевиче. Вот он благодарит за "Козьму Пруткова", с моим комментарием, и пишет: "Большое спасибо! (хотя Иван Алексеевич уверял, что выражение "большое спасибо" неправильно, ибо "спасибо" происходит от "спаси Бог")" (письмо 6 октября 1964 года). Прислав вырезку из "Нового журнала" "Переписки с ребенком" Бунина (стихи), Александр Борисович пишет о нем: "В этой "Переписке с ребенком" он упоминает о голодном времени во Франции во время войны. Он с этим никак примириться не мог и целыми днями "охотился" за всем съестным и был счастлив, как ребенок, когда ему удавалось раздобыть какую-либо колбасу, кусок сыра и т. п." (письмо 8 сентября 1964 года).
Подтверждением слов Веры Николаевны о Либерманах, как о людях "очаровательных", служат его письма, его готовность помочь в литературной работе, когда так трудно было иметь научные контакты с зарубежьем. "Если вам, - писал он 28 мая 1965 года, - что-либо нужно, не задумывайтесь ни на минуту просить меня об этом - будет для меня большим удовольствием услужить вам".
Зуров писал 29 июля 1965 года:
"Во время войны у Буниных спасался парижский литератор Александр Васильевич Бахрах. Он явился в Грасс после отступления французской армии. Всю войну провел у Буниных. В самые опасные времена Вера Николаевна его крестила (в маленькой церкви, находившейся в Канн-ла-Бокка), а я для Александра Васильевича достал необходимые документы у священника каннской церкви Соболева. Во время пребывания в Грассе французских эсэсов, которые явились с русского фронта, Бахрах был на улице арестован ими, отведен в штаб, но выданная Соболевым бумага его спасла".
Прожил Бахрах у Буниных четыре года, а 23 сентября 1944 года уехал в Париж навсегда.
Он написал книгу "Бунин в халате".
До издания книги Бахрах написал, по моей просьбе, воспоминания о Бунине для 84-го тома "Литературного наследства", прислал мне дубликат рукописи. По цензурным условиям воспоминания напечатаны не были.
В книге Бахрах пишет о Бунине необъективно. Я спросил художницу Александру Николаевну Прегель, которая знала Бунина, чем, по ее мнению, это можно объяснить. Она ответила, что спросила о Бахрахе Цвибаков; Яков Моисеевич и его жена - артистка Евгения Иосифовна жили на юге Франции в 1940–1942 годах и часто встречались с Буниными, потом переписывались. Евгения Иосифовна сказала Александре Николаевне: "Бунины его сначала скрывали, а затем получили для него бумаги от священника <…> Бунин его очень не любил и с трудом переносил" (письмо 26 марта 1979 года).
О книге "Бунин в халате" А. Н. Прегель пишет: "Я начала ее читать, но, правду сказать, она мне была не по душе, и я ее бросила. Не хочу портить того образа Бунина, который у меня остался от моих личных впечатлений о нем" (письмо 10 января 1980 года).
Андрей Седых отозвался о Бахрахе, как о "человеке весьма сером и ничем не замечательном" (письмо 20 мая 1965 года); он опубликовал в "Мостах" письма к нему Марины Цветаевой. "Я прочел и ахнул, - пишет А. Седых, - Марина на расстоянии в него влюбилась и придумала какой-то необыкновенный роман, - что-то вроде переписки Чайковского с фон Мекк. По-моему, они никогда не встречались, или встречи были очень мимолетные. Она жила в Праге, а он в Берлине. Но какие интересные и блестящие письма она ему писала <…> Я Марину немного знал. Но до переписки у нас дело не дошло. Объединяла нас любовь к Мандельштаму и Волошину" (письмо 20 мая 1965 года).
А. Седых также писал о Бахрахе: "Бунин его недолюбливал, но фактически во время немецкой оккупации спас ему жизнь, укрыв у себя с немалым личным риском".
О книге "Бунин в халате" А. Седых напечатал весьма одобрительную рецензию "Новое о Бунине" .
Уже минуло Ивану Алексеевичу семьдесят лет, пройдены многие дороги жизни. Двадцать третьего ноября 1941 года он отметил в дневнике:
"…Переписывал итинерарий своей жизни и заметки к продолжению "Арсеньева"".
"Арсеньев" - пути давних лет. Теперь - "все вспоминается почему-то и вся моя несчастная история с Г<алиной>: было ужасно жаль ее и Маргариту Степун, ее подругу, "за их несчастную жизнь"" .
Галина Николаевна Кузнецова жила в доме Бунина с 1927 года, иногда уезжая на два-три месяца; первый раз посетила "Бельведер" в 1926 году. Она писала автору этих строк 8 ноября 1971 года:
"Родилась я в Киеве 10 декабря (27 ноября ст. ст.) 1900 года. Там же окончила гимназию в 1918 г." - Первую женскую гимназию Плетневой. В романе "Пролог" точно описано ее детство. Оставила Россию в 1920 году, осенью, по-видимому, в ноябре. Через Константинополь уехала в Прагу. "Литературная моя деятельность, - продолжает она в цитированном выше письме, - началась, собственно, в Праге, где я была студенткой Французского Института (первые стихи были напечатаны в "Студенческих годах", 1922). Из Праги я переехала в Париж, где познакомилась с И. А. Буниным и начала уже постоянно печататься в местных газетах и периодических изданиях, главным образом в "Современных записках". В их издательстве вышли последовательно мои книги "Утро" (1930), "Пролог" (1933), сборник стихов "Оливковый сад" (1937), перевод романа Ф. Мориака "Genitrix" ("Волчица") в издательстве "Русские записки" (1938). В 1967 г. вышла моя книга "Грасский дневник", записи (не полные), сделанные в годы моей жизни в доме Буниных".
Андрей Седых с поездки в Стокгольм в 1933 году подружился с Кузнецовой. Он писал: "Была она на редкость тонким, чутким человеком, очень застенчивой…" Бунин, по его словам, почувствовал в ней "настоящий талант и большую душевную тонкость". В Грассе под влиянием Бунина она "духовно и творчески оформилась".
В рассказе "Натали" (1941) в некотором смысле отобразилось то, что пережил сам Бунин: его увлечение Галиной Кузнецовой, хотя "свою жену Веру Николаевну, - пишет Андрей Седых, - он любил настоящей, даже какой-то суеверной любовью".
Вера Николаевна записала в дневнике 13 октября 1929 года:
"Идя на вокзал, я вдруг поняла, что не имею права мешать Яну любить, кого он хочет, раз любовь его имеет источник в Боге…"
О Бунине и Кузнецовой иногда пишут разного рода выдумки.
В мемуарах Одоевцевой, писала Т. Д. Логинова-Муравьева, многое не очень достоверно, о Кузнецовой тоже, "совсем вразрез с письмами Веры Николаевны" (письмо 31 мая 1969 года); "из ее описаний прогулка в Антиб кажется невероятной. Бунин был слишком болен, судя по письмам Веры Николаевны. Также ни с кем не говорил он никогда о Г. Кузнецовой, даже намеками" (письмо 1 ноября 1968 года).