Говоря о Ростроповиче, реже всего вспоминаешь о богатейшем арсенале выразительных средств, которыми он владеет в совершенстве. Нет, не это главное. Главное то, как при всей тончайшей продуманности, проработанности каждой детали он умеет сохранить цельность замысла, раскрывать форму целого, "обосновывать" драматическую логику развития и сопоставления музыкальных образов в произведениях любого стиля. Именно ясное ощущение формы произведения, вдумчивость, искренность, художественная простота и непосредственность игры и подкупают слушателей на любых широтах. В его трактовке никогда ничего не бывало "слишком" - слишком темпераментно, чувствительно или сухо; слишком драматично или легковесно; он никогда не щеголял виртуозностью или нарочитой простотой.
Есть одна удивительная черта в игре музыканта: свобода интерпретации, создающая впечатление непринужденного домашнего музицирования, которая очень часто сочетается у него с классической строгостью, внутренней сдержанностью, подсказанной тонким художественным чутьем, безукоризненным вкусом. И вот что примечательно: Ростропович играет практически все, что создано для виолончели.
Были ли у него неудачи? История умалчивает. Но все же в самом начале пути случались. Лет тридцать назад мы - Ростропович, Щедрин и я - возвращались домой поездом из Нижнего Новгорода, где выступали с концертами. Музыкант тогда уже приобрел широкую известность, и все его хвалили.
- Слав, вот ты такой-сякой образцово талантливый. Неужели у тебя не было никаких просчетов, ошибок, все шло так гладко, споро?
- Ну как же, всякое бывало. В 19 лет мне досталось "на орехи" от "Вечерней Москвы" за исполнение сюиты Баха. Не сумел передать глубокую жизненность баховских мыслей. Упрекала меня газета и за невыразительное исполнение виолончельного концерта Сергея Прокофьева. Пятилетки качества тогда еще в природе не существовало, однако написали, что "качество исполнения оставляет желать лучшего". Так что было, все было…
- Было редко, - вмешался Щедрин. - Его все больше обзывали. То гением, то чемпионом мира по виолончели, то феноменом и даже чертом…
- Дьяволом, - поправил виолончелист Родиона. - Говард Таумбмэн в "Нью-Йорк таймс" написал: "Ростропович играл как дьявол". (Делаю маленькое отступление. В начале моих гастролей в Токио - Ростропович только что улетел, закончив тур в Японии, - на моей пресс-конференции журналисты вспоминали русского "колосса виолончели". Один из них, коверкавший русские слова, восторгался больше всех: "О! Ростроповиса! Америка, русский музыканта супер сёрт!" "Что за "сёрт"?" - не могла я взять в толк. И только в отеле вспомнила: "Так ведь это же "черт", "дьявол" - японец имел в виду именно это высказывание нью-йоркской газеты.)
Об игре Ростроповича написано в прессе всего мира так много и убедительно, он награжден столькими эпитетами, что добавить новое, свежее, дающее более точное представление о его таланте, пожалуй, и невозможно. В своих заметках мне хочется привести лишь несколько фактов и личных наблюдений из жизни музыканта, дополняющих портрет Ростроповича, хотя и достаточно известный всюду.
…В период послесталинского правления, в так называемые времена "хрущевской оттепели" (конец 50-х годов), значительно расширились контакты с зарубежными странами и гастроли по городам и весям мира ведущих деятелей культуры стали обычным явлением.
Импресарио Соломон Юрок делал все возможное и невозможное, чтобы покончить с "холодной войной" средствами культуры. И он добился своего: Америка и Европа аплодировали русским артистам. В те годы я уже начала колесить по стране и встречалась на концертах с Ростроповичем в городах Сибири, Алтая, в центральной полосе России - в Иванове, Владимире, Нижнем Новгороде, а затем и в зарубежных поездках.
За границей фамилия артиста буквально мельтешила на афишах. Заканчиваю гастроли в Париже - следом концерты Ростроповича; пою в Лондоне - накануне был вечер виолончельной музыки, играл Ростропович; прилетела в США - и там Ростропович. Любопытна одна деталь. Однажды в Нью-Йорке я поселилась в гостинице "Парк Шеротон Отель", одна сторона которой выходит на "Карнеги-холл", а другая - на Бродвей. На кирпичных, довольно старых и мрачных стенах висели ярко-желтые афиши, оповещающие черными буквами о предстоящем концерте
Рост
Ропо
Вича.
Когда я показала на создание афишных дел мастеров, музыкант только рассмеялся: "Что поделаешь? Не знают американцы, как правильно писать фамилии посланцев из России. Ничего, научатся скоро. Зато обслуживание здесь молниеносное. В парикмахерской клиент полулежит в кресле, и его стригут или бреют, одновременно тут же делают маникюр и чистят ботинки".
Его и как человека, и как "посла" советского искусства за рубежом всегда раздражало постоянное присутствие сопровождающего делегацию или отдельно взятого артиста представителя соответствующих спецслужб. Иногда "сопровождающие" выполняли роль переводчиков. "Один из них, - сетовал артист, - с которым я имел "счастье" путешествовать по Австралии и Новой Зеландии, владел английским языком, как я китайским. Всем, кто к нему обращался по-английски, он говорил единственную фразу: "Репит плиз" ("Повторите, пожалуйста")".
Возмущало Ростроповича и невежество чиновников от культуры, их порой полная бездарность. На этой почве постоянно возникали конфликты, особенно по поводу концертных зарубежных поездок. Произвол доводил его до скандалов, издевательских шуток. Будучи в Америке, он по просьбе Соломона Юрока перечислил ему сочинения для сольного концерта, который должен был состояться в следующем сезоне. Возвратившись в Москву, Ростропович получил от чиновника нагоняй за то, что не согласовал с ним программу. Тогда артист продиктовал бюрократу внушительный перечень несуществующих сочинений - "сонаты Моцарта для виолончели соло". Не имеющий ни малейшего представления о произведениях для виолончели чиновник передал список Юроку. Поднялась невообразимая паника. В Зальцбурге, где планировались концерты, стали искать неизвестные сонаты Моцарта. Неразбериха продолжалась, пока Ростропович не объяснил, в чем дело.
Как известно, Ростропович об эмиграции не думал. Ему и в голову не приходила подобная мысль. "Предпосылки перемен, - писала профессор-музыковед Софья Хентова, давно наблюдавшая за личностью музыканта, - накапливались постепенно и заключались, прежде всего, в самом характере, свойствах личности Ростроповича, с ненасытной жадностью и остротой воспринимавшего все проявления окружающей жизни. Эксплуатация достигнутого претила этой мощной натуре. Он не мог находиться в покое и умиротворении - ему необходим был допинг в виде новых начинаний, свежих впечатлений. Он продолжал идти по пути обновления, обогащения своего искусства, расширения его границ, к углублению всей своей музыкальной деятельности, а это требовало стимулов, возвышающих духовных источников. Далекий от политики в том извращенном виде, в каком она культивировалась в советском обществе, он по повадкам своим мало напоминал советского человека, отравленного доносительством, страхом, подозрительностью, замкнутого и осмотрительного перед угрозой тотального сыска. Само его существование было вызовом окружающей жизни… Такую степень независимости советская система стерпеть не могла, как не стерпела она ранее Прокофьева и Шостаковича, уничтожая и приручая их кнутом гонений и пряником славы. Ростропович был исключением, и это предопределяло - раньше или позже - его столкновение с системой номенклатурных господ и покорных рабов. Конфликт стал неизбежен. Для обуздания, подавления и уничтожения нужен был лишь повод. Если не А. Солженицын, то нашлось бы что-либо другое, не обязательно важное, принципиальное".
Не хочу оспаривать С. Хентову, знаю только, что, прочитав произведения Солженицына "Один день Ивана Денисовича", "Матренин двор", "В круге первом" и "Раковый корпус", Ростропович был потрясен, о чем прямо и написал автору: "До сих пор и еще, видимо, долго буду потрясен твоим гением". Они стали друзьями.
Когда произведения Солженицына перестали публиковать на родине и его выступления против советского строя становились все более резкими, Ростропович со свойственной ему энергией развернул кампанию по защите друга от политической травли, особенно усилившейся после присуждения писателю Нобелевской премии. Провокации следовали одна за другой, Ростропович не выдержал и написал открытое письмо в защиту Солженицына, адресовав его главным редакторам центральных газет. Ни в одной из них этот протест, разумеется, напечатан не был. А известинский экземпляр его письма, посланный в ЦК КПСС главным редактором Л. Толкуновым, лег на стол М. Суслова и был немедленно разослан членам Политбюро и секретарям ЦК. После чего началась "разъяснительная" работа Министерства культуры и Союза композиторов.
Весной 1972 года Ростропович вместе с А. Сахаровым, А. Галичем, Е. Боннэр, В. Некрасовым, В. Кавериным и другими видными деятелями науки и культуры подписал два обращения в Верховный Совет СССР: об амнистии политических заключенных и об отмене смертной казни. В письмах говорилось: "Свобода убеждений, обсуждения и защиты своих мнений - неотъемлемое право каждого. Вместе с тем эта свобода - залог жизнеспособности общества".
Такого поворота власти тем более стерпеть не могли, и тут же последовали контрмеры: Ростроповича попросили покинуть Большой театр, в репертуаре которого значились оперы "Евгений Онегин" и "Война и мир" под его управлением. Он помчался к Е. Фурцевой, не раз высказывавшей ему свое расположение, устроил скандал. Фурцева предупредила, что его лишат зарубежных гастролей. Он ответил что-то вроде: "А я и не знал, что выступать на родине - это наказание". К слову сказать, оказавшись 8 марта 1971 года на гастролях в Магадане, музыкант не отказал себе в удовольствии послать телеграмму Екатерине Алексеевне: "Поздравляю женским днем. Ростропович из Магадана. Подготовил себе местожительство".
Ведавший зарубежными контрактами Госконцерт стал сообщать о мнимой болезни Ростроповича - о зарубежных гастролях музыкант уже не думал. Получили указание не приглашать Ростроповича столичные оркестры, городские и областные филармонии Союза. Телефон в квартире молчал, с Ростроповичем теперь общались лишь друзья. Подоспела еще одна беда - умерла мама, Софья Николаевна, безумно любившая сына. Хрупкая, маленькая, с длинной, до пят, косой женщина на восьмом десятке имела привычку ежедневно выпивать один или два крохотных бокальчика водки. Бокальчик имел форму сапожка и всегда стоял на столе в кухне. За день до кончины, в окружении близких, во время ужина, она осушила один "сапожок", второй, третий, затем перевернула его вверх дном и, положив сверху кусочек хлеба, произнесла: "Все. Я заканчиваю свой земной путь, пора и на покой". Ее отпевали в небольшой церкви на Остоженке.
Из консерватории Ростроповича не увольняли, но делали вид, что такое может произойти в любой момент. Стала прогрессировать депрессия, и утешение он начал искать в водке. Я не знаю, какие мысли одолевали музыканта в то время, но, видимо, решение направить коротенькое письмо Л. Брежневу с просьбой о командировке за рубеж на два года было принято на семейном совете. Получив неутешительный ответ, Ростропович вскоре эмигрировал в Англию. Нельзя сказать, что на чужбине его встретили восторги и ангажементы.
- Я свалился в Лондон как снег на голову, без денег и единого контракта, - вспоминал артист спустя годы. - Я почти три месяца не имел ни одного концерта за границей и жил на деньги, одолженные моими друзьями.
Конечно, не сладкими были первые дни вдали от родины, пока не появилось желание доказать всем, что и в другом мире русский талант не затеряется, не пропадет. Его публичные выступления в поддержку диссидентов, академика А. Д. Сахарова, усилия "по склонению отдельных видных и перспективных деятелей советской музыкальной культуры к эмиграции из СССР", как и последующие действия виолончелиста, находившегося в США, не очень-то приходились по душе высокопоставленным чиновникам на Старой площади, в верхнем эшелоне аппарата ЦК КПСС и Политбюро. Наконец, партийные и государственные деятели Союза ССР сочли поведение Ростроповича за границей "недостойным", обвинив музыканта в политических спекуляциях и антиобщественной деятельности, направленной против советской страны.
Тучи начали сгущаться, и гром прогремел: Ростроповича и Вишневскую лишили гражданства. Получив не очень радостное известие об Указе Президиума Верховного Совета СССР, Ростропович и Вишневская направили письмо Л. Брежневу. Отклика не последовало. Представители посольства СССР во Франции пришли к Ростроповичу на парижскую квартиру, чтобы отобрать советский паспорт. Он его не отдал…
- После моего изгнания, - вспоминал музыкант, - никто из композиторов не двинулся, не шелохнулся в мою сторону. Первым, кто нарушил "заговор молчания" и прислал мне свою "Стихиру", был Щедрин. Это был гражданский подвиг - по тем временам (пьеса "Стихира" была написана Родионом к 1000-летию Крещения Руси и посвящалась Ростроповичу).
Америка, собиравшая таланты со всего мира, не стала медлить. Зная тягу Ростроповича к дирижированию, ему предложили художественное руководство в нескольких оркестрах. Он выбрал вашингтонский.
- Когда Америка меня приняла с распростертыми объятиями, - говорил Ростропович, - я решил отблагодарить эту замечательную страну - сделать из одного посредственного оркестра по-настоящему хороший коллектив музыкантов. Свою задачу я выполнил - признанный во всем мире, оркестр сегодня имеет совершенно другой масштаб…
И в самом деле, ему удалось расширить репертуар, привлечь видных композиторов, усилить струнные, медную группы, организовать эффектные выступления. Росту авторитета оркестра способствовало его участие во многих общеамериканских и международных празднествах: каждые четыре года он играл во время инаугурации нового президента страны, каждый год отмечал День независимости 4 июля концертом на открытом воздухе, собиравшим многие тысячи слушателей вокруг открытой эстрады на Западной стороне Капитолия.
В 1978 году я была свидетелем сенсации - музыканты Национального симфонического оркестра США забастовали. "Белые воротнички и фраки - музыканты Национального симфонического оркестра всегда выдерживают стиль, даже когда образуют пикеты, - отмечал американский журнал "Тайм". - Самой высокой ноты забастовка, начавшаяся за четыре дня до открытия концертного сезона, достигла, когда к манифестантам присоединился дирижер оркестра Мстислав Ростропович, продемонстрировавший невиданную солидарность с музыкантами. Отвечая полиции, потребовавшей, чтобы бастующие освободили пространство перед входом в Кеннеди-центр, Ростропович был безукоризненно вежлив. "Даже в моей стране, - сказал он, - меня никогда не пытались посадить в тюрьму".
- Это был беспрецедентный случай, - рассказывал артист. - Дирижер, бастующий вместе со своими оркестрантами, - такого Америка еще не знала, это разрушало всякие представления о нормальном порядке вещей.
Деятельность оркестра контролируется и оплачивается советом директоров. Он же нанимает и дирижера. И если между оркестром и директоратом возникает какой-либо конфликт, дирижер не очень-то может позволить себе солидироваться с музыкантами. Он лицо зависимое и потому не вмешивается. Но это не для меня. Я не могу оставаться в стороне. Совет директоров тогда принял решение заключить контракт с оркестрантами всего лишь на год вместо обычного - на три года. А у них у всех семьи, дети, и, естественно, все хотели прочного, стабильного положения. Само собой разумеется, я их поддержал.
Пикеты, демонстрации у входа в Кеннеди-центр были запрещены. Полиция трижды предлагала музыкантам перейти на другую сторону улицы, а в случае неповиновения грозила арестом. Но артисты, желая привлечь к себе как можно больше внимания, предпочли остаться на месте. И в конце концов победили - не только полицию, которая так никого и не арестовала, но и совет директоров, согласившийся "удлинить" срок действия контракта.
И неудивительно - сколько лет знаю Ростроповича, он всегда "попадает в историю" не в силу обстоятельств или зигзагов судьбы, а в силу своего характера, непостижимого азарта, темперамента.
Когда рушили Берлинскую стену, Ростропович посчитал своим человеческим долгом при сем присутствовать и примчался туда за тридевять земель. Никто его в ликующей толпе не заметил, и он был этому рад. Только вот не мог стоя играть на виолончели и попросил кого-то рядом: найдите, пожалуйста, табурет. Тут на него и обратили внимание: какой табурет, зачем, кому… Ростроповичу? Неужели это он?! Ему нашли табурет, и он играл. Чтобы не только отбойные молотки стену рушили, но и музыка перемалывала и отбрасывала все, что стену создавало.
А еще несколькими годами раньше зимой он играл на виолончели у одной парижской церкви. Тогда хоронили Андрея Тарковского. Табурет там не потребовался. Он просто сел на заснеженную ступеньку церкви…
В дни августовского путча в Москве засел в Белом доме и радовался победе, как мальчишка, а потом с противогазом через плечо и бутылкой шампанского за пазухой спешил в аэропорт "Шереметьево-2" - в Париже волновались дети… Услышал, что в Москве плохо обстоит дело с медикаментами для детей, медицинским оборудованием. Купил две реанимационных автомашины и в качестве дара передал детской клинике. Осенью 1993 года при его непосредственном участии открылось и новое предприятие "Мосмед" по производству дефицитных хирургических инструментов для врачей России.
В том же, 1993 году по решению правительства России была создана специальная комиссия по обнаружению и перезахоронению останков царской семьи Романовых, расстрелянной в Екатеринбурге в 1918 году. Для проведения исследований (совместно с английскими специалистами по криминалистике) потребовались субсидии, в которых есть весомый вклад и Ростроповича, посчитавшего, что место останкам - в усыпальнице российских царей в Санкт-Петербурге.
В апреле 1996 года ему вдруг приспичило спасать леса Амазонки. Узнал, что Элтон Джон, Стинг, Даиана Росс, Дон Хэнли и другие звезды современной эстрады дают в "Карнеги-холл" в Нью-Йорке благотворительный концерт, вырученные средства от которого пойдут в фонд спасения лесов. Помчался туда.
Вообще говоря, неугомонность артиста никогда и раньше не имела границ. В 1966 году в Москве проходили юбилейные торжества по случаю шестидесятилетия Д. Шостаковича. В юбилейный день в квартиру знаменитого композитора внесли подарок от Ростроповича - рояль "Стейнвей", что по тем временам (да и по нынешним) считалось весьма дорогим презентом. "Я видел, какой допотопный рояль, взятый напрокат, стоял у Шостаковича, - вспоминал музыкант. - Нельзя было допустить, чтобы гений играл на таком старье".
Однажды, кажется в Швейцарии, Ростропович увидел кресло, на котором, будучи в эмиграции, сидел "вождь мирового пролетариата" У ль янов-Ленин. Ему показалось, что место этому креслу в Москве, в музее Ленина. Он приложил немало усилий, чтобы кресло было привезено в Москву.