Утро. Смена.
Толпы людей наполняют и Донской, и Люсиновку, и Шаболовку. Из набитых до отказа трамваев гурьбой высыпают на остановку рабочие.
Вместе со всеми иду к проходной и я - ученица, а потом токарь - "Зыка" по-заводскому…
Меньше чем за три месяца получила третий разряд и стала работать самостоятельно.
Трудно узнать теперь родной цех. Стены только, может, и сохранились. И прежнее рабочее место не отыскать среди современных станков. Наверное, здесь, поближе к углу, стоял в сорок первом мой старенький обдирочный.
Чтобы управлять станком, подставляла скамеечку. Работать было интересно, но все время хотелось спать - я же еще и в школе училась, уроки допоздна готовила. Однажды, чтобы не заснуть, запустила еще соседний станок и стала переходить по очереди от одного к другому. Пришлось здорово попотеть. Но норму перевыполнила, и вручили мне четыре красных флажка как ударнице. А за досрочное освоение станка выдали премию 75 рублей… Скоро присвоили пятый производственный разряд.
Как-то прислали мальчишек - старше меня по возрасту - осваивать токарное дело. Ох, и намучилась я с ними, непутевыми! Один говорит:
- Научишь нас, Зыка, чечетку плясать - будем тебя слушаться.
Чтобы завоевать авторитет, пришлось согласиться. Куда денешься…
Всякое бывало. Но и сейчас, объездив полсвета, прихожу я на свой завод по самой искренней душевной потребности. И пропуском заводским - горжусь.
Спустя годы, лет через двадцать пять, я приехала на гастроли в Тбилиси. Повели меня, как на экскурсию, по цехам крупного авиационного завода. Зашли со свитой и в механический, где шумели мои родные токарные. Поглядела на новые станки и ахнула - куда там равняться на них моему ДИПу! Красавцы, да и только. Подошла к одному, к другому…
- Ну что, Людмила Георгиевна, может, вернетесь в свое детство, поработаете у нас смену-другую, поможем, если что, - молвит кто-то из сопровождающих.
- На смену-другую времени нет, а так могу что-нибудь и выточить на токарном…
- Правда?
- Правда, и только правда, и ничего, кроме правды, - говорю почти серьезно.
- Тогда попробуем, - слышу в ответ.
Подвели к станку, дали заготовку.
- Какая сталь? - спрашиваю.
- Сталь сорок пять.
- Резцы заточенные есть или самой заточить?
- Есть, есть…
- Где техпроцесс или карта операционная?
- Пожалуйста, - суют в руки чертеж.
Вижу, деталь несложная - вал, наверное, редуктора какого-нибудь. Закрепила заготовку в патроне, подвела суппорт, затем защитный экран (техника безопасности превыше всего! - так меня учили), нажала пусковую кнопку и - вперед! В эти минуты я почему-то почувствовала себя оперирующим хирургом в окружении группы ассистентов. Только ассистенты мои стояли неподвижно, молча, словно завороженные, в ожидании чего-то необычного. "Нет, ребята! - думаю, - вам меня на абордаж не взять. Не выйдет. Не такие проверочки на веку своем видывала".
Все положенные операции выполнила, выключила станок, проверила размеры, положила вал на тумбочку, вытерла ветошью руки и взглянула на обалделые лица.
- Вопросы есть? - спрашиваю. Молчание, улыбки. - Вопросов нет. Пошли дальше.
В конце 1943-го, зимой, раненого отца привезли в Москву. После госпиталя он несколько дней провел дома. Как увидел меня - худую, голодную, пошел к знакомому директору хлебозавода, упросил его взять меня к себе.
Я всего две недели там проработала - и сбежала: не по мне это было. Пошла к знакомым по клубу девчонкам, в пошивочную мастерскую. Заказы выполняли разные. Но особенно запомнилось, как шили воротнички для солдатских гимнастерок.
Работая на хлебозаводе, успела я познакомиться с первой в моей жизни настоящей профессиональной певицей - солисткой филармонии Еленой Сергеевной Вяземской. Она случайно увидела, как я пляшу, как частушки пою, и предложила:
- Будем вместе работать в кино перед сеансами…
В понимании бабушки, матери, отца "работать" означало только одно: что-нибудь делать руками - вытачивать втулки и шпиндели, шить рукавицы и гимнастерки, сеять и убирать хлеб… Петь да танцевать - какая же это работа?
И вот в нетопленом фойе кинотеатра "Художественный" узнала я, что и петь, и танцевать - это тоже труд. Зрители ладоней не жалели… За песню и за танец награждали в ту зиму самым драгоценным - буханкой хлеба.
К пляскам я приобщилась еще до войны, в больничном нашем клубе научилась танцевать и русскую, и цыганочку, и гопак, и танец с шалями - старалась походить на бабушку, важно так ступала.
В нашей с Еленой Сергеевной "бригаде" я несла, так сказать, хореографическую нагрузку. Частушки были приложением:
Кто военного не любит,
Я советую любить.
Образованный парнишка
Знает, что поговорить.
Но как-то заболела моя старшая напарница (а выступать должны были в госпитале), и пришлось мне заполнить всю программу: и "Синий платочек", и частушки, и чечетка, и затем еще "Липа вековая" и "Матушка, что во поле пыльно".
С того раза зачастила я с гитарой в больничные палаты…
В госпитале, там, где сейчас Институт хирургии имени А. В. Вишневского, лежал парень-танкист, Сергеем его звали, - весь обгоревший был, в бинтах. Никого к себе не подпускал. Его даже шаги раздражали. Как-то сказал он дежурной сестре, чтобы я к нему зашла. Попросил спеть для него одного. Пела я ему захаровские: "И кто его знает, на что намекает…" и "Белым снегом".
- Ты будешь артисткой, это точно, - сказал он.
Мы подружились. Сергей даже доверял мне писать письма его родным. Кто знает, может, и жив он, Сергей, тот танкист, которому я пела…
Вот и наступил сорок пятый. Год Победы.
Очень хотелось мне, шестнадцатилетней, быть красивой в тот день всенародного торжества: достала брошку, заколки, причесалась, бантики разгладила. Подружки осмотрели - все ли как надо, нарядно? Страшно волновалась - праздник-то какой! Как сейчас помню, пела "Огонек", потом под гитару "Бежал бродяга" и даже душещипательный романс "Вернись".
В том концерте я одна "представляла" песню - кроме меня были только чтецы, танцоры, музыканты. Это, наверное, и сыграло свою роль - петь заставили много, долго не отпускали со сцены.
Искусство все больше завладевало моим воображением - и стала я ходить по вечерам в совхозный черемушкинский клуб.
Иногда - вот уже столько лет спустя - приходят ко мне за кулисы после концерта мои подружки по тому клубу, и начинаются воспоминания, разговоры, песни.
Шел голодный сорок шестой год… Работали мы, учились, пропадали в клубе, и, казалось, счастливее нас - в стареньких, перешитых платьицах да пальтишках - нет в целом свете.
Я и мои подружки по-девичьи, "из любви к искусству" ухаживали за нашим баянистом Павлом - лишь бы играл, лишь бы сочинял песни. Сами придумывали слова частушек и лирических попевок.
Дорога в клуб шла через пруды. А над прудами склонялись к воде большие раскидистые ветлы…
Я про ветлу написала стихи, а Павел подобрал мелодию.
Как только все успевала!
И думать не думала, что стану артисткой.
Актеры, считала я тогда, это особый, избранный народ, и внешне красивый, и обязательно одаренный, и все ими восхищаются.
Когда удавалось скопить немного денег, я отправлялась в кинотеатр "Ударник". В основном туда ходили не для того, чтобы посмотреть новый фильм, а "на джаз", "на певцов". Фактически в малом зале "Ударника" давали эстрадное представление.
Его звездой, украшением программы была Капитолина Лазаренко.
…На эстраду выходили музыканты - трубачи, саксофонисты, гитаристы, пианист, ударник. На них были ослепительно белые костюмы, темные галстуки. Играли слаженно и уверенно, почти не заглядывая в ноты, всем своим видом показывая, что дело свое знают в совершенстве.
Певица появлялась на сцене без объявления - высокая, изящная, хорошо причесанная, в красивом платье.
Первые аплодисменты предназначались даже не песне, а ей самой, ее облику, костюму. "Встречают по одежке" - я много раз убеждалась в правильности этих слов по отношению к сцене.
Капитолина Лазаренко начинала спокойно, задушевно. Это была популярная в те годы песня:
Разве у вас не бывает
В жизни подобных минут?
Во время инструментального проигрыша вперед выходили два трубача и вставали справа и слева от певицы. Она дарила им такой ласковый взгляд, что зрительный зал, тронутый милой улыбкой любимой артистки, взрывался от аплодисментов.
Это был праздник, настоящий Праздник в не досыта евшей, еще не залечившей раны столице.
Ощущение праздника не покидало меня и в клубе.
Был он маленький, невзрачный, с низкими потолками. Но нам казался дворцом. Чистым, светлым, высоким. Приходила сюда молодежь из соседних совхозов, рабочие, школьники… Сами убирали, надраивали до блеска полы. А как он светился в праздники, наш приветливый и уютный клуб!
Руководил им Михаил Нариньян. И хоть рядом был другой клуб - кирпичного завода - с огромной по тем временам сценой, с просторным и светлым фойе, со всей округи шли к нам.
Сколько сыграли мы концертов, поставили спектаклей! Даже устраивали - это в послевоенную-то разруху! - вечера мод. Ни о каких дорогих тканях, конечно, и не мечтали. Простой ситец и то купить было трудно. Многие наши девчата работали в пошивочных мастерских и вот к таким вечерам шили обновы, придумывали всякие вытачки да бантики…
Концерты были для нас и житейским подспорьем. Раз в неделю мы давали платное представление, и весь сбор шел на театральные костюмы, на туфли; иногда устраивали себе "пир" - кипяток с сахарином, булкой и чайной колбасой.
Не потому вспоминаю я это, чтобы упрекнуть молодых: все, мол, теперь не то, что тогда.
Но вот заглянула я как-то в план работы большого новенького заводского Дворца культуры - и концерты, и диспуты, и спектакли, и спевки, и танцы (под баян - радиолы не было!), и ситцевый бал, и еще Бог знает что выдумывали. Было у нас и кино, и план по выручке, но после фильма, за полночь, мы репетировали!
Мама слушала нас и иногда в шутку говорила:
- Прямо свой хор Пятницкого…
Мама моя была малограмотная, но, выросшая на народной песне, она твердо знала, что есть на свете высокий и благородный образец народного пения - Хор имени Пятницкого. И когда из черной тарелки радио доносились захаровские песни, замирала она, слушала с благоговением.
Ни она, ни я, ни подруги мои даже и не думали, что когда-нибудь Люська Зыкина из черемушкинской самодеятельности будет петь на всю страну свою великую и за морями, за долами, которым несть числа.
…Вышло все нежданно-негаданно и в общем-то счастливо.
Был у нас в черемушкинском клубе певец-тенор Валя Гуляев. Пел он отменно, и приняли его в Хор Пятницкого. Уж и женился он, отбился от нашей девичьей компании, но иногда, по старой памяти, забегал в клуб, звал:
- Покажитесь у нас, спойте!
Как-то поехали мы с подругами в центр, в кино. На площади Маяковского висели объявления: "Конкурс в Хор русской народной песни имени Пятницкого". Девчонки подзадоривали:
- Попробуй! Слабо, небось?
Я с ними даже на мороженое поспорила. Ведь песен-то я знала много.
Постучалась, вошла в зал для прослушивания, рассказала о себе. Но надо же, какая обида, опоздала - уже второй тур.
- Какие же ты песни знаешь, девочка? - спросили меня.
- Да все, - не задумываясь, ответила я.
Подошел Захаров - тот самый, чьи песни пела вся страна, а за ним Петр Михайлович Казьмин - один из тогдашних руководителей хора, племянник самого Пятницкого.
- В какой тональности петь будешь?
Что такое тональность, я толком не знала и страшно смутилась. Но тут черемушкинский чертенок словно подтолкнул меня, и я запела:
Уж ты сад, ты мой сад,
Сад зелененький…
- А повыше спеть можешь? - поинтересовался Владимир Григорьевич Захаров.
- Могу.
- А пониже? Тоже можешь?
Я спела.
- А где ты работаешь?
- В швейной мастерской.
- Переходи к нам.
- А у вас разве есть пошивочная?
- Да я не об этом. Петь в хоре будешь.
- А разве за это деньги платят?
Захаров улыбнулся, а члены комиссии рассмеялись.
Через два часа посмотрела - не поверила: в списке моя фамилия первая! Подошла к секретарю, чтобы проверить - вдруг ошибка, а та говорит: "Поздравляю. Из полутора тысяч тебя приняли да еще трех парней".
Судьба моя была решена. А в пошивочной нашей об этих "приключениях" почти никто не знал. Посвящена в них была только подружка моя Тоня, жена Вали Гуляева.
Пришла я к директору сама не своя от счастья, в руках письмо-просьба откомандировать меня в хор. И подпись - В. Захаров.
Но отпускать так просто не хотели - избрали меня незадолго до того комсоргом.
Прибежала домой - смотрю, мама согнулась над корытом, стирает. Я с порога:
- Мам! Я теперь артистка…
- Какая еще артистка? Горох ты зеленый, а не артистка.
Но потом вытерла руки, прочитала письмо. Никак не укладывалось у нее в голове, что я буду петь в Хоре Пятницкого. Ведь принимают туда самых талантливых, самых голосистых…
И все-таки и бабушка, и мама до конца моих восторгов не разделяли. Неужто это специальность - петь? Разве что потеха, развлечение.
В то нелегкое послевоенное время страна щедро поддерживала артистов. В пошивочной я получала одну-единственную рабочую карточку, а став хористкой, принесла маме и карточку ИТР, и какие-то талоны в столовую, и лимитные… Вот тебе и развлечение!
Шло время - и пела я, и запевала, и за границу успела с хором съездить.
И вот как-то раз привезла я маму на концерт, усадила в партер поближе. А сама со сцены все поглядываю на нее. Но нет, видно, не верила она в меня. А может, просто не хотела "баловать"…
…Стою, в десятый раз тяну гаммы, уже чуть не плачу, а концертмейстер Наталья Михайловна выговаривает:
- Детонируешь, Люда! Повыше возьми!
А я только-только разобралась, что такое "тональность" и что значит выражение "голос летит" или "не летит".
Как-то для себя попробовала я запеть все тот же "Уж ты сад, ты мой сад". Взяла на октаву выше, чем положено, - даже сама испугалась. Оглянулась, не услышал ли кто ненароком. И, пожалуй, с того самого момента утвердилась во мне дерзкая мысль - раз попала в хор, то будь первой, солисткой!
В книге, изданной к юбилею хора, отыскала себя на фотографии: четвертая справа в первом ряду. Годы, проведенные в Хоре Пятницкого, самые дорогие и, наверное, самые важные для меня. Ведь я работала у Владимира Григорьевича Захарова. Это он вывел меня на профессиональную сцену, сделал артисткой.
Отношение его ко мне было по-отечески теплым и трогательным - от самого первого, радостного дня, когда он, заговорщически подмигнув Петру Михайловичу Казьмину, допустил меня к конкурсу, и до того, самого грустного, когда я прощалась с ним, расставшись с хором.
Помню, как после смерти моей мамы он подошел, ласково обнял за плечи:
- Чем тебе помочь?
А тут, как на грех, пропал голос - вероятно, от нервного потрясения, от первой настоящей беды. И я не то чтобы петь, даже говорить громко не могла. Два месяца Владимир Григорьевич не хотел верить, что я потеряла голос, звал врачей, подбадривал, поддерживал, как мог.
В его характере проявлялось много хороших качеств: с одной стороны, это требовательность, серьезность, озабоченность, с другой - открытость, простодушие, доброта. И во всем этом - какая-то особая самобытность. Он как бы аккумулировал в себе лучшие черты российского народа. И такими же народными были его произведения.
Всего он написал не так уж много песен - не более ста. Но зато каких песен! И как не похожи они были друг на друга! Каждая "песенная картинка" решалась в индивидуальном творческом ключе. Он постоянно совершенствовал голосоведение, отшлифовывал каждый такт, выверял гармонию, ритм, инструментальное сопровождение. Его художественное мастерство сродни таланту русских народных умельцев, выпускающих из рук своих диковинные по чистоте, тонкости и красоте произведения.
Захаров искал новое всю жизнь. Его воображение захватывали самые различные темы и формы их воплощения! Кто не знает каскада лирических, величальных, шуточных захаровских песен! Мелодический дар, безукоризненное владение интонацией, песенным напевом позволили композитору взять высоты, прежде недосягаемые. В соавторы Захаров брал М. Исаковского, А. Твардовского, С. Михалкова. Он отлично понимал ценность образного и вдохновенного поэтического текста и всегда стремился подчинить поэтический строй песни своему музыкальному замыслу. Часто Владимир Григорьевич видоизменял стихи для песен, переставлял строки, допуская повторы отдельных слов или даже слогов. При этом они не теряли подлинной оригинальности, сочности и свежести содержания. Захаров был чрезвычайно требователен к поэтическому произведению и отбирал для себя только то, что отвечало его вкусу и наклонностям. "Он мог даже иной раз положить на музыку и не первоклассный текст, - писал Исаковский в воспоминаниях о Захарове, - но никогда не взял бы стихов, чуждых ему по своим художественным качествам. Поэтому он легко мирился с тем, что некоторые мои стихи, почему-либо не увлекавшие его, попадали к другим композиторам. Но очень сожалел, что не написал в свое время песни "Расцветали яблони и груши".
Захаров считал песенное искусство "большой ответственной трибуной". Вот почему он относился к нему чрезвычайно строго, не терпел скороспелости. Поэтому-то из-под его пера не вышло ни одного незавершенного, сырого произведения. В год он писал две-три песни, лишь иногда больше. Но всегда писал легко, заразительно, как правило, несколько вариантов. Бывали случаи, когда песня "не шла" и исполнение ее оставляло желать лучшего. Тогда она безжалостно возвращалась на письменный стол для доработки, а в иных случаях упрятывалась и в ящик стола - "для архива".
Когда Владимиру Григорьевичу говорили, что та или иная его песня заслужила всенародное признание, он обычно отвечал:
- Даже лучшие песни мы не имеем права называть народными до тех пор, пока они действительно прочно не войдут в народ, не будут признаны им, не выдержат испытание временем.
Песни Захарова выдержали такое испытание и стали поистине массовыми, народными в самом высоком смысле этого слова.
Репетиции его носили особый характер. Он беседовал по душам, "за жизнь", об искусстве, о песне и затем как-то незаметно, специально не настраиваясь, предлагал одну, вторую, третью песню, обсуждал их еще и еще раз и делал необходимые выводы. Его непринужденность в процессе работы способствовала тому, что нелегкий подготовительный труд приносил исполнителю удовольствие, радость.
Владимир Григорьевич отличался изумительным тактом, никогда не перебивал собеседника ни в разговоре, ни во время пения. А только потом делал замечания, разъяснял, вносил поправки.
Захаров тщательно обрабатывал детали хоровой и инструментальной фактуры, добиваясь богатства и наполненности звучания. Он писал мелодию так, что певцу или певице хотелось ее петь, показывая все возможности своего голоса. Вот почему песни Захарова исполнялись всегда с охотой.