В большой гостиной нижнего этажа отец частенько подолгу засиживался с друзьями за чашкой дымящегося свежезаваренного чая или за рюмкой старого "арманьяка", обсуждая разные вопросы. Помню, как интересно, в мельчайших подробностях, он рассказывал какому-то театральному деятелю о Ермаке, образ которого мечтал воплотить на оперной сцене. Да мало ли в его голове рождалось всевозможных идей и замыслов!
- Я знаю, - продолжала Марфа Федоровна, - что отца очень почитают в России. Скажите, как отмечалось столетие со дня его рождения? Действительно все газеты написали о нем? Это правда?
- Конечно, правда.
Я обстоятельно рассказала Марфе Федоровне о том, как эта памятная дата отмечалась в России. Упомянула и о современных оперных певцах.
- Из названных вами артистов мне более всего знаком Огнивцев. Я слышала его еще в Италии, а потом во Франции, в Лондоне. Похож на отца и многое у него перенял.
- У Шаляпина учились и учатся не только басы, - призналась я. - Для меня, как для певицы, Федор Иванович был и остается недосягаемым идеалом в пении, в подвижническом отношении к искусству. Записанные им народные песни навсегда останутся классическим образцом творческого и в то же время бережно-трепетного обращения с фольклором. Без шаляпинского наследия трудно представить развитие вокального, оперного искусства, театра.
- Все, что связано с именем отца, я переслала в Москву для музея Шаляпина. У меня остался лишь один его портрет, который очень любила мама и который всегда стоял на ее столе.
Я сказала Марфе Федоровне, что все мы помним о ее подарке Ленинграду, о том, что она преподнесла в дар городу один из лучших портретов Шаляпина, написанный Кустодиевым в 1921 году. (Сейчас портрет находится в театральном музее.) В 1922 году художник создал уменьшенное повторение портрета. С него были сделаны репродукции, без которых не обошлась ни одна книга о Шаляпине.
- Огромное полотно подлинника находилось в доме моей матери в Риме, где она умерла в 1964 году, - сообщила Марфа Федоровна. - Затем оно перекочевало в Англию, и я, посоветовавшись с сестрами Мариной, Дасей и мужем, позвонила советскому послу, чтобы сообщить о своем решении. Я хорошо помню, как писался этот удивительный портрет. Кустодиев был парализован и вынужден наклонять холст к себе. А мы с сестрой Мариной ему позировали и остались запечатленными на заднем плане.
Мы трогательно распрощались. Я подарила на память Марфе Федоровне несколько дисков со своими записями.
В том же дождливом Ливерпуле перед концертом подошел сгорбленный старик с трясущимися руками, бывший русский матрос с броненосца "Потемкин". У него не оказалось билета, и я посадила его в первом ряду, где были места для гостей. Во время концерта я увидела на щеках его слезы, он смотрел на меня с восторженным удивлением. Сколько их, скитающихся по белу свету, вдали от родной земли встречала я в зарубежных поездках! Не знаю почему, но это морщинистое лицо с усталыми, страдающими глазами запечатлелось в моей памяти.
Приглядываясь к англичанам, я не заметила в них какой-либо замкнутости, сухости в общении, молчаливости. Встречали радушно, в гостеприимстве им не откажешь. В Ричмонде жена настоятеля местного собора и его дочь - сам настоятель умер - пригласили меня на чашку чая, показали костел. И когда под его сводами подхваченная разными голосами и многократно усиленная великолепной акустикой прозвучала фраза: "У нас сегодня знаменитая русская певица Зыкина", - прихожане все, как один, повернули головы в мою сторону и стали рассматривать меня с нескрываемым удивлением и заинтересован чостью. Мне стало неловко, но тут запели здравицу в мою честь, послышались аплодисменты - все эти знаки внимания были выражением искреннего дружелюбия, - и я почувствовала себя удивительно легко.
Во всех городах концерты прошли при аншлагах. Студенческая молодежь посещала их и для лучшего усвоения русского языка. В Англии очень популярен журнал "В помощь изучающим русский язык". В Глазго есть институт по исследованию проблем, связанных с нашей страной, подобные центры существуют и в подавляющем большинстве университетов. Энтузиасты русского языка были первыми среди тех, кто хотел послушать наши народные и современные песни. Часто случалось так, что зал превращался в огромный хор, и все мы - русские и англичане - чувствовали, как сближает нас раздольная, рожденная душой народа мелодия. В Ричмонде песню "Течет Волга" пришлось повторять до тех пор, пока не погас свет, - так полюбилась она аудитории.
Однажды там же, в Ричмонде, перед началом концерта, сидя за гримерным столиком, я услышала доносившийся с улицы необычный шум, словно несколько подвыпивших доморощенных музыкантов выясняли возможности своих инструментов. Выглянула в окно. На улице действительно топтались какие-то люди, одетые в лапти и лохмотья, с гармошками, балалайками, рожками и трубами в руках. Один кривлялся, притопывая ногой, другой с видом скомороха гнусавил под гармошку какую-то песенку, третий, забегая с трубой вперед, извлекал из нее звуки, напоминающие рев рассерженного слона.
- Украинские эмигранты, националисты, бежавшие во время войны на Запад, - объяснили мне. - Хотели сорвать концерт, но полиция вмешалась.
В антракте некоторые из "оркестрантов" все же проникли в зал, встали в проходе. Я не придала их присутствию никакого значения и закончила выступление под овации. "Спасибо от всего сердца, спасибо, - протянул мне потом руку один из них. - Как на Родине побывал".
"…Эван Маккол", - представили мне в один из вечеров симпатичного джентльмена, известного драматурга и собирателя старинных народных песен. Я думала услышать от него нечто о тонкостях и особенностях фольклора Англии, Шотландии, Ирландии, наконец, об истоках народных песен и мотивов, восходящих к Робину Гуду. Но за все время встречи он не сказал ни единого слова о том, что мне хотелось узнать. Оказалось, англичане редко рассказывают о своих профессиональных успехах, о главном деле жизни. Хвастовство же здесь и вовсе исключено. Показывать свою эрудицию считается дурным тоном. Зато сэр Эван Маккол не поскупился на комплименты, вспоминая о гастролях в Англии балетной труппы Большого театра в 1956 году.
Разные, не похожие друг на друга люди с одинаковым восторгом и восхищением рассказывали тогда о выступлениях балета ГАБТа так подробно, как будто они прошли всего неделю, а не добрых семнадцать лет назад.
Однажды, когда я выходила из отеля, неизвестный господин средних лет протянул журнал с моей фотографией на обложке и попросил расписаться. Затем на ломаном русском языке рассказал о своей коллекции, начало которой положила Г. С. Уланова. В то время сэр Уильям Бастор - так звали любителя автографов - в числе тридцати двух англичан-статистов был привлечен к участию в спектаклях труппы Большого театра.
- После премьеры "Ромео и Джульетты", - не без удовольствия вспоминал он, - овации длились более получаса. Девятнадцать раз выходили на поклон ваши артисты, к ногам которых сыпались сотни алых гвоздик, тюльпанов, образовавших на рампе густой и яркий цветник. Поверьте, ни королева Англии, ни премьер-министр Великобритании с супругой, ни ведущие артисты английского балета, театра, кино - а среди них были такие знаменитости, как Марго Фонтейн, Берил Грей, Гильберт Хардинг, Мойра Ширар, Лоуренс Оливье, Вивьен Ли, - никогда прежде не видели ничего подобного. Желающих посмотреть советский балет оказалось столько, что, выходя поздним вечером из театра, в темноте и тумане октябрьской ночи можно было увидеть множество закутанных в пледы человеческих фигур, устраивающихся на раскладушках, матрацах, стульях на ночь, чтобы утром встать в очередь за билетами. Ажиотаж вокруг гастролей Большого театра опровергал все традиционные представления относительно неторопливого, спокойного, вежливо-холодного характера жителей Альбиона.
Видимо, откровением для англичан явилось многообразие выразительных средств в танце, актерской игре наших артистов, богатство хореографических ресурсов, одухотворенность и непринужденность исполнительского стиля, основывающегося на реалистических принципах русского балета.
Я потом еще дважды посещала Англию, но, думаю, она так и не открыла мне нараспашку своего сердца. Кто знает, может ли чужестранец до конца разобраться в мыслях и чувствах выдержанных и все-таки скупых на лишние эмоции обитателей древнего Альбиона, понять эти непривычные серые туманы, изредка пробиваемые редкими лучами солнца, подстриженные и ухоженные газоны и лужайки, традиционные зонтики, котелки и курительные трубки? Кто знает?..
"Англичанин, - писал С. Смайлс, - неловок, молчалив, натянут и, по-видимому, несимпатичен, и все потому, что он никак не может побороть своей застенчивости, хотя и старается ее скрыть под резкими, часто грубыми манерами… Сухой, неуклюжий англичанин, конечно, с первого взгляда, кажется неприятным человеком. Он словно проглотил аршин и до того застенчив, что возбуждает застенчивость в других; но его натянутость и суровость происходят не от гордости, а от той же застенчивости…"
Может, и прав известный английский писатель прошлого века, автор биографий великих людей и книг нравственно-философского характера. В то время, возможно, англичане и были таковыми. Нынешнее поколение вряд ли отличается застенчивостью - и время, и быт, и нравы сегодня на земле Альбиона совсем другие.
Между Эльбой и Рейном
Германию я посещала чаще, чем любую другую страну мира. Бывали периоды в моей жизни, когда я приезжала туда по нескольку раз в году. В моем дневнике сохранилось множество записей о пребывании там, но и по ним я не смогу сколько-нибудь точно определить количество и время встреч.
Начну сначала - с первых поездок в ГДР в 50-х годах.
Помню аэродром, расположенный довольно далеко от Берлина, широкое асфальтированное шоссе, слева и справа от которого утопали в зелени садов крытые красной черепицей небольшие уютные домики. Чем ближе мы приближались к центру города, тем чаще встречались новостройки. Берлин и еще Дрезден пострадали во время минувшей войны больше других городов Германии.
- В феврале сорок пятого, - рассказывал сидевший за рулем автомашины сотрудник посольства, - когда уже стал для всех очевиден крах Гитлера и противовоздушная оборона Германии была полностью дезорганизована, американская и английская авиация показывали "образцы" бомбометания. В течение часа сотни самолетов засыпали бомбами жилые районы Берлина, где не было ни казарм, ни заводов, ни военных объектов. Погибло за этот час тридцать тысяч гражданского населения. Еще больше - почти сорок тысяч - жертв было в Дрездене. Четырехмоторные бомбардировщики типа "Ланкастер" английского королевского военно-воздушного флота и "летающие крепости" США при поддержке штурмовиков первой эскадры американского военно-воздушного флота в течение нескольких минут превратили Дрезден в развалины. Операция из трех воздушных налетов под кодовым обозначением "Удар грома" закончилась тем, что огонь бушевал восемь дней и ночей. И теперь из года в год поздним вечером 13 февраля - а именно вечером и началось это зверство в сорок пятом - двадцать минут гудят колокола всего Дрездена в память о зловещих событиях в истории города.
- Это не борьба, а просто варварски бессмысленное убийство и разрушение, - заметила я.
- Причем подвергались этому разрушению как раз те районы, которые впоследствии должны были оказаться в советской оккупационной зоне. А бомбометание над Веймаром? Над городком, не имеющим никакого военного значения, появился американский самолет. Летчик спокойно выбрал цель и сбросил бомбу на гордость Тюрингии - драматический театр, где еще при жизни Гете и Шиллера ставились их пьесы. Об ошибке не могло быть и речи, ибо это был единственный самолет и единственная бомба, сознательно и точно сброшенная на театр. Американский варвар кинулся разрушать в Германии то, что в ней осталось самого лучшего, что являлось достоянием всего человечества, - огромной ценности памятник культуры. Да и сам город - сердце культуры нации, один из красивейших городов Европы. Обязательно побывайте в нем. Дорога до Веймара превосходная, да и расстояние всего около пятисот километров - не так уж много.
Я воспользовалась советом и в один из солнечных дней отправилась в Веймар. Дорога действительно была в идеальном состоянии, и автомашина быстро доставила меня и моих спутников на вершины холмов, составляющих целую цепь гор под названием Гарц. Окрестности Веймара оказались чрезвычайно живописными: тут и поля, перемежающиеся с густыми рощами на холмах, и горные массивы, громоздящиеся над извилистыми речками, и развалины старинных замков на фоне голубого неба. Улицы, площади, парки и скверы города, словно немые свидетели прошлого, напоминают о великих людях, творивших здесь. В Веймаре жили Гете, Шиллер, Лист, а в гостинице "Русский двор" останавливались Гердер, Роберт и Клара Шуман, Элеонора Дузе, Толстой и якобы Пушкин. Кстати, великого русского поэта в городе почитают, ему поставлен отличный памятник. Посетила я и кладбище, где покоились Гете и Шиллер. Странной архитектуры часовня: одна сторона - сухие, холодные линии, другая - круглые византийские купола. Внутри часовня выбелена известью, кругом голо и пусто. Два небольших бюста на простых постаментах. Посередине - огороженный барьером вход в подземелье. С трудом спускаюсь по узенькой лестнице. И опять - холодные голые стены, освещенные дневным светом, проникающим сквозь отверстия в потолке. Два коричневых деревянных ящика. Гете и Шиллер. Никаких украшений, никаких надписей.
- Гете выразил желание быть похороненным как можно скромнее, - объяснили мне.
Потом я видела памятник Гете и Шиллеру, установленный в центре города на площади перед старинным зданием Национального театра, который помогали восстанавливать советские солдаты. Два поэта стоят, соединив руки в крепком рукопожатии. В их взгляде и душевная сила, и простота, и вдохновение.
С кладбища я направилась сначала в дом, где жил Гете. Он расположен на небольшой площади, низкий, двухэтажный, с мансардой. Просторный вестибюль, украшенный бронзовыми статуями. Широкая лестница на второй этаж, спроектированная самим Гете. В комнатах, принадлежащих лично Гете, куда никто, кроме него самого, не имел доступа, все сохранено в том виде, в каком было при жизни поэта. Простой, сколоченный из досок стол. Книжный шкаф. Высокий пюпитр, за которым работал Гете. Одна из комнат целиком занята шкафом с маленькими ящичками, где помещаются геологические коллекции Гете: минералы со всего земного шара, которые присылали поклонники поэта, зная его любовь к естествознанию. В небольшой спальне - кровать, над ней - коврик, рядом маленький столик и кресло со скамеечкой для ног. В этом кресле и умер Гете.
Дом Шиллера немного повеселей. На окнах зеленые жалюзи, стеклянные витрины с первыми изданиями его произведений, рукописи, письма, заметки.
- Шиллер внес существенный вклад в превращение Веймара тех лет в ведущий центр прогрессивной национальной культуры Германии, - рассказывал служитель музея, - а также в формирование целой культурной эпохи, обобщаемой понятием "веймарский классицизм". Жизнь, деятельность и творчество Шиллера побудили революционную Францию оказать ему почести, которыми удостаивали немногих: Шиллеру присвоили звание почетного гражданина Французской Республики. Присланная ему грамота была подписана Дантоном и свидетельствовала о благородстве ее владельца больше, нежели частица "фон" в имени Шиллера, которому за три года до смерти веймарский герцог Карл Август, известный своими гуманистическими взглядами, присвоил наследное дворянство.
- Чтобы пополнить ваши познания о жизни Гете и Шиллера, - советовали мне немецкие друзья, - следует непременно посетить Йену. И Гете, и Шиллер во второй половине XVIII века были там самыми знаменитыми людьми, а старейший в стране университет носит имя Шиллера. Тут недалеко, дорога займет у вас немного времени.
И вот я в городе, знаменитом еще и своей превосходной оптикой, вырабатываемой заводом "Карл Цейс".
Действительно, в Йене я узнала много интересного от местного ученого А. Гофмана - министра Веймарского княжества. Гете приводила в Йену его служба, а Шиллер был профессором университета. В обязанности Гете входило также решение вопросов, связанных с деятельностью университета, и этим он занимался с большой охотой. Гете писал Шиллеру, что благодарен Йене за "много продуктивных моментов" как в своем поэтическом творчестве, так и в научных исследованиях. Еще и сегодня в Йене можно увидеть остатки здания, в котором находился анатомический театр, где Гете обнаружил неизвестную до тех пор специалистам челюстную косточку.
Вернувшись в Веймар, я успела ознакомиться с музеем Листа. Внимательно рассматривала слепок рук величайшего пианиста и не менее великого труженика. Здесь же стоят рояль фирмы "Бехштейн", чьих клавиш касались его пальцы, и передвижная этажерка для нот. На стене - фотографии Листа в последние годы жизни. Умный, чуть скорбный взгляд…
Весной 1954-го я снова приехала в ГДР, поселившись в гостинице "Иоханнесхоф" в нескольких сотнях метров от Западного Берлина. (В то время немцы могли свободно перемещаться из одной зоны в другую.) Развалины, которые встречались то тут, то там, поросли пышной зеленью. Наши гастроли совпали с проходившими в Берлине сессией Всемирного Совета Мира и Вторым общегерманским слетом молодежи. На первом концерте в зале "Фридрихштадт-Паласт" присутствовали участники обоих форумов, президент республики Вильгельм Пик, члены правительства. Встречали нас тепло, зал буквально содрогался от аплодисментов. Овацию публика устроила и солистам балета Большого театра Г. Улановой и Ю. Жданову. На приеме в честь наших артистов, деятелей культуры мы поздравили Д. Д. Шостаковича с присуждением ему звания лауреата Международной премии мира. (Такая же премия была присуждена и Ч. Чаплину.)
В свободный от концертов день наша делегация посетила Трептов-парк, возложила венок к подножию памятника павшим бойцам и воину-освободителю. Грандиозное сооружение Вучетича выглядело строго и торжественно. Я еще успела побывать в Потсдаме, мало пострадавшем в дни войны, во дворце Сан-Суси, в котором в неприкосновенности сохранились залы и комнаты, где проходила Потсдамская конференция.
Побывала я и в Дрездене. Город в ту пору вовсю застраивался. Энергично восстанавливался и замок Цвингер, куда должна была возвратиться спасенная нашими воинами Дрезденская галерея. В печати сообщалось о передаче культурных ценностей, сохраненных нашей страной для народа Германии (всего в ГДР было отправлено около полутора миллионов произведений, на перевозку которых понадобилось триста железнодорожных вагонов). Некоторые из сокровищ - картины Гольбейна, Рубенса, Гойи, Халса, гравюры на дереве XVI и XVII столетий, выполненные Дюрером, Лукасом Кранахом, - я увидела позже в Дрездене, Берлине и других городах.