Следующее письмо отправлено из Вологды:
"Дорогие Женя и Юля!
Приветствую вас! Женю хоть письменно, раз не сумел устно, благодарю за сапоги, которые вызывают зависть у всех вологжан-охотников и пришлись мне впору. А еще, это уж следом уж за сапогами, благодарю за отлично сделанную книгу! Дай Бог нам делать вместе не последнюю!
У Юли я был последний раз распьянущий, глупости, наверное, какие-нибудь болтал. Плохо все помню, на поезд едва успел. А теперь вот расплачиваюсь за разгул и веселье - невыносимо болит дурная, контуженная голова, и решили мы податься в лес. Завтра улетим на неделю в отдаленный Никольский район, где тихо и есть еще охота и рыбалка.
Вы за это время пришлите мне рукопись, бо ее надо править и перепечатывать да подаваться с повестью в другой журнал, бо в "Москве" мне такое нравоучение прочитали насчет "Правды войны", что мне и противно сделалось иметь с ними какие-либо дела.
Погода у нас стоит - дрянь, всего меня ломает. Лежу да плюю в потолок и маленько пописываю, ибо много и читать не могу.
Напал на 10-й том Пушкина, читаю его письма - такая прелесть! Вот мужик, так мужик был, воистину гений и жил широко, и мыслил глубоко. У нас все измельчало, и жизнь, и мысли, и литература, мать бы ее растак!
Вернусь через неделю - приезжайте на грибы и бруснику! Мне теперь можно звонить. Поставили телефон на квартиру…
Целую вас обоих - дорогие люди.
Ваш Виктор.
Дочь и жена шлют поклоны.
18 сентября 69 г.".
13 ноября 1969 г., Вологда.
"Дорогие Женя и Юля!
Звонил я вам, звонил в праздник, желая приветствовать голосом, но вы оказались в Гаграх…
Я тоже лишь перед праздниками приехал с Урала. Сидели с бабой моей в деревушке и работали. Мне хорошо работалось, и я кое-что понаписал для души и для печати (для души больше). "Пастушка" моя находится в "Новом мире". Есть телеграмма, что ее читают с интересом и отношение к ней благожелательное, и что скоро будет разговор, а следовательно, мне надо будет ехать в Москву и тогда я вас увижу.
Пока же дни идут тоскливые. Был один раз на рыбалке, наловил на уху и простудил горло. Сейчас погода настолько мерзопакостная, что работать не могу - все мои стариковские кости ноют и болят. Читаю да письма пишу, на большее не способен, даже и бабу, хоть она мадонна будь - все одно не надо. А баричи прежде в наши годы лишь жениться начинали. Исхудал народишко!
Юля, а теперь у меня опять к тебе докука. Есть у меня дочь - студентка пединститута. Она, как всякая современная дитя, ни хрена об себе не думает и не заботится, целиком полагаясь во всяк делах на родителей, за что потом огрызается на них. Так вот эта самая дочь Ирина, студентка пединститута, осталась в зиму без пальто и без обуви. Простыла уже и громко (чтобы я слышал!) сморкается и кашляет в своей комнате. Я ее, конечно, наматерил за легкомысленное отношение к жизни, а она, конечно, сказала: "Ну и что!.." Дескать, пусть я пропаду, а вам от этого хуже будет. Все верно.
Короче, не поможешь ли ты. Юля, нашему горю? Памятуя, что у тебя какой-то завмаг и кто-то еще знакомый, я и решаюсь попросить тебя об одолжении. Нельзя ли этой дочери моей достать сапожки на невысоком каблуке 37-го размера и посмотреть пальто молодежного покроя с короткошерстным воротником или, в крайности, шубенку какую-ничто.
Деньги у меня есть сейчас, и я в любой день и час могу их перевести.
Мне опять неловко тебя просить, ибо знаю, что ты и без того человек занятой, но стервь-то эту, дочь-то, жалко тоже.
Ты уж позвони нам и скажи, возможно что-то сделать или невозможно, а если сие мероприятие очень хлопотно, тогда Бог с ним. Пусть греется, как хочет и в чем хочет - впредь умнее сделается.
За сигаретки большое спасибо вам - искурили их в праздник за милую душу.
Приезжайте к нам когда-нибудь. Неча по Абхазиям жариться и петухов ловить - надо Россию смотреть и треску магазинную кушать, с нее говорят… ум прибавляется. Я, правда, не заметил чего-то на русском народе этого - он уж скоко лет треской питается, а все дурнеет и дурнеет умом и пьет беспробудно.
Ну, всего Вам хорошего, милые люди, целую Вас обоих,
Виктор
Привет Вам от Марии и дочери Ирины, студентки пединститута, которая "царьского роду не ходила боса сроду", а ноне вот сподобилась…"
"18 июля 72 г.
Дорогие мои друзья Женя и Юля!
Так уж получилось, что на пути во Сибирь не смог я вас навестить - из Быкова переехал прямо в Домодедово, и тут же улетел. Сейчас я уже вернулся в Быковку, на Урал, и даже выспался и восстановился немного.
Брат уже совсем плохой. Но самое угнетающее еще и то, что вокруг него все очень плохо. Баба евоная - быдло в прямом смысле, выносить долго ее и все, что вокруг - невозможно. Я и не мог долго вынести…
Единственная отрада в Сибири осталась - это Енисей. И хотя погода в Сибири худая, я все же и порыбалил, и насмотрелся вдосталь - обратно ехал до Енисейска на тихоходном местном судне, и кого оно угнетало, а меня наоборот - радовало. Надышался, насмотрелся, достал в Красноярске лекарства брату и двинул на Урал. Ведь мне так и не удается поработать, как следует, дома: все хлопоты да заботы, да всякие пустяки. Только здесь, в глуши лесов, я и могу еще принадлежать себе хоть немного. Уж по работе тоскую больше, чем по любимой женщине! Оную можно объехать, забыть и задавить в себе, а работа наша, называемая графоманией, неизлечима.
Погода здесь стояла до вчерашнего дня жаркая, но вчера была гроза, и потом потянуло холодом и моросью с родины моей - Сибири, и все умиротворилось, земля дышит, рыба стала брать, и я поймал харюзков хорошо.
Сегодня же и работать сел - пишу одну чудную, давно вынашиваемую вещь под названием "Ода русскому огороду". Мне самому она по душе - это раздумье и печальное о себе, о земле, родившей нас, и о девочке в голубом платье, которая с детства следует за нами так и не встреченная, так и не увиденная, потому что есть она не что иное, как мечта о прекрасном, и мечта - это выдумка и неизлечимая тоска о чем-то опять же прекрасном - блажен, кто умеет выдумывать! Что был бы я, да и все мы без выдумки?!
А где вы? Наверное, уехали куда-нибудь из спаленной зноем Москвы. Дай вам Бог здоровья и радости! Не знаю, что еще написать, еще весь я собранный и душа моя все еще истерзана страданием, которое я испытывал, глядя на умирающего брата и на торжество зла и одичалости вокруг. Сибирь спивается и неуклонно дичает. Даже кержаки начали пить и курить, и сквернословить, и обманывать…
Куда дальше-то?!
Обнимаю и целую вас. До встречи в конце августа. Буду ехать на Украину…
Целую, целую - Виктор".
"7 апреля 1975 г.
Дорогие Юля! Женя!
Вот сейчас, буквально минут пятнадцать тому произошло маленькое чудо - с плеса, на котором мы с Женей рыбачим, унесло льдину, унесло вместе с нашими лунками… чьими-то брошенными мокроступами-самоклейками, с баночкой из-под политуры, с пустой бутылкой из-под дешевого яблочного вина, которое в большой моде средь нашего народа, здешнего в особенности…
А с вечера я пробовал рыбачить. Прямо против окон дома один здешний родом мужик поймал головля и язя - потчевал меня ухой. Это его лунки были ниже островка, в разлучье, сделанном речкой, на которое ты меня звал, и там он накануне нашего прихода хорошо половил крупную плотву. Вот что значит знать место!..
Ну, а вчера-то ни он, ни я ничего не поймали оттого, что все время драло и тревожило льдину против деревни. Дорожка по льду, которая вела в заречную деревню, оказалась против городьбы и конного двора. Вся льдина въерошилась… берег вспахало и подрыло раскрошенным льдом, и все деревенское плесо вкочь, кругами и пластушинами искромсало, будто грубо сшиты толстыми, белыми швами.
С вечера пошел дождь, проливной. Вообще после твоего отъезда стоял лишь один погожий день. Я взбудоражился, думая, что источники и небесные тверди обрели успокоение, взбудоражил Колю, и мы помчали на Сить, дабы доловить оставшихся после тебя, лютого хыщника, окуней, но только вымокли до нитки под дождем и ветром, вернулись к Коле домой, топили печь, сушились, даже водку для сугрева пили. Я-то, помня о своей бравой голове, выпил маленько водки, но много чая, отчего не мог уснуть до трех часов ночи. А Коля набрался, бабу мою, и без того пуганую, стал пугать по телефону, и утром я с автобусом уехал в Сиблу, топил печь, досушивался, потом принял снотворное и долго спал, вслушиваясь в свои легкие - воспаление меня, слава Богу, на сей раз миновало, но под правой лопаткой все же тупо болит, напоминая, что с хронической пневмонией особенно шутить не надо.
Маня моя в городе. Она извелась тут, думая об Иринке, и в общем-то и меня изводит своими горестями, заботами и хлопотами, которые часто сама изобретает, а я ей, глядишь, и помогну чего-нибудь совершить под ее напором. Хотели вот порадовать молодых, по доброте душевной на юг послали, а делать это, оказалось, нельзя, Ирина чуть не лишилась дитя первого из-за этого. Сейчас вроде бы все минуло. Да у них, у этих нонешних девок, все чего-то клином входит и выходит, избаловались поди-ко, изнежились или уж век такой хреновый? Не знаю. Я многого уже не понимаю.
Марья моя сулилась сегодня приехать. Вот уже скоро вечер - ее нет. Где она? Что? Не сшибла ли в стремительности своей чего? Не расшиблась ли сама? Она у меня вроде теперешней речки Сиблы, бежит, ворочает все на своем пути, бурлит, полноводится, пытаясь всем сделать добро, всяк собою обмыть, обласкать, а потом успокоится и недоумевает - это чего же наделала-то? А главное - зачем?
Дождь лил всю ночь. Спал я сносно. Снились мне какие-то покойнички, строем марширующие по улицам иностранного города, и среди них безликие, темные девки в разноцветных косынках и на высоких каблуках. Маршировать им тяжело. Мостовая булыжная, туфли подворачиваются, а они бредут, бредут. Во сне же я и понял, что покойники, да еще молчаливые снятся, в дождь не к лиху, а к успокоению.
Утром едва расходился. Истопил печь и сел работать, сделал немного, только беру разгон в новой главе, затем написал несколько писем - писал, писал - глядь с верхнего плеса пошла льдина, дыбится, ломается, кусты на пути гнет и режет.
Пообедав, я отправился на реку. Потихоньку пошел я по берегу к устью Сиблы, соображая, где потом и как можно будет рыбачить. Пришел к Сибле, она разлилась, затопила кусты, бушует грязная, взъерошенная, издали шумит, словно большой поезд на железной дороге.
Вот я стоял возле устья, смотрел на льдину, по которой мы недавно с тобой ходили, на краю ее сидела ворона, как вдруг мне показалось, что она поплыла - я подумал, что доработался до точки… Вороны - птицы хитрые и храбрые, тоже любят всякие развлечения, сядут, к примеру, на плывущую льдину и катят себе по течению, а как льдина ударится, подлетают вверх и довольно противно закаркают.
Но вот, на той стороне, вскипел белый бурун, донесся шум, треск, что-то ахнуло, сломалось, и я увидел, что вся льдина двинулась, пошла почти незаметно глазу!
А под тем берегом все больше шуму, хрусту, лед все набирал силу, скорость, ворона взлетела, завихлялась… Скоро серая льдина ушла за поворот и голая, темная вода вдруг выдохнула прозрачный пар - это холод, скопившийся подо льдом, поднимался, видимый глазу, и вроде бы даже до зябкости ощущаемой кожей, реки.
А речка, только что быв неживой, покрытой серым и мокрым… закружилась, забурлила, в ней и на ней оказалось так много всего скрытого толщей льда - и бурунчиков, и стрелочек, и каких-то холодноватых, но бойких светлячков, идущих от острова, два обозначилось, и я подумал, что как прекрасна эта живая, трепетная река, пусть немножко холодноватая, темная и жуткая с виду, но тело ее дышит, плоть, переполненная силами, куда-то стремится, чего-то ищет, ждет… Снова я подумал о своей дочери на сносях, о том, что жизнь, как и чем бы ее ни усмиряли, берет свое, все хочет рожать, продолжать себя и нас.
В это время над рекой прошел и ниточкой вытянулся табунок уток, маленький, разбитый в пути охотниками… Табунок испуганно взмыл надо мной и, пока не растворился в сонном и сыром мареве парящей земли, я все его провожал взглядом: отчего-то затрещал в кустах одинокий дрозд; на яру стояла нахохлившаяся пиголица и молча подозрительно смотрела на меня; в поля из деревни слетели скворцы, сели что-то клевать, они с самого утра радостно, несмотря на дождь, пели и трясли остренькими крылами. Отчего-то не видно и не слышно ни одного куличка, ни одной плешечки.
Все же как часто я путаю эту бедную, в чем-то убогую землю с Сибирью и жду от нее того, на что она не способна - вечное заблуждение человека, болеющего ностальгией!..
Я пошел домой, оглянулся, река все дышала чуть растерянная, еще не привыкшая к наготе, и я вспомнил Шукшина, его "Калину" и подумал, что вот так, наверное, как он сыграл и есть - выходит арестант из-под конвоя на волю, делает выдох, удаляя из себя спертый, горький воздух неволи и, громко топая, вслушиваясь в вольные шаги, пока еще не веря себе, идет и идет: куда, сам не знает, лишь бы идти, лишь бы слышать свои шаги, дышать своей грудью вольно!..
Да-а, ничего не знаю прекрасней реки, она заставляет жить, думать, куда-то стремиться.
Большая нам с Маней была, Женя, радость, что ты приезжал. Круг близких людей с возрастом сужается, но зато остаются в нем уж самые близкие, а после того как я понял, что "вологодская школа", эти в общем-то талантливые, но по природе своей убогие люди, на дружбу не способны, а лишь на эрзац ее, видимость, на корешильство, которым я переболел еще в детдоме, и потому не могу судить людей за то, что они болеют детскими болезнями и умеют жестоко же, по-детски бездумно ранить людей, полагая в то же время, что они необычно добры и щедры душой! - после всего этого круг мне близких людей сделался еще ближе и дороже. И хорошо, что придумана бумага, на ней можно сказать все, что хочешь, даже о том, что любишь человека, а то так-то словами мы ведь не посмеем, стеснительны больно!..
В обмен на радость, доставленную твоим приездом, сразу и расплата - у моего доблестного папы умерла жена, "последняя подруга жизни", наверное, женщина терпеливая и добрая, коль она столько лет могла его выносить и терпеть, я, к примеру, больше месяца с ним не выдерживал, но теперь вот надо будет ехать за ним, брать к себе, дети его о нем и слышать не хотят, да и сами дети - два сына уже алкашами сделались, дочь замужем в Игарке, но она отца почти не знала, горя приняла только от него, ну, вот мне нести крест, от которого Бог избавил маму в свое время.
Однако ж родителей не выбирают, и старость человеческая равняет всех - путных и непутных она делает беспомощными. Никто не знает, как он кончит свою жизнь, что ждет его впереди…
Вероятно, еще до праздников мне придется уже ехать в Астрахань и на обратном пути просить тебя, Женя, встретить меня с машиной. Ну, будучи в Москве, я зайду иль позвоню, а сейчас берусь топить печь, варить, думать и скоро стану смотреть хоккей по телевизору - большое это мне здесь развлечение и отвлечение от писанины.
А перед окнами уже очистившаяся, в наших местах, река…
Стремень серебриться начинает. Куда-то хочется идти или ехать, чего-то хочется найти, должно быть, счастье, а оно - вот оно счастье-то - вытаявшая трава, дождинки, сверкающие на ветвях березы и яблони, кошка, подкрадывающаяся к зоркой вороне.
Под горой живая река с мерцалой синью и скрытое, молчаливое, манящее заречье! Неясные, вечные дали! Непонятное вечное беспокойство человека! И человека ли только? Всего живого - от травки до птицы, от капли малой до большой реки - все живое, пока оно живое, куда-то стремится, чего-то хочет!..
Обнимаю и целую Вас, родные мои!
P. S. В деревне продается изба - подробности еще не знаю, но, может, следующую весну встретим вместе. На берегу этой самой большой и красивой реки.
Ваш Виктор.
Марья не приехала. Перепечатывать письмо некому. Не сумеете прочесть, приеду, сам прочту - оно писалось под настроение…"
Письмо без даты:
"Дорогой Женя!
Мы пробовали звонить тебе, но никак не можем угадать на тебя, и поэтому я пишу да и попутно пошлю заявку, о которой говорил с Карповой.
Итак, ты - домовладелец!
Деньги Евстолии Ивановне мы отдали, справку в колхозе о том, что он, колхоз, не возражает, чтоб она продала дом свой, я взял, и эта справка есть основание для оформления документов в сельсовете. Маня посадила вам картошек маленько, гряду - свеженькие картошки, свои, своими руками выкопанные - это вещь! Посадила редиски, луку маленько, чесноку, морковки, репы, салата, свеклы, укропа, чтоб вы пользовались в удовольствие. Евстолия Ивановна сказала, чтоб вы пользовались дровами, теми, что во хлеву. Илларион Алексеевич, думаю я, за десятку отдаст все пять старых самоваров, да мы еще один - за так, и будешь ты самоварным королем! Так что дело за тобой.
Кстати, скажи Юле, что я только из-за нее не пошел на открывшуюся в Вологде, чудесную выставку русских самоваров, чтобы сходить с нею вместе и попросить Ирину Александровну потрепаться. Она, Маня говорит, превзошла сама себя на открытии этой самой выставки, говоря о самоварах, подвергла изничтожению нынешний, чайниками пробавляющийся народ, и власти досталось, и опчеству…
Рыба не клюет! Погода мучается, никак не соберется дождь, и она не клюет. Видел я тут одну, и она мне человеческим голосом, пропитым, хриплым молвила: "И не клюну! Хочу Капустина!.."
Я пробую работать, но все кругом цветет и тянет на улицу, а не за стол - противоречия-с!
Дома вроде бы пока все нормально, Только вот об Андрюшке забота, как у него там идут дела? А он, мама родимая, как ему тяжело и трудно - замыкается, не звонит вот, ничего не сообщает.
Сделали мне ограду - лучше, чем в Кремле, и я сейчас разбираю старую - стало просторно и зелено.
Появились комарики. Кусаются. Так что пусть тварь твоя не гавкает. Вологодский комар отучит ее от дурости и Юлии Федоровне начистит все места, которые помягче…
Вот вроде и все. Мысля шевелится вяло, надо излаживать удочки и подаваться на реку. Без лодки нет рыбалки, а лодку мне все еще везут.
Ну, будь здоров! Руководи! Маня допишет, чего я забыл, на машинке, а я обнимаю тебя и целую!
Твой Виктор".
Приписка М. С. Корякиной:
"Женя! Он, Витя, все написал, как надо и что хотелось. Одного не сказал: "Приезжай!" Я это говорю-повторяю еще и еще раз:
Приезжай! Ждем мы! Ждет дом твой, ждет деревня Сибла!
Целую - Маня".
Год не указан.
"Дорогие люди - Женя и Юля!
Вы каждый раз мне что-нибудь дарите и дарите, а я вам ничего, вот и решил послать полезные, по-моему, для вас обоих камни - они помогут вам искать цвета обложек книг и форзацев, а еще - кружевце Юле - это за ее великолепный блокнот.
А я от сволочной погоды или от Москвы рассохся - хуже мне стало, лежу. Сегодня пробовал пойти на рынок и вернулся - сердце, будто натощак, трепыхается. Наверное, и в Ленинград не смогу ехать, хотя друзья фронтовые уже известили, что приглашают туда.
Был у меня Вася Белов - сигареты и книги я ему отдал, он очень признателен вам за то и другое. Дома новостей нет никаких. Собирался порыбалить, но нездоровье и погода держат дома. Лежу и читаю "Рыболов-спортсмен" - тоже ничего!
26 мая,