Война все длилась. Шел уже 1944 год. В Грассе время от времени бывала воздушная тревога, слышалась орудийная стрельба. Иногда бомбы падали близко, и было страшно.
Ночью, когда Бунин выходил из дому, чтобы бросить в почтовый ящик письмо, немецкие солдаты внезапно ослепляли его резким светом электрического фонаря. Жили на вилле "Жаннет" как поднадзорные - окруженные "ржавыми колючками и минами, черными вывесками с белыми черепами на деревьях".
Пятнадцатого февраля Бунин отметил: "Немцами взяты у нас две комнаты наверху. Нынче первый день полной немецкой оккупации Alpes Maritimes".
Не только были взяты комнаты для двух немецких шоферов - грозились совсем выселить. Приходил какой-то чиновник, предупредил, чтоб были готовы к тому, что могут потребовать оставить виллу за три часа. Иван Алексеевич, падая от усталости, целую неделю без отдыха по двенадцать часов в день собирал все необходимое для отъезда, "набивал чемоданы" - объявили, "что всех нас, иностранцев, отсюда вон! - сообщал он Б. К. Зайцеву 6 марта 1944 года. - Пишу всюду просьбы, мольбы, - хоть отсрочьте немного наше изгнание!.. Живем в тревожном ожидании" . Префект разрешил только одному Ивану Алексеевичу остаться до нового распоряжения.
Уезжать - неизвестно куда. Ежели в Париж, то необходимо было получить немецкое разрешение. Все же в случае выселения надеялись попасть в столицу "и поселиться где-нибудь в деревне, - писала Вера Николаевна Т. Д. Логиновой-Муравьевой 12 марта 1944 года. - У нас уже есть приглашение <…> Часть вещей мы уже отправили на нашу квартиру" . Весь март продолжали сидеть на чемоданах.
Со временем опасность изгнания миновала. Немцам стало не до эвакуации. Союзники громили их все напористей. Раздавался "непрестанный тяжкий грохот рвущихся бомб по всему побережью в сторону Ниццы"; пожар в Cannes, "пишу, все время бегая к окнам" . Жили все так же "скучно, тюремно - ни поехать, ни пойти нельзя никуда".
Было здесь много русских солдат, вероятно, власовцев, "идешь и слышишь то там, то здесь русскую речь, говорят все очень хорошо, неиспорченным русским языком. Все подтянуты. Вид здоровый" .
"С изгнанием немцев начались аресты; в мэрии "стригут, оболванивают женщин, работавших с немцами"; перед воротами толпа, потом, видел Зуров, вели "женщин в одних штанах и нагрудниках", били по голове винтовкой <…> будто бы за то, что путались с немцами. Слава Богу, - пишет Вера Николаевна, - американские власти запретили публичное издевательство" .
Пришло известие из Парижа 29 октября 1944 года: Е. Н. Жирову "схватили, остригли, посадили в тюрьму", она работала счетоводом у немцев, так как положение ее было безвыходное; "в кармане, - пишет Вера Николаевна, - ни гроша, муж пропал, содержательница пансиона ей написала, что если к 15 июня не будет внесено за Олечку 1500 франков, она берет ей билет до Парижа и отправляет к матери" . Б. К. Зайцев и оба Бунины хлопотали за Елену Николаевну, и в декабре ее отпустили.
Четвертого июня Бунин записал в дневнике: "Взят Рим!" - а 6-го англичане и американцы высадились в Нормандии, чего ждал Бунин давно.
Двадцать шестого июня Бунин пишет в дневнике: "Началось русское наступление".
Первого июля: "Нынче весь день буйное веселье немцев в "Гелиосе" (на вилле по соседству с Буниным. - А. Б.). Немцы в Грассе! И почему-то во всем этом - Я!"
События стремительно развивались.
Двадцать третьего июля: "Взят Псков. Освобождена уже вся Россия! Совершено истинно гигантское дело!"
Двадцать седьмого июля: "Взяты Белосток, Станислав, Львов, Двинск, Шавли и Режица".
Пятнадцатого августа: "Спал с перерывами, тревожно - все гудели авионы. С седьмого часа утра началось ужасающее буханье за Эстерелем, длившееся до полдня и после. В первом часу радио: началась высадка союзников возле Фрежюса. Неописуемое волнение!
18. VIII.44. Пятница. Взяли La Napoul (возле Cannes). Все время можно различить в море шесть больших судов. То и дело глухой грохот орудий".
Двадцать пятого августа: "День 23-го был удивительный: радио в два часа восторженно орало, что пятьдесят тысяч партизан вместе с населением Парижа взяли Париж.
Вечером немцы <начали> взрывать что-то свое (снаряды?) в Грассе, потом на холмах против Жоржа начались взрывы в мелком лесу - треск, пальба, взлеты бенгальских огней - и продолжались часа полтора. Сумерки были сумрачные, мы долго, долго смотрели на это страшное и великолепное зрелище с замиранием сердца <…> Ясно, что немцы бегут из Грасса!
На рассвете 24-го вошли в Грасс американцы. Необыкновенное утро! Свобода после стольких лет каторги!
Днем ходил в город - ликование неописуемое. Множество американцев.
Взяты Cannes.
Нынче опять ходил в город. Толпа, везде пьют (уже все, что угодно), пляски, музыка - видел в "Эстерели" нечто отчаянное - наши девчонки с американскими солдатами (все больше летчики).
В Париже опять были битвы, - наконец, совсем освобожден. Туда прибыл де Голль.
Румыния сдалась и объявила войну Германии. Антонеску арестован.
Болгария просит мира.
"Федя" (русский военнопленный, который приходил к Буниным. - А. Б.) бежал от немцев за двое суток до прихода американцев, все время лежал в кустах, недалеко от пекарни, где он работал".
Тридцатого августа Бунин узнал, что взята Ницца. "Говорят, Ницца сошла с ума от радости, тонет в шампанском".
Бунин сказал, что, "если бы немцы заняли Москву и Петербург и мне предложили бы туда ехать, дав самые лучшие условия, - я отказался бы. Я не мог бы видеть Москву под владычеством немцев, видеть, как они там командуют. Я могу многое ненавидеть и в России, и в русском народе, но и многое любить, чтить ее святость. Но чтобы иностранцы там командовали - нет, этого не потерпел бы!" .
Ему, не терпевшему беспринципность, претило перекрашивание многих эмигрантов в красный цвет; их пугало непредсказуемое будущее, когда советские войска двигались по Европе. Стали записываться в "Союз друзей Советского Отечества" - "Union des Amis de la Patrie Soviétigue". Записался и Зуров, стал одним из важных членов и организаторов в ниццком и каннском "Союзе…". Бунин пишет:
"В Ницце образовался "Union des Patriotes Russes" под председательством Ивана Яковлевича Германа - он прежде жил в Meudon, имел контору по найму вилл и квартир… Позавчера я получил от него приглашение этого союза принять участие "в торжественном празднованье 27-летнего юбилея октябрьской революции", выступить с речью среди прочих ораторов. Я ответил, что ни приехать, ни выступить не могу, будучи совершенно чужд политической деятельности. Обойдутся и без меня: ораторов будет и без того много, будет петь русский хор - советский гимн и хоровые песни "из Советской России" - и т. д. В Cannes тоже будет празднование этого юбилея" .
Бунин сказал, "до чего несчастна русская эмиграция! Чего только не пережила! И вот опять - чуть не все, видимо, в ужасе - спешат страховаться - валом валят записываться в "патриоты", в "Союз друзей Советского Отечества…"" .
В Париже на вечере в пользу русских военнопленных выступал в Плейель (зал Шопена) Б. К. Зайцев; прямо перед глазами по всему первому ряду - советские офицеры, парижская военная миссия; в глубине зала - "более скромные михрютки, - писал Борис Константинович Бунину 28 декабря 1944 года. - Здесь очень сейчас ими увлекаются" .
То, что многие стали "красней красного", Бунин объяснял не только страхом или холопством, но и стадностью.
Теперь активизировались те из эмигрантов, кто работал на большевистскую пропаганду, на НКВД, сотрудничал в прессе, существовавшей на советские деньги.
Н. Я. Рощин (Капитан) (псевдоним, настоящая фамилия Федоров; другой псевдоним Р. Днепров) выступил со статьей "Церковь и война" в "Русском патриоте". Сотрудники этой газеты, по словам Бунина, обдали грязью "эмиграцию, в которой питались двадцать пять лет, стали говорить о священнослужителях с полной похабностью ("оголтелые митрополиты")" (слова Рощина. - А. Б.) и т. п. .
После войны обнаружилось, что Рощин был советским агентом; как писал Глеб Струве, он был выслан в СССР французской полицией и приехал в Москву , сотрудничал в советских газетах и в "Вестнике Московской Патриархии": кормился у "оголтелых митрополитов".
Новый 1945 год - новые ожидания, новые надежды. "Сохрани, Господи", - записывает Бунин в дневнике 1 января. Иван Алексеевич по вечерам топит в своем кабинете. Вера Николаевна переписывает на машинке некоторые рассказы; а он, как обычно, правит некоторые слова. И его самого очень трогает "Холодная осень", наводит на грустные размышления: "Да, "великая октябрьская", Белая армия, эмиграция… Как уже далеко все! И сколько было надежд! Эмиграция, новая жизнь - и, как ни странно, еще молодость была! В сущности, удивительно счастливые были дни. И вот уже далекие и никому не нужные" .
Все перечитывал Пушкина; и всю свою долгую жизнь, с отрочества, "не мог примириться с его дикой гибелью!". Бранил И. С. Шмелева за спесь, за самомнение, за то, что был груб в разговоре об избрании академиков в 1909 году, говорил, будто Бунин "подложил ему свинью" в Академии; ничего не менял и тот факт, что Бунин вытащил его из Берлина и приютил на вилле Montfleuri.
Оставаться далее в Грассе было невозможно: заработков здесь не было, да и угнетало одиночество; говорить о литературе, об искусстве - о том, чем собственно Иван Алексеевич и Вера Николаевна жили, - не с кем было; и не дай бог заболеть, говорила Вера Николаевна, "ни докторов, которым можно верить, ни лекарств" . Теперь в мыслях - отъезд в Париж, но не зимой и не ранней весной, когда в квартире будет холодно и сыро. Дождаться же спокойно тепла на юге не дает хозяйка "Жаннеты", требует освободить виллу к 1 апреля. Позднее она прислала телеграмму - позволила остаться до конца апреля. В Париже с бунинской квартиры жильцы не хотели съезжать к 1 мая, как условились с ними. Еще в декабре 1944 года Бунины вселили в нее Елену Жирову как "de la famile". В дальнейшем с трудом с помощью друзей квартиросъемщиков выселили. Приближались дни отъезда в Париж - навсегда. О прожитых в Грассе годах Вера Николаевна писала Д. Л. Тальникову:
"Иван Алексеевич в Грассе был сравнительно здоров и бодр. Легко поднимался в гору. Начал болеть воспалением легких уже в конце 1945 года в Париже, а домой, то есть в нашу парижскую квартиру, мы вернулись 1 мая 1945 г. И до декабря он был здоров, а ему уже в октябре минуло 75 лет… Острых заболеваний в Грассе у него не было. Один раз был обморок, но это, вероятно, от недоедания. Но тогда все почти недоедали" .
Переламывалась их жизнь. Что нашли в Париже, где еще недавно были битвы? Русская пресса разгромлена немцами; а русской эмиграции, сказал Бунин, нет, кто уехал - Алданов и другие - не вернутся.
И как все изменились. Встретились на вечере Г. В. Адамовича, зал был полон; "постарели, посерели, - писала Вера Николаевна М. С. Цетлин, - настоящих молодых лиц не было <…> Но мы, вернее многие, те, что провели лихие годы на юге, испытали новые чувства: трудно передаваемую радость свидания: спаслись! уцелели! И грусть непередаваемую, что многих из тех, кто всегда бывал на подобных "Встречах" - вечер был устроен под флагом "Встреч", - уже нет с нами" .
Быт парижской квартиры в дни послевоенной разрухи был нелегким, и это сказывалось на здоровье Бунина. Теперь главной заботой было чем и как топить. С юга получили две печки; в подвале лежали палки на "растопку". Получали по карточкам "несколько сот килограммов угля" и на Ивана Алексеевича четыреста кило дров. В комнате Веры Николаевны печки не было, и свое одеяло она отдала Яну, надеясь на свою меховую шубу; "буду как медведь, - пишет она в указанном выше письме, - лежать и сосать лапу… Ян очень волнуется и что-то предпринимает". Здоровье Веры Николаевны стало хуже: ослабело сердце, "общая слабость, бледность и худоба ужасные…" .
Кабинет Бунина был и его спальней. Там стояли "простой стол, железная кровать, прикрытая зеленым солдатским грубым одеялом, два стула и старое продавленное кресло", - писал А. Седых 19 сентября 1966 года.
Много радости давало общение с друзьями; в их кругу Бунин преображался, блистал остроумием, уморительно изображал в лицах тех, о ком что-либо рассказывал, - был тот Бунин, какого Станиславский и Немирович-Данченко приглашали в труппу Художественного театра. В один из дней ноября у профессора В. Б. Ельяшевича - Зайцевы, архимандрит Киприан (К. Э. Керн), Таганцев. Было весело. Иван Алексеевич "смешил всех до слез в буквальном смысле этого слова" .
Деньги как-то добывались. Более тридцати тысяч франков дал вечер Бунина 9 июля 1945 года, он прошел успешно. Изредка получались гонорары за рассказы, за переводы, потом выйдут книги. Случайные заработки бывали у Веры Николаевны: сейчас она давала уроки русского языка одному ученому французу; к ней приходили ученики на уроки - готовились к экзамену по русскому языку. Иногда для денег "стучала на машинке".
Приходили посылки с продуктами из США, в частности от М. С. Цетлин, М. А. Алданова, Н. И. Кульман, ПЕН-клуба, деньги от Александры Львовны Толстой из фонда Толстого. В посылках Вера Николаевна иногда получала что-нибудь из одежды.
Приходилось терять одного за другим тех, кто вошел в жизнь Бунина. Скончались Мережковский, Бальмонт. Девятого сентября 1945 года взволновала весть о смерти 3. Н. Гиппиус. Вера Николаевна поторопилась на квартиру Зинаиды Николаевны; "поклонилась ей до земли, поцеловала руку <…> Пришел священник, отец Липеровский. Через минуту опять звонок, и я увидела белое пальто - дождевик Яна. Я немного испугалась. Он всегда боялся покойников, никогда не ходил ни на панихиды, ни на отпевания. Он вошел, очень бледный, приблизился к сомье, на котором она лежала, постоял минуту, вышел в столовую, сел в кресло, закрыл лицо левой рукой и заплакал. Когда началась панихида, он вошел в салон <…> Ян усердно молился, вставал на колени. По окончании подошел к покойнице, поклонился ей земно и приложился к руке. Он был бледен и очень подтянут" .
Радио из Москвы сообщило 24 февраля 1945 года о смерти А. Н. Толстого.
Бунин, на пороге его 75-летия, обдумывал планы радикального изменения своей жизни. Алданов звал в Америку.
"Чем же мы там будем жить: совершенно не представляю себе! - писал он в ответ 28 мая 1945 года из Парижа. - Подаяниями? Но какими? Очевидно, совершенно нищенскими, а нищенство для нас, при нашей слабости, больше уже не под силу. А главное - сколько времени будут длиться эти подаяния? Месяца два, три? А дальше что? Но и тут ждет нас тоже нищенское, мучительное, тревожное существование. Так что, как ни кинь, остается одно: домой. Этого, как слышно, очень хотят и сулят золотые горы во всех смыслах. Но как на это решиться? Подожду, подумаю… Хотя, повторяю, что же делать иначе?
Здесь, как вы, верно, уже знаете, стали выходить "Русские новости" (еженедельно). Я дал в первый номер рассказ. Газета приличная. И вообще - ничего не поделаешь…"
Алданов сожалел о разлуке с Буниным в случае его отъезда в Москву. "Марья Самойловна (Цетлин. - А. Б.), - писал он Бунину 30 мая 1945 года, - чуть не заплакала, когда я сегодня ей прочел ваше письмо. Она только восклицала: "Это безумие!", "Боже мой!""
Осенью 1945 года по указанию из Москвы Бунин был приглашен в советское посольство в Париже. Старший советник посольства А. А. Гузовский известил, что господин посол желает с ним познакомиться; была прислана машина, и Иван Алексеевич поехал. Бывший посол СССР во Франции А. Е. Богомолов рассказал автору этой работы о своей встрече и беседе с Буниным. Он пригласил Ивана Алексеевича к себе на завтрак: