Когда на Кубе пришел к власти Фидель Кастро и его сторонники еще вели вооруженную борьбу в труднодоступных горах, Ростропович полетел на Кубу, пробираясь пешком по горным тропам с виолончелью, достиг лагеря кубинских повстанцев и играл для них с величайшим упоением.
Японский император, увлекающийся виолончелью, пригласил артиста в свою резиденцию, и Ростропович был единственным музыкантом, которому довелось играть дуэтом с правителем Страны восходящего солнца.
Сколько помню артиста, ему всегда претили однообразие, чрезмерная усидчивость.
- У него в одном примечательном месте человеческого тела торчит гвоздь, и поэтому он не может сидеть сиднем на одном и том же месте, - утверждал Огнивцев, когда речь заходила о Ростроповиче. - Ему все время куда-то надо бежать, спешить, ехать. Он ни за что не откажется от того, что его страшно интересует или волнует. (Огнивцев был большим другом виолончелиста, и эта дружба продолжалась десятилетия, вплоть до отъезда музыканта из страны. Именно Александр Павлович способствовал близкому знакомству Ростроповича с Вишневской на фестивале искусств "Пражская весна" в мае 1955 года, куда он приехал вместе с ней, начинающей певицей оперной труппы Большого театра. Кстати, придя в театр, Вишневская в любое время находила в певце понимание и поддержку, с удовольствием пела с ним в спектаклях.)
Мне нравится в Ростроповиче, что он до сих пор не может привыкнуть к творческому благополучию и считает, что человеку полезны трудности, борьба. "Душевное благодушие притупляет эмоции. Что важно для успеха дела? Не приемы, не регулярность работы, нет. Важно желание, страстное желание добиться чего-то, какой-то цели. Волевые качества можно выковать. Воля нуждается в "самозатачивании". Что помогает? Смена родов деятельности. Так сохраняется свежесть восприятия. Регулярность - враг искусства, а я - враг привычек, ибо они обкрадывают нашу жизнь. Мне всегда жалко чиновников, которые вынуждены с 9 утра до 5 вечера каждый день сидеть на службе. Они никогда не видят, что происходит в это время с небом, солнцем. И каждый день я стремлюсь новыми глазами посмотреть на дерево, стоящее у моего дома. Я поднимаю глаза к небу - Боже, какие облака! Я стараюсь не привыкать к красоте, потому что в таком случае "привыкнешь" к тем произведениям, которые играешь. Мы должны ощущать звук, изданный инструментом, или человеческий голос как чудо. Да, я упражняюсь в любое время суток - утром, вечером, ночью - сколько нужно, сколько требуют обстоятельства".
"Мне всегда было трудно разложить жизнь по общественным, политическим и музыкальным полочкам, - заметил он как-то. - Я просто испытываю внутреннюю потребность что-то делать. Внутри меня происходит нечто вроде взрыва".
Примечательно, что взрыв этот не поддается никаким прогнозам и предположениям. Никто не знает, возможно и сам Господь, что могут натворить воображение артиста сегодня, завтра, через три дня. И я нисколько не удивилась, когда услышала, что Ростропович отважился продирижировать оперой "Жизнь с идиотом", где герои прямо на сцене мочатся, испражняются, матерятся.
За несколько лет до изгнания прослышал, что древняя графиня Кочубей, одна из последних представителей знатного рода, доживающая свой век в Ленинграде, решила продать бриллиантовые серьги по девять карат каждая и люстру, принадлежащую когда-то одному из Людовиков - королей Франции. Помчался туда. Купил, привез в Москву. Серьги - жене, Галине Вишневской. Люстру - под потолок. О последней особенно не распространялся, о ее происхождении знали немногие.
Узнал, находясь в гостях у Б. Бриттена, что продается виолончель итальянского мастера, на которой играл Наполеон. Собрал все деньги, залез в долги, но… реликвию приобрел.
Бывали случаи, когда неопытность и излишняя доверчивость подводили музыканта. Будучи уже женатым, купил дорогостоящий гобелен. Продавец утверждал: вещь уникальная. Через два дня после покупки эксперты обнаружили, что перед ними низкосортная фабричная ткань, самая обыкновенная… Два дня ходил разгневанный…
Спустя годы ловкие дельцы основательно потрепали нервы Ростроповича, когда шел судебный процесс, связанный с выпуском на экраны фильма "Борис Годунов", музыка для которого записывалась под управлением маэстро.
Вот как он об этом рассказывал: "Я дирижировал записью музыки и все время просил: "Хочу посмотреть фильм. Что делает режиссер?" Дело в том, что звукозаписывающая группа "Эрато" объединена с фирмой "Гомон", выпускающей кинопродукцию. Так вот, просмотрев фильм, я пришел в ужас. И сказал, что считаю необходимым сделать сокращения. Владелец студии приехал в Вашингтон, мы с ним вместе просмотрели фильм, я наметил купюры всего на восемь минут. Он согласился, но сказал, что постановщик фильма не согласится: "Ты хочешь сократить сцены с половыми актами, а они как раз и привлекают публику". Представляете: "Борис Годунов" с половыми актами. Глава фирмы посоветовал мне подать в суд на режиссера, предложил помощь адвоката, убедил, что процесс будет выигран, а главное, постановщик, возможно, и без процесса пойдет навстречу моим желаниям. Когда же я пришел на судебное заседание в парижском суде, выяснилось, что "Эрато" подала встречный иск, по которому за каждое мое критическое замечание о фильме в прессе я должен заплатить сто тысяч франков. И еще полтора миллиона франков фирма требовала с меня за то, что я задержал выпуск фильма. Причем ссылалась на условия контракта. А я контракта не читал… Доверился фирме. Спросил: "Контракт хороший?" "Такого еще не было ни у кого", - уверили меня.
Оказалось, что по условиям договора я не имею права в кинокартине что-либо менять. Ох, если б знал, ни за что бы не подписал. Французский суд долго разбирался и вынес соломоново решение: перед демонстрацией фильма приводить заставку, сообщающую, что Ростропович не согласен с такими-то эпизодами…"
Взрывной характер Ростроповича, его неудержимая эмоциональность иногда сказывались и на личной, семейной жизни. Помню, как в 1964 году он дал сгоряча объявление о разводе с Вишневской, любовное увлечение которой директором миланского театра "Ла Скала" Антонио Герингелли чуть было не привело к разрыву.
В часы отдохновения от концертной и общественной деятельности, в кругу друзей и единомышленников, Ростропович может блеснуть эрудицией, проявить изобретательность, поспорить, совершить нечто из ряда вон выходящее. Рассказать, например, байку о своих собаках, одна из которых по кличке "Муха" справила у него за пазухой большую нужду, а ее дочурка - малую, пока он их тайно провозил в "боинге".
Однажды писатель Василий Аксенов имел неосторожность заметить в компании (дело было в Вашингтоне), что самая лучшая водка в мире - "Измирская", турецкая. "Это непростительная фальсификация, - возмутился Ростропович. - После больших изыскательских процессов, после больших дискуссий и после действительно серьезного анализа мы пришли к убеждению, что лучшая водка в мире - это шведская водка "Эксплоер". Вася, прости, милый, теперь все стоит на своих местах. Нужно сказать, что эту водку - для сведения - выпускают в Гетеборге, достать ее в США невозможно, я вожу ее через таможню, идя на очень большой риск. Когда у меня был концерт в Гетеборге, я через своего менеджера решил созвониться с заводом, который выпускает "Эксплоер". Подошел, как обычно бывает, швед подшофе. Назвался менеджером. И я не выдержал, какая-то поэзия влилась в мое сердце, и сказал: "Вы знаете о том, что ваша водка лучшая в мире?" Он мрачно ответил: "Мы-то знаем, но хорошо, если бы это знали другие"… Замечу попутно, что с водкой у музыканта отношения давнишние, хотя я никогда не видела артиста пьяным. Помню торжество во Владимире, куда я приехала на премьеру "Поэтории" Р. Щедрина. Кажется, это было в 1971 году. Чтобы отметить успех предприятия, местные власти после концерта устроили прием. Компания подобралась знатная - Плисецкая, Щедрин, Ростропович, Вознесенский, Рождественский, звезды оркестра. Тосты следовали один за другим, и Ростропович, приняв на грудь две бутылки "Пшеничной", как заметил один из оркестрантов, держался вполне лояльно по отношению ко всем присутствующим" и сыпал анекдотами, вставляя словечки не для дамских ушей.
…Летом 1973 года Саратовский театр оперы и балета пригласил Ростроповича продирижировать двумя спектаклями "Тоска" в дни гастролей труппы в Киеве. Дав согласие, артист выехал на машине, но в Брянске, куда он добрался к ночи, его ждала телеграмма из Киева с сообщением, что в связи с изменением программы спектакли "Тоска" отменяются. Как стало известно чуть позже, киевские власти запретили появление в их городе "нежелательного" Ростроповича, а публике объявили, что он уехал за границу, отказавшись дирижировать в Киеве.
Не смутившись таким "теплым" приемом и заведомо ложной информацией киевских властей, Ростропович вернулся домой и решил устроить феерическое открытие бассейна, сооруженного им самим на верхнем этаже дачи в Жуковке. На торжество пригласил Огнивцева с женой. "С бассейном он долго возился, - рассказывал Александр Павлович. - Столько кирпича положил, что, думаю, рухнет все к чертовой матери. Посередине установил подставку, вроде постамента для скульптуры, обмазал цементом. Я знал, что Ростропович должен быть в Киеве, и вдруг неожиданный звонок: "Приезжайте к 15.00 на открытие бассейна", - послышался в трубке голос Вишневской. "Но без супруга какое может быть открытие?" - засомневался я. "Ничего, и без него управимся", - отвечала Галина. Поехали. Вишневская повела нас по крутой лестнице наверх, на террасу возле бассейна, где был накрыт стол. Вижу, на пьедестале, в самом центре бассейна, возвышается какая-то фигура, покрытая простыней. "Ага, - думаю, - уже успели приобрести скульптуру…" Вишневская разлила в бокалы шампанское, затем вручила мне веревку, другой конец которой был прикреплен к простыне. По ее сигналу я потянул веревку, простынь упала и - о, Боже! - на пьедестале возвышался в чем мать родила… Слава Ростропович. Одной рукой он прикрывал мужские достоинства, другую протянул, как Ульянов-Ленин, вперед и дальше, словно указывал дорогу к "светлому будущему". Пока немая сцена продолжалась, Ростропович успел нас отругать: "Почему вы опоздали! У меня решительно все отмерзло, пока я тут на холодном цементе сидел…"
Папа Павел VI как-то сказал, что он стоит на лестнице между землей и Богом и ему живется легко, когда он думает об этой лестнице. Выбор невелик: или подниматься вверх по ней, или спускаться вниз. Либо стоять. Но где? На какой ступеньке? Ростропович, взявшийся решить проблему, ясного ответа до сих пор дать не может. Но, наверное, все же найдет.
Когда я вспоминаю о встречах с Ростроповичем, всегда думаю вот о чем: общался он за границей со множеством выдающихся личностей современности - от президентов до великих артистов. Знаменитости разного ранга искали знакомства с ним. При всем ослепительном фейерверке кажущегося счастья артист оставался одиноким человеком - настоящие друзья оказались по другую сторону границы. "Иных уж нет, а те далече", - очень точно сказал поэт. Вот почему после почти 16 лет изгнания, едва ступив на родную землю в аэропорту "Шереметьево", Ростропович заявил встречавшим: "Сначала я еду на Новодевичье кладбище…" Поехал, чтобы поклониться праху матери, великих соотечественников - Шостаковича, Прокофьева, Ойстраха, Гилельса, Огнивцева… Вспомнились слова музыканта, сказанные им в апреле 1989 года в Вашингтоне на вечере, посвященном памяти талантливого писателя Юрия Елагина, русского эмигранта, скончавшегося в Америке: "Мне когда-то Прокофьев сказал одну вещь. Не знаю, где он это вычитал, не то у Драйзера, не то у какого-то другого писателя: бывают люди, которых даже не надо глубоко закапывать после того, как они умрут, просто присыпать землицей, и все. А бывают люди, которые живут такой полноценной, большой жизнью, что, когда они умрут, их надо закопать глубоко… В этом действительно есть смысл силы человеческой жизни. Не только жизни интеллектуальной, моральной. Вы знаете, когда человек уходит, через некоторое время ты понимаешь: а ушел он из твоей души? Я уже многих потерял, мой, можно сказать, баланс друзей на небе больше, чем, может быть, даже на земле. Я потерял многих. И некоторых очень близких людей я потерял, не видя и не прощаясь с ними. Те, например, что умерли в Советском Союзе после того, как я уже был оттуда изгнан. Мне не хватает их каждую секунду…"
У него было все: богатство, слава, успех. Не было лишь самого главного - воздуха родины и друзей, открывших ему тайны красоты и гармонии музыкального мира. Правда, в эмиграции Ростропович с присущей ему энергией делал все возможное и невозможное, чтобы ощущать себя не совсем оторванным от родной земли. В Финляндии, в местечке Лаппенранта, всего в двадцати километрах от границы с Россией, недалеко от Санкт-Петербурга, он купил половину дома - поближе к родине.
Природа севера штата Нью-Йорк напомнила Ростроповичу его родное Подмосковье, и он построил дом в русском стиле возле небольшой русской церквушки. Жилище свое музыкант обставил русской мебелью, а стены украсил картинами русских художников - Репина, Шишкина, Рокотова, Венецианова, Левицкого, "чтобы пахло Русью, как свежим хлебом". Где бы ни гастролировал артист, всюду он старался найти произведения российского искусства, понимая, как важно сохранение истоков. Ростропович никогда и ни перед кем не скрывал, что его всегда тянуло в Россию. Вдали от родины и рядом с ней, на разных материках и меридианах он всегда представлял русский народ и его искусство.
Творя за границей, Ростропович был несказанно удивлен, когда в канун 1992 года его удостоили звания лауреата Государственной премии России за 1991 год - "за концертные программы последних лет", основу которых составили произведения русских композиторов - Чайковского, Скрябина, Прокофьева, Шостаковича, Щедрина… Не рассчитывал артист на подобную оценку, как не рассчитывал увидеть родное Подмосковье при жизни.
Но история непредсказуема, как непредсказуем и Ростропович. Я до сих пор не могу понять, почему он отмечал свой семидесятилетний юбилей во Франции, а не в России, взрастившей, воспитавшей его, сделавшей великим музыкантом. Артист укатил в Париж, словно столицу Франции вот-вот закроют и он не успеет принять все положенные почести. Возможно, я сгущаю краски и чего-то не знаю, но вряд ли я одна так думаю, хотя всегда была и остаюсь почитательницей могучего таланта своего неуемного современника.
Владимир Атлантов
Владимира Атлантова я впервые встретила в октябре 1967 года в Киеве на проходившей там декаде русской литературы и искусства. Только что принятый солистом в труппу Большого театра, Атлантов покорил публику в партии Хозе. Никогда прежде я не встречала тенора такой красоты, выразительности, мощи и экспрессии. "Ему присущи качества одновременно итальянского и славянского тенора, в нем есть и мужественность, и нежный тембр, и удивительная гибкость", - заметил Иннокентий Смоктуновский, входивший в состав нашей делегации и бывший на спектакле в местном театре.
- Моя любимая роль не Хозе, а Герман в "Пиковой даме", - утверждал артист, когда мы всей компанией возвращались в Москву.
Я знала, что партия Германа очень сложна и не имеет аналогов в оперной классике. И когда в начале следующего года я увидела в афише Большого театра название этой оперы и знакомые имена - В. Атлантов и Т. Милашкина, - бросила все дела и отправилась на спектакль. Герой Атлантова выглядел красивым, честолюбивым, темпераментным. Он искренне и горячо любил Лизу, был чист и непосредствен в своем чувстве. Бельканто певца было также согрето редчайшим обаянием.
С тех пор я внимательно следила за творческими успехами артиста. Мы довольно часто встречались с ним на концертных площадках Москвы, всевозможных декадах культуры, фестивалях музыки, Днях Москвы в бывших соцстранах. Помню, в 1978 году в Софии певец (в компании с Е. Нестеренко, Т. Милашкиной) буквально потряс всех красотой и силой голоса, широтой диапазона, его беспредельностью. Так было в Париже, Лондоне, Вене, Стокгольме, Мюнхене, Милане, Токио - всюду, где довелось петь артисту, будь то знаменитые оперные сцены или не менее известные концертные залы крупнейших городов мира.
Природа действительно очень щедро одарила певца. У него не драматический, как многие считают, а скорее героический тенор, голос, как известно, чрезвычайно редкий, появляющийся, быть может, в несколько десятилетий только раз. К тому же Атлантов музыкален, обладает незаурядными актерскими способностями, и пришедшая слава, всеобщее признание вполне закономерны.
Он родился в семье певцов. Отец, А. П. Атлантов, обладатель красивого и сильного баса, многие годы был ведущим певцом Ленинградского театра оперы и балета имени Кирова. Мать, заслуженная артистка России М. А. Елизарова, обладательница удивительной красоты лирического сопрано, выступала на сцене Ленинградского Малого оперного театра.
Война началась, когда ему минуло два года. Семья оставалась в блокадном Ленинграде. Голодали. Ребенка, укутав пледом, возили на санках в театр комедии, где тогда пела мать.
Семи лет Володю отдали учиться в школу при Ленинградской академической капелле. Голоса у него тогда никто не обнаруживал, просто решили дать ему общее музыкальное образование. И это было лучшее, что можно было бы желать будущему певцу. Обучение не ограничивалось игрой на одном инструменте. Он играл на скрипке, фортепиано, виолончели, занимался сольфеджио, гармонией, слушал концерты. Поступил в консерваторию на дирижерско-хоровой факультет, чтобы стать дирижером хора. Там же Атлантов впервые познакомился с основами актерского искусства.
В семнадцать лет он получил диплом дирижера-хоровика, а затем выдержал вступительные экзамены в консерваторию и был принят на вокальный факультет.
Через год Театр оперы и балета имени Кирова набирал группу стажеров. Кто в консерватории не мечтал о таком начале оперной карьеры? Атлантов, ни с кем не советуясь, решил попытать счастья. Ему поручили партию Синодала в "Демоне". Был назначен спектакль, и за несколько дней до этого - единственная оркестровая и сценическая репетиция. Огромная сцена, огромный пустой зал, оркестр, с которым Атлантов еще никогда не пел. Будущий именитый певец растерялся. Ошибся один раз, второй, третий… Сделал непривычную для партнера мизансцену, сбил его, сбился сам. Тщетной оказалась помощь опытного, повидавшего многое на своем веку суфлера. "В паузе, - рассказывал Атлантов, - я наклонился к его будке и очень вежливо, как бы извиняясь, спросил: