* * *
Был день успения, и с утра в русских войсках пошел разговор, что ныне предстоит штурмовать крепость.
Митя выбрился, надел чистую, недавно стиранную рубашку, написал письмо родителям в станицу Потемкинскую.
Штурм начался в четвертом часу дня.
Забили барабаны, взвились сигнальные ракеты, выплюнули металл двухпудовые мортиры и горные единороги. Перед ширванскими батальонами заполоскалось распущенное знамя. Командир ширванцев полковник Бородин - поджарый, стремительный, с сабельными шрамами на, худом загорелом лице - стал впереди первого батальона:
- Без команды не стрелять! Песню! Батальон, за мной!
Митя за те дни, что стояли они под Ахалцыхом, сочинил песню, которая сразу же понравилась ширванцам, и сейчас они запели именно ее:
Ой, меж гор…
Весь батальон подхватил:
Ой, меж гор…
Митя один продолжал:
Ахалцых стоит,
А вокруг стена…
Грубые голоса повторили:
А вокруг стена…
Да, вокруг и стены, и рвы, и скалы. С песней идет батальон. Пролом в палисаде, возле бастиона, все ближе.
Молчат бастионы, молчат крепость и цитадель. Ни выстрела.
Все умолкло: барабаны, орудия. Словно вымер Ахалцых. Только юный голос Мити выводит:
Ров широк лежит.
Батальон все ближе к пролому, ближе… Холоднет сердце у Мити - чует наведенные на него турецкие ружья, пушечные жерла, они выставили свои чугунные рыла из амбразур.
Впереди Мити - легко, как на параде, - идет полковник Бородин. Все ближе пролом… и, словно на куски, разодрали небо выстрелы турок. И сразу повалились наземь солдаты справа и слева от Мити, дрогнула земля, захлебнулась кровью, стонами, криками.
- Ур-р-р-р-а-а!
Пролом все ближе - вот он, рядом.
- Вперед! Ур-р-р-ра-а!
Митю обогнал долговязый барабанщик Головченко. Вскочив в пролом, забил на виду у турок в барабан:
- В атаку! В атаку!
Барабан, пробитый пулями, захрипел: на бастион! В атаку!
Ширванцы врываются в пролом, прокладывают дорогу штыком и прикладом, грудь встречает грудь; удары кинжалом и ятаганом; выстрелы в упор.
- Вперед!
- Алла!
- В штыки!
- Алла!
Валится подрубленный палисад. Волна за волной накатывают русские.
Невысокий крепыш - есаул Зубков, багрово краснея от натуги, перетащил орудие через палисад и с плешеватого бугра пальнул поверх ширванцев, вдоль улиц Ахалцыха.
Эхо подхватило раскатистый звук выстрела.
Митя долез до бастиона, ухватился рукой за малиново-зеленое знамя с надписями из корана, но пуля тесанула по лбу - кровь залила глаза, и Каймаков, теряя сознание, покатился вниз, в овраг.
Когда открыл глаза, увидел склонившегося над ним Головченко. Тот, обматывая Мите лоб тряпкой, скалил широкие зубы:
- Не бойсь! Атаманом будешь!
Митя поднялся:
- Бастион взяли?
- Взяли, казак, взяли… Унтер-офицер Водницкий спас нашего штабс-капитана Разнатовского. Тому обе ноги - пули навылет…
Головченко забил в барабан.
- …унтер на себе вынес… Пробился через турку… у самого четыре раны…
Мимо орудия, опрокинутого вверх колесами, солдаты протащили пятисаженную лестницу.
Воины Киоск Магомет-паши бросились снова отбивать бастион.
К Мите подошел полковник Бородин: волосы на висках его опалены, правый рукав сюртука исполосован саблей.
- Отнесешь донесение командующему!
Он передал Мите вчетверо сложенный листок.
- Лётом!
* * *
Паскевича Каймаков нашел на горе, возле главной батареи.
При виде мясистого лица командующего, маленьких, исподлобья глядящих глаз Митя оробел.
Граф Паскевич, пробежав донесение, приказал какому-то мослаковатому полковнику в дымчатых очках:
- Два орудия - через палисад! Саперную роту - к пролому!
Еще раз прочитав записку, недовольно поморщился: "Водницкого рано награждать. Пусть получше из него выветрится дух Сенатской площади. Собирает у себя в палатке прикосновенных… Доберусь до них…"
- Как там? - обратился генерал к Мите, имея в виду город.
- Жарынь, ваше высокопревосходительство.
Паскевич нахмурился.
Митя, словно бы желая успокоить генерала, добавил:
- Да ить мы назад ни шагу не попятим!
* * *
Митя возвратился через пролом и подбежал к Бородину в тот миг, когда одна пуля раздробила ему челюсть, а другая, разбив костяную рукоять шашки, поразила полковника в живот.
Бородин упал на землю. Доставили носилки, отнесли труп в сторону.
Артиллеристы, установив легкую пушку на крыше сакли, обдавали город картечью. Турки накатывались на бастион вал за валом. Их отбрасывали, а они вновь устремлялись в контратаки. Пальцы немели от взвода и спуска курка. Борьба шла за каждую саклю, их брали на штык.
Турок с горящей головней подполз к пороховому складу, но не успел взорвать его, канонир Голуба прикончил лазутчика. Турчанки, обмазав лицо сажей, шли тоже в атаку. Рукопашная продолжалась пятый час, а конца ей не было видно. С грохотом взорвался зарядный ящик. Начались пожары. Багровое пламя расплескалось по темному небу вкруг цитадели.
Головченко полез в горящую саклю, вынес из огня турчонка лет двух, сказал, словно бы винясь, Мите:
- Дитё ж! - и снова забарабанил.
Кругом валялись обгорелые тела. У зарядного ящика в муках умирал канонир Голуба, из его уха торчали кости.
Раненный в ногу немолодой грузин из добровольческой дружины генерала Мадатова, тяжело опираясь на банник, заряжал на выступе скалы орудие и сам же стрелял. Серый суконный чекмень его изрешечен пулями, одна из них сорвала газырь, архалук из темного бурмета - в подпалинах, папаха азартно сбита набекрень, по черному от копоти лицу струями течет пот. Но грузин, стараясь не наступать на раненую ногу, приковыливая, продолжал единоборство, пока пуля не повалила его наземь.
Турки начинали новую атаку.
* * *
После двенадцатичасового штурма, утром, над цитаделью, триста лет не видавшей чужеземного стяга, взвилось русское знамя.
Паскевич въезжал в поверженный Ахалцых на белом, как снег, кабардинском коне. Топорщились бакенбарды генерала, на лице играла торжествующая улыбка.
Дотлевали головешки жилищ, на пороге сожженной сакли сидел древний старик в зеленой чалме, рваных синих шароварах, сумасшедше подмигивал генералу.
Высокий костлявый полковой священник, стоя у походной полотняной церкви, сурово говорил толпам пленных, поднимая над головой серебряный крест:
- Разумейте языци и покоряйтесь, яко с нами бог!
Ряса и епитрахиль священника измазаны кровью, глубоко сидящие глаза глядят мрачно.
Пронесли плененное знамя: золотой лев, освещенный лучами солнца, держал меч в правой лапе.
Паскевич остановил коня возле полкового знамени, израненного картечью. Ох, поредели ширванцы, не более половины в строю…
- Много ли вас, ребятки, осталось? - спрашивает генерал барабанщика Головченко.
- Штурма на два достанет, ваше высокопревосходительство! - браво отвечает тот, и Митю неприятно царапает по сердцу эта наигранная бравость ответа на виду у разора и смерти.
Паскевич привстал на стременах:
- Честь и слава вам, победителям! - заговорил он отрывистым, сиплым голосом, обращаясь к ширванцам. - Храбрее и мужественнее вас не видывал!
До Мити слова генерала доходят словно сквозь толстую стену.
- Повергли к стопам всемилостивейшего государя… под державой монарха…
Митю неотвязно преследует видение: молодая турчанка с ребенком на руках ринулась в огонь, когда к ней приблизился солдат.
- Сады и сакли - в пепел! - доносится голос генерала. - Наказать… Гром русского оружия и его всепожирающий блеск… Преданность царю и отечеству…
"Зачем же той молодухе с дитем надо было погибать?"- неотступно подкатывала мысль, и Митя не мог от нее избавиться.
- А теперь, - голос Паскевича стал металлическим, - открыт путь в недра стран Азии, где две тысячи лет живет слава побед великого Рима!
Головченко, подтолкнув Митю локтем, сказал шепотом:
- Нужна мне та Рима! До своей бы Марфы добраться…
Паскевич собирался уже отъехать, когда взгляд его задержался на Мите. Он узнал посыльного Бородина. Но почему тот в казачьей форме, а стоит среди ширванцев?
- Из какой части? - спросил генерал.
- Донской полк, ваше высокопревосходительство! - вытянулся Каймаков. - Приписан в охрану его превосходительства русского полномочного министра в Персии Грибоедова.
- Вот те на! - неожиданно развеселился генерал. - Где Персия, а где ты?
Коренастый майор, оставшийся за Бородина, объяснил командующему, что произошло с этим казаком.
- Осмелюсь доложить - неплохо воевал.
Паскевич довольно кивнул головой и снова обратился к Каймакову:
- Так тебе, братец, надобно в Тифлис поспешать, а то и персы без тебя никак не обойдутся.
- Слушаюсь поспешать!
- Полковник Поляков, - обратился Паскевич к дородному офицеру из свиты. - Приготовьте отправку трофеев в Тифлис. Отрядите полусотню в охрану, несколько грузин - доблестных сотрудников российского войска - и этого казака. Выдайте ему коня…
- Слушаюсь!
* * *
В Тифлисе Грибоедова положили в доме Ахвердовой. Все дни и ночи, что пробыл он в бреду, Нина не отходила от постели, с любовью и отчаянием глядела на землистое, исхудавшее лицо. Обросшее щетиной, с глубокой царапиной на ввалившейся щеке, оно было сейчас особенно дорого ей. Нина то и дело клала на жаркий лоб куски холста, смоченные раствором красной глины, прислушивалась к дыханию.
Только однажды Александр Сергеевич узнал Нину и, благодарно прошептав "ты?", снова стал бредить.
Ему казалось, что он все время куда-то проваливается на гигантской волне. Быстрой, неразборчивой скороговоркой доказывал он кому-то, что воевал не против мирных людей, а против мерзких насильников, и такая война человеколюбива, а те враждебники, что вносят разбой в русские пределы, уготавливают себе участь Наполеона.
Наконец на четвертый день он пришел в себя, опираясь на плечо слуги, сделал первые шаги по комнате, с наслаждением омыл лицо тифлисской водой, знакомо попахивающей серой, брился до тех пор, пока щеки не стали сизыми.
Еще кружилась слегка голова, но это уже было не страшно.
Деликатно постучал слуга, передал письмо от Нининого отца, посланное в Гумры и настигшее его здесь.
Грибоедов нетерпеливо распечатал конверт. Пробежав глазами строки письма, закричал с молодой силой:
- Нина! Ниночка! Благословил!
Александр Гарсеванович сожалел, что не сможет присутствовать на свадьбе. Он действительно не мог: кроме того, что в Армянской области свирепствовала чума, генерал Чавчавадзе готовил с горсткой храбрецов рейд по вражеской земле.
* * *
В книге Сионского кафедрального собора появилась новая запись: "22 августа 1828.
Полномочный министр в Персии, Его императорского величества статский советник и кавалер Александр Сергеевич Грибоедов вступил в законный брак с девицей Ниною, дочерью генерал-майора князя Александра Чавчавадзева, оба первым браком.
При чем были свидетелями коллежский советник Завелейский, титулярный советник Мальцев.
Иерей Иоанн Беляев руку приложил".
День свадьбы начался нехорошо. К Александру подступила новая волна лихорадки. Правда, к вечеру стало трясти меньше, может быть, потому, что наглотался хинина. И все же, когда одевался к венцу, валило с ног. Он даже уронил обручальное кольцо. Слуга Александра, молчаливый, исполнительный, ползая по вощеном, у полу, суеверно думал: "Худая примета!"
…Болезнь словно устала, подчинилась воле Грибоедова, и он, бодрясь, переступил с Ниной порог величественного кафедрального собора.
Облицованный тесаными желтоватыми плитами дикого камня, он, казалось, за тринадцать столетий врос в землю, встретил надписью в притворе: "Когда я войду в дом твой, то преклоню колени перед тобой…" Встретил высокими колоннами, древними образами, крестом святой Нины, сплетенным из виноградных лоз.
Торжественно и радостно звонили колокола.
И как тогда ночью, после объяснения, Нина сказала себе: "Я жена Поэта. Он никогда не пожалеет о своем выборе".
Грибоедов искоса поглядел на Нину: тени под бровями вразлет придавали глазам какую-то особенную, восточную выразительность и очарование. Он подумал: "Ты - мой и Каре и Ахалцых".
В соборе было человек пятьдесят - люди самые близкие Грибоедову и Чавчавадзе. Но разве скроешь от Тифлиса такую свадьбу! Грузины любят повеселиться, и - вдвойне, если к тому есть повод.
Поэтому еще в начале свадьбы ко двору Ахвердовых прискакал в темно-малиновом бешмете махарабели - "вестник радости", человек с "легкой ногой". Выстрелив вверх, он крикнул:
- Жених едет! - Выпил чашку вина, преподнесенную ему, бросил ее наземь. - Да уничтожатся враги молодых, как выпито это вино до дна!
Держа в руках хеладу, стал угощать вином всех желающих.
По местному обычаю, Александр Сергеевич послал Соломэ лаваш и бурдюк вина, в знак желания жить с родителями Нины в согласии.
…Когда Грибоедовы под руку выходили из собора на Сионскую улицу, собралась толпа. На всем пути следования кареты молодых их сопровождала стрельба из ружей, пистолетов. Перед ними расстилали бурки, им бросали цветы, раздавались радостные возгласы. У двери квартиры Грибоедова возник коридор из скрещенных клинков, обнаженных сабель, и молодожены прошли под этой сверкающей аркой. На пороге дома Нина пригоршнями рассыпала кукурузные зерна, отпив из бокала сладкую воду, передала ее, жениху, чтобы сладкой была у них и жизнь.
И на самой свадьбе, хотя старались, чтобы она была малолюдной, не обошлось без изрядного шума, так что больному Грибоедову временами казалось: он не выдержит, голова расколется.
Мелькали фраки, парадные бархатные куладжи, обшитые золотыми галунами тишлаи. Плавный ход грузинского танца с прихлопыванием ладонями - "Та́ши! Та́ши!" - сменялся задумчивым менуэтом, менгрельской огневой перхули - экосез-кадрилью и входившей здесь в моду мазуркой с прищелкиванием серебряными шпорами, припаданием кавалера на колено, когда он бережно обводил вокруг себя даму. Полькёры и вальсёры не знали устали.
Присяжным тамадой-толумбашем был избран Гулбат Чавчавадзе - двоюродный брат Александра Гарсевановича.
О Гулбате в Тифлисе говорили, что он - дардиманд - кутило, сын мораней, рыцарь веселого образа - карачохели. Весь облик Гулбата - не по летам молодые глаза жизнелюба и острослова, яркие губы, пышные седеющие усы - как нельзя более подходил к ответственной должности толумбаша. Да и поесть он был горазд. Это ему приписывали слова, что курица - глупая птица: на двоих мало, а одному стыдно.
В белой, со сборчатой короткой талией чохе поверх белого же архалука, с серебряными под чернь газырями, в сапогах с загнутыми носками и на высоких каблуках, величественный и изящный, Гулбат сейчас священнодействовал.
Ходил по кругу старинный рог князей Чавчавадзе с их гербом - воином, скачущим мимо виноградника. Полнились хрустальные бокалы, чаша-азарпеша, сделанная из кокосового ореха. Кахетинское соперничало с гурийским чхавери и крахунским из Имеретии.
- Э-э-э… Дорогие гости, - огорченно говорил Гулбат, смиренно прикрывая морщинистыми веками зеленоватые глаза. - Вы избрали меня толумбашем, а пьете, как младенцы. Что мне, лить вам вино на спину?
И вдруг выкрикивал:
- Значит, плох я! Убейте меня! - Он картинно протягивал соседу кинжал, и все просили возвратить кинжал в ножны, не желая смерти своему толумбашу.
Сам Гулбат пил больше всех, но вино, казалось, совсем не действовало на него. Разве только розовела шея, словно опаленная солнцем, да яснее проступала на щеках тонкая сетка прожилок.
- Именной тост! - обратился он к жениху. - Прости, батоно, риторике я учился по руководству для виноделия. Хочу выпить за тебя, друга Грузии, и за будущего твоего наследника!
Он поднял рог:
- Аллаверды! (Бог дал!)
Грибоедов чокнулся:
- Якши-иол! (На здоровье!)
Обмахиваясь веером из страусовых перьев, раскрасневшаяся, помолодевшая Прасковья Николаевна что-то шепнула на ухо разомлевшей Соломэ, и та прищурилась томно.
Нине на колени посадили голенького малыша, чтобы и у нее был такой, в руки дали пышку. Невеста надкусила ее, а всю, разломив на куски, поделили меж собой Нинины дружки.
Пели кахетинскую "Мравалжамиер" ("Многая лета"), свадебную "Макрули", кричали:
- Состариться вам вместе!
Гулбат начал застольную песню, написанную Александром Гарсевановичем:
Однажды отведал старый Ной
Виноградных гроздьев сок хмельной.
С тех пор он прочно подсел к вину.
Пусть пьет, мол, воду зверь земной.
Все подхватили эту песню.
Только закончили ее, как неутомимый Гулбат, закинув рукава чохи на плечи, затянул:
Смерть не страшит молодца никогда.
Измена подруги его устрашает!
Потом Гулбат провозгласил новые тосты:
- За наших родителей, кто из них жив: не было бы их, не было бы и нас… А кто не жив - царство ему небесное, земля ему пухом… За то, чтобы в Сакартвело все было хорошо… И в семье все было хорошо… И друзья хорошие были… Пусть ваши мечты станут моими желаниями…
Вдруг он заметил недостаточное рвение своего соседа напротив - скромнейшего Василия Никифоровича Григорьева. С этим бедным чиновником, печатавшим свои стихи еще в "Полярной звезде", Грибоедов сдружился назад два года, почувствовав в нем честного человека, не испорченного духом искательства и карьеризма.
- Батоно Василий! - укоризненно обратился Гулбат к Григорьеву. - Разве в наших жилах течет молоко? Пх! Допей, друг, и я налью тебе по закону Иверии штрафную.
Обычно сдержанный, Василий Никифорович поднялся и, крикнув "горько!", выпил чашу до дна.
Глаза его блестели восторженно и хмельно.