Помню, как это радовало тогда сердца людей, как гордились мы своей гуманностью. А с тех пор утекло не так уж много воды. И вот в печах-крематориях Майданека и Освенцима взбесившиеся "покорители мира" - фашисты - сожгли миллионы живых людей. Какой жалкой и глупой детской сказкой показалась бы вам эта "история с ласточками", если бы кто-либо вспомнил о ней теперь.
Я уже говорил вам, что у меня просторная светлая квартира в центре Москвы, на улице Горького (бывшая Тверская). У меня прекрасная мебель, которую я купил на свои заработанные деньги, заработанные не спекуляцией на бирже, не эксплуатацией людей, а честным трудом актера высшей квалификации, который оплачивается очень высоко, как всякий квалифицированный труд в нашей стране. Никто не мешает нам зарабатывать сколько угодно, но только одним способом - трудом.
Я живу со всем комфортом, который может себе позволить человек. У меня есть и радио, и рефрижератор, и рояль Бехштейна, который мне подарило правительство, на котором я работаю и занимаюсь. Скоро у меня будет собственная дача.
У меня растут дети. Сейчас они еще крошки - старшей 6 лет, младшей 4 года, но я спокоен за их судьбу.
Они не будут "манекеншами" парижских "домов мод", которые показывают иностранцам дорогие модели чужих платьев, а сами ходят в рваных чулках и голодают или продаются покупателям этих платьев, они не будут "дансинг-гёрл", или, как их называют в Америке, "такси-гёрл", т. е. "девушки такси", которые ночи напролет танцуют в барах с любыми мужчинами, купившими на них книжку "тикетов", т. е. билетов на танцы, наживая чахотку и отравляясь алкоголем. Они не будут содержанками старых банкиров и спекулянтов и не будут с юных лет мечтать о том, кому бы повыгоднее "сесть на шею" и как продать себя подороже.
Они могут быть докторами, инженерами, юристами, архитекторами, артистками, учителями, даже учеными - все зависит только от собственного желания. Во всем и всегда они, как и все советские дети, получат поддержку и помощь государства…
Повторяю вам, я считаю себя абсолютно счастливым человеком. У меня есть Родина, семья и благородный любимый труд. Чего же мне еще желать?
Впервые за всю свою длинную бродячую жизнь я узнал, что такое "свой собственный угол", что такое свой честно заработанный кусок хлеба, хлеба моей Родины. Это не тот хлеб, который зарабатываешь в чужой стране, все время чувствуя себя иностранцем. Нет, это мой собственный хлеб, не тот, которым давится человек со слезами на глазах. Вот вам вкратце все о моей жизни на Родине.
Советские граждане, находящиеся еще за рубежом на положении перемещенных лиц, не верьте нашим врагам, которые стараются отравить вас ядом клеветы, лжи и ненависти к Советскому Союзу.
Верьте своему чувству патриотов, помните, что вы дети своей Великой Родины, что вы должны вернуться в свой отчий дом для того, чтобы жить и помогать своей дорогой и любимой матери.
Я не могу ответить всем, кто обращается ко мне с письмами из-за рубежа, потому что тогда мне бы пришлось бросить все и заняться только этим, но я охотно отвечу любому из тех, кого я знал лично и кто знал меня. Таким образом и эта очередная ложь наших и ваших врагов будет разоблачена.
"Русский голос", 11 августа 1949 г.
Великий воин Албании Скандербег
В прошедшем году мне пришлось интересно поработать над новым фильмом, приуроченным к 500-летнему юбилею освобождения Албании от турецкого ига, - "Скандербегом". Мы ставили этот фильм совместно с молодой албанской кинематографией, и половина актеров в нем были албанцы. Надо было хорошо изучить эпоху, быт и дух этого свободолюбивого, непокорного и смелого народа и показать его историю, не сделав ни одной ошибки. Задача была трудная, и С. Юткевич подошел к ней со всем своим опытом большого мастера и талантом художника-декоратора, который так удачно сочетается в нем с талантом режиссера. Были собраны все нужные материалы, и мы, т. е. наш коллектив, с трепетом взялись за работу. В помощь нам из Албании приехал профессор историк-искусствовед Алек Буда, с которым мы консультировались во все время работы. Отснятый по частям материал просматривал сам премьер Албании во время своих приездов в СССР, а затем во время съемок в самой Албании. Все это нас очень волновало и возлагало на нас большую ответственность. Показывать чужому народу его историю - задача нелегкая, конечно. Албания - молодая страна и в основном была страной земледельческой. Только теперь, после своего освобождения, она становится на ноги, и ее кинематография в зачаточном состоянии. Мы помогаем ее становлению, как помогаем всем дружественным нам демократическим странам. К нам из Тираны приехали молодые албанские актеры: Наим Фрашери, играющий Паля, Адеене Алибали, играющая Мамицу - сестру Скандербега, Беса Имами, играющая Донику - его жену, и другие. Мы с интересом разглядывали этих скромных и застенчивых молодых актеров и, по правде говоря, боялись за них. Хватит ли у них опыта справиться с такими ролями? Но это продолжалось недолго. Вскоре мы были очарованы непосредственностью их переживаний и какой-то особенной свежестью, которую принесли с собой эти люди гор. По вечерам в Ялте, где снималась часть этой картины, после съемок мы сидели с ними часто на берегу моря, и они пели нам песни своей родины. Песни их были грустные - остатки турецкой неволи сквозили в них, но очарованье их покоряло нас. Через месяц вся студия наша уже пела по-албански.
Мои сцены ограничивались Москвой и Ялтой, и мне не нужно было ехать в Албанию. Я расстался с ними в октябре. Съемочный коллектив уехал в Албанию. Там происходили все исторические битвы Скандербега, и вся страна принимала в них участие. Албанские композиторы предоставили нам подлинные народные песни и танцы того времени, крестьяне спускались с гор, чтобы передать нам свои подлинные народные костюмы той эпохи, хранимые как святыня в дедовских сундуках… В массовых сценах не было ни одного статиста, ни одной фигурантки. Рука гримера не прикоснулась ни к одному лицу, костюмеры не сшили ни одного костюма - все дал сам народ. В этом была большая победа С. Юткевича. Таким образом он избежал "опереточности" всех костюмных постановок. Все было подлинное. Нечего и говорить о том, что отношение правительства и всего народа было самое внимательное и искреннее. Сейчас картина 3-й месяц не сходит с экранов Албании, и отзывы о ней сверхвосторженные. Скандербега играет народный артист Грузинской ССР Акакий Хорава. Это блестящий трагический актер типа Мамонта Дальского. Он отлил Скандербега из бронзы и подарил его Албании. И теперь люди, смотрящие на памятник Скандербегу который стоит в столице Албании - Тиране - на площади, уже не могут отделить его от образа, созданного Хоравой.
Мне пришлось играть роль Великого Дожа Венеции, и во внешнем облике я исходил из портрета "Дож Венеции" Джиовани Беллини. Вы увидите его на экране. К сожалению, при монтаже картины роль была сильно обрезана, и лично меня это не удовлетворяет. Но материала оказалось слишком много и весь он не вмещался в те 2 часа, которые полагаются на демонстрацию всей картины. Картина, на мой взгляд снята безукоризненно. Выбор натуры, сама композиция кадров поражают. В цветовом плане она превосходит все до сих пор виденное мною. Оператор картины Е. Андриканис воистину показал чудеса в этой работе. Недаром наши газеты называют его "чудесным". Музыку писали албанский композитор Ческ Задея и наш Юрий Свиридов. <…>
После этой картины я уже сыграл новую роль. К юбилею А. П. Чехова мы ставили ряд его произведений, инсценированных для экрана. В числе их будет сделан полнометражный цветной фильм из его рассказа "Анна на шее". В этом фильме я играю роль губернатора-князя. Картина еще не закончена, но я уже отснялся в ней.
А сейчас я вылетаю в Киев на пробу в Киевскую киностудию. Там готовится большой фильм, приуроченный к дате воссоединения Украины с Россией, - "Богдан Хмельницкий".
Мне предлагают роль Коронного Гетмана Польши - Потоцкого. Роль мне нравится, но все зависит от того, как пройдет проба. Киноработа очень увлекает меня своим разнообразием и возможностью пробовать себя в различных образах, потому что в моем концертном искусстве мне все же тесновато. Ведь любая песня длится от 3-х до 5-ти минут, и за это время много не создашь. В песне все должно быть сжато, конкретно и коротко. А в фильме есть где развернуться в любой роли. <… >
Москва, 10 февраля 1954 г.
О спектакле "На дне" в Ленинградском театре драмы им. А. С. Пушкина
Недавно я смотрел "На дне" - с ленинградцами. Боже, как я не согласен с ними! Какой нажим! Какая педаль! Какое фортиссимо!
Сатин - шулер, сухой и твердый в своей работе, высушенный на огне своего опасного и напряженного ремесла, каждую минуту рискующий, где-то глубоко запрятавший свой протест, - не может и не смеет так благодушно рассуждать с видом загулявшего архиерея, которому надоело бормотать молитвы и притворяться! Он выезжает на темпераменте. Но это не убеждает или убеждает тех, кому этого достаточно. У Сатина каждое слово вынуто из-под спуда. Из глубины души, в которую он сам никогда не заглядывает и не дает никому заглянуть в нее. И это только великий маг и волшебник - "священный алкоголь" - заставляет его так говорить! Говорить "недозволенное - самому себе". Каждое слово, каждое мнение этого человека - сокровенно и несвойственно ему в жизни, об этом надо помнить актеру! И что же? Вместо этого - актерский темперамент и пафос!
Барон - Фрейндлих - неубедителен, рассудочен, излишне умен! Барон - это все же какая-то "линия в нужнике". Он и сентиментален, и беспомощен, и добр (увы, добр, несмотря на свои грозные выкрики по адресу Насти), и вот он идет все-таки за ней: "Пойду посмотрю, что она там". Потому что он жалеет и, может быть, даже по-своему любит Настю и, погорячившись, тут же идет на попятный.
Актер вообще играет на втором плане и поэтому не доходит до зрителя. А жаль! Татарин хорош, не бездушен. Единственный, кто держится в образе с самого начала и до конца, - это Толубеев. Он безукоризнен, хорош и точен в своем типаже загулявшего человека. Этот актер никогда не ошибается. У него блестящее, я бы сказал, чувство "шкуры" того, кого он играет, и главное - великолепное чувство меры! Как важно иногда актеру помолчать. Дать публике за тебя подумать, за тебя поиграть. Этого актеры не любят, а между тем это нужно. Настя говорит, как будто вколачивает свои реплики, как сваи в землю. Зачем это? Ведь она же только женщина. Слабая женщина. Ее протест - это протест слез, а не гнева! А она уходит так, как будто через пять минут она сделает революцию! Не надо этого. Неверно. Не надо этого страшного надрыва!
Ведь она же любит все-таки этого несчастного барона и только дразнит его, вымещая на нем свои обиды и муки!
И песня спета слишком звонко, надо тише, они уже все пьяны…
Это мука и боль поют их устами. Тихо… безнадежно… И тогда на этом фоне, как удар грома, звучит фраза:
- Братцы… там… на косогоре Актер… удавился!
Огромная пауза. И только после этого:
- Эх, дурак… Песню испортил…
Вот где сила Горького.
Какой потрясающий финал!
Но этого не было…
О кинокартине режиссера Кристиана-Жака "Кармен" (Франция)
В кино, как ни в одном из видов искусства, необходимо совершенство. Тончайшее и глубочайшее чувство меры. Потому что аппарат - это безжалостный и, увы, абсолютно объективный свидетель всего происходящего. В картине, виденной нами сегодня, очень много "нажима". Кармен не мешало бы поменьше "вихляться" и больше задумываться над своими поступками, жестами и поведением. Это чудесная актриса, играющая Кармен, но не Кармен! Она ни на секунду не задумывается над тем, что делает. А в жизни так не бывает. Даже преступник, убивающий своего врага, в какой-то момент задумывается, прежде чем его убить. Обреченность Кармен она не выявила, ее почти физическую жажду смерти, как расплаты за большие страсти, она не показала. Это, несомненно, "клиническая" Кармен. И притом весьма поверхностная. Ее охлаждение к Дон Хозе поверхностно и внутренне не оправдано. Неясно и непонятно, почему она его разлюбила. Разочарование в предмете своей любви - неубедительно. А заметно наклеенные ресницы делают ее "примадонной". Надо было играть тише, и глубже, и проще… Притом вся картина дурно пахнет мелодрамой и театром в самом обычном смысле этого слова. Человеческих чувств в ней нет. Хозе - тоже слишком красив и статуарен. Лучше всех, пожалуй, "кривой", и то относительно.
Надо было демократизировать картину - приблизить ее к простоте, к поту, к правде. Это им не удалось. Впрочем, они и не умеют этого делать. Больше загара, пыли, пота и грязи - и меньше "кабаре".
Таково мое мнение.
Мои дочери
У меня их двое. Одной семь, другой восемь лет. Одну зовут Биби, другую Настенька. Биби родилась в Шанхае, Настя - в Москве.
В это утро они сидели в пижамках на подоконниках, считая танки, проходившие по улице Горького, и, как всегда, ссорились.
- Ты китайка противная! - говорила Настя. - Ты родилась в Шанхае!
- Ну и что из этого? - спокойно возразила Биби. - Ну и родилась…
- А я - москвичка! Я родилась в Москве.
- Ну?
- Вот тебя на Красную площадь не пустят, а я могу пойти!
- Почему?
- Потому что я москвичка, а это праздник только для москвичей!
Я нахожу, что пора вмешаться.
- Это праздник для всех трудящихся, - говорю я.
- Для всех?
- Да, для всех!
Но Биби защищается по-своему.
- Никакая ты еще не москвичка, - говорит она.
- Почему?
- Потому. Если голубь родился в конюшне, значит, он лошадь? Москвичи - это те, которые живут 800 лет в Москве.
Настя потрясена. Она считает, сколько лет ей еще надо жить, чтобы считаться москвичкой.
Я снова вмешиваюсь и разъясняю вопрос. Разговор переходит на другую тему.
- Папа, - спрашивает Настя, - а детям можно ходить с демонстрацией?
- Можно.
- С мамами или одним?
- Лучше с мамами.
- Почему?
- Ну мало чего… вдруг им чего-нибудь захочется… по надобности…
- Можно взять с собой горшочек, - задумчиво говорит она.
Бибка не пропускает случая поднять на смех эту идею.
- Что же это получится? - презрительно говорит она. - Тысячу ребят - и все с горшками? Маленькие должны сидеть дома!
- А ты?
- Я другое дело. Я - пионерка! Мне даже милиционер честь отдает.
Настя вздыхает. Она только в первом классе, и в пионеры ее пока не берут.
- Когда я буду пионеркой, - говорит она, - я даже спать буду в красном галстуке! И прежде всего я… знаешь, что сделаю?
- Что?
- Отколочу тебя!
- Пионерам нельзя драться, - замечаю я.
- Тогда я отколочу ее раньше, за полчаса до этого.
Чтобы их примирить, я спрашиваю:
- Ты стишки выучила?
- Да.
- Какие?
Посмотри в свое окно:
Все на улицах красно.
Вьются флаги у ворот.
Пламенем пылая.
Видишь, музыка идет
Там, где шли трамваи.
Вся страна - и млад и стар -
Празднует свободу,
И летит мой красный шар
Прямо к небосводу.
- А шар ты нам купишь? - неожиданно заканчивает она.
- Куплю.
- А новые платья нам наденут?
- Да.
- И новые банты?
- Да.
Через полчаса мы выходим на улицу. Сколько радости, смеха, улыбок, знамена, флаги, цветы в руках у молодых девушек, музыка, песни…
И я вспоминаю 1 Мая в Париже: пустые улицы, дома с закрытыми ставнями, целые кварталы, оцепленные полицией. Хмурые лица рабочих, нездоровые лица детей. И серое парижское небо…
- Папа, сегодня у всех праздник? И у немцев и у французов? - спрашивает Настя.
- У всех, кто трудится и работает, - отвечаю я.
- А что делают те, которые не работают?
- Они делают все, чтобы испортить рабочим этот праздник.
Девочки на минуту задумываются.
Размышления
Нас не надо хвалить и не надо ругать. Я представляю себе нашу театральную жизнь как огромную табельную доску. Если вам понравилось что-либо в нас, подойдите и молча повесьте на гвоздик жетончик. Если нет - не делайте этого. Восхищаться, благодарить и облизывать нас не надо! Это портит нас и раздражает умнейших из нас. Мы святые и преступные, страшные в своем жестоком и непонятном познании того, что не дано другим. Нас не надо трогать руками, как не надо трогать ядовитых змей и богов!
Стихи должны быть интересные по содержанию, радостные по ощущению, умные и неожиданные в смысле оборотов речи, свежие в красках, и, кроме всего, они должны быть впору каждому, т. е. каждый, примерив их на себя, должен быть уверен, что они написаны о нем и про него.
Жить! Жить очень трудно!
Пока ты молод, ты не замечаешь этой трудности. Твое внимание отвлекают тысячи мелочей, тебя очаровывают всевозможные земные развлечения и "недосягаемости", тебя манят к себе планы и мечты, "победы" - такие трудные и такие ненужные - отвлекают твое внимание от главного - от того, что ты ЖИВЕШЬ! То есть ты тратишь положенное тебе весьма ограниченное время на эти второстепенные вещи. Сколько времени мы тратим на так называемую любовь, на борьбу за свое существование, на желание достигнуть каких-то успехов, чем-то выдвинуться, обратить на себя внимание и прочее! Тут нам не до "итогов", тут мы широко и безоглядно тратим себя, свои лучшие силы, свое Божие дарование, расточаем себя, как моты и кутилы. Незаметно в этих вечных хлопотах, исканиях, победах и поражениях проходит главный кусок времени. Проходит жизнь! И когда все это проходит, и тебе уже за 60 лет, и ты чего-то добился, а чего-то не добился; и когда уже нет сил и ты поздно спохватился, подсчитав свои ресурсы… а ты еще живешь, но уже промотался и в кармане у тебя "последние гроши"… а жить еще надо, и главное - неизвестно, сколько лет надо еще жить, - то тут встает во всей своей простоте и неумолимости вопрос: а чем жить? Ведь почти все растрачено, израсходовано… И сколько жить?
Тишина. Молчание. Никто не знает сколько. Вот тут начинаешь понимать, что ты - банкрот! Что надо жить, а жить нечем! Все уже истрачено. Самое трудное - это жить!
Просто жить!
Так, все хорошо. И номер приличен, и кровать ничего. И коньячку выпьешь, и книжка интересная под рукой… Только холодно… Мерзнут ноги, мерзнет душа - подмерзает "искусство", которого я являюсь "сеятелем".
"Сейте разумное, доброе, вечное" (Некрасов).
Нетопленые театры с полузамерзшими зрителями напоминают музей восковых фигур, которые мне поручено растопить "глаголом" своего "полупризнанного" искусства и превратить в людей. При напряженном труде (выше темпы!), при сверхдозволенной медициной затрате сил я получаю сомнительное удовольствие от удовольствия зрителей или слушателей, которые мимоходом послушали какой-то наивный бред о "красивых чувствах" и разошлись, под шумок покачивая головами и добродушно улыбаясь - есть же, мол, еще такие чудаки! - чтобы приступить опять к своим примусам, авоськам и разговорам, завистливым, злобным и мелочным. А я… получаю взамен холод номера и холод одиночества.
Таким образом мне платят "продуктами из рефрижератора" - свежезамороженной и потому безвкусной дрянью.
Океан равнодушия захлестывает меня. Чем больше живет человек, тем яснее становится ему, в какую ловушку он попал, имея неосторожность родиться!
Все неверно. Все жестоко.
Все навек обречено, -
говорит поэт Георгий Иванов.
И, увы, это так. Мы живем трудно, неустанно боремся за каждое препятствие, напрягаем все силы для преодоления сволочных мелочей, учимся, постигаем, добиваемся побед…
Комментарии
1
Не полный вариант. - Тут комментарий верстальщика fb2