"Я вижу в этих рассказах несколько иное. Главная беда - отсутствие собственной позиции автора. У меня такое впечатление, что он, автор, сам не понимает, зачем взялся за перо.
Позиция, как магнит, помогает автору собрать весь материал и сцепить. Не могу не согласиться и с Коротаевым. Мы пишем на русском языке и должны продолжать традиции родной литературы.
Мне кажется, начинающему автору не стоит сразу замахиваться на повесть, роман. Тем большая ошибка - из рассказа уже опубликованного делать повесть.
Помню, Паустовский говорил: надо пройти школу рассказа. Пытайтесь на этом пятачке работать, сжимайте текст.
Мне еще хочется коснуться такого понятия, как авторская позиция. Для русского писателя всегда было характерным обращение к главным проблемам, стоящим перед народом. Карамазов у Достоевского говорит: мне не нужен миллион, мне надо мысль разрешить. Герои русской классики ломают головы над проблемами высокими: как устроить человеческое общество, чтобы оно было справедливым.
Теперь о самих рассказах. Мы не зря вас расспрашиваем, кто кем работает, где родился. В данном случае мне ясно: у молодого автора беды идут от его профессии. Да, газета много дает начинающему - расширяет кругозор, дисциплинирует… Но и издержки - серьезные. Газетный стиль - бойкий, но он построен на языковых штампах. И - что страшней - газета приучает к штампам психологическим. Работа в газете приучает к быстроте, а это не самый лучший путь к постижению истины.
Очень важно усвоить еще одну истину. Начало вещи во многом предопределяет ее судьбу. Удачное начало располагает читателя, невыразительное - настораживает.
Первая фраза, первый абзац - требуют особого внимания. Известно, сколько труда положил Горький, начиная "Городок Окуров". Почему мы так беззаботно начинаем свои вещи?!
Леонид Леонов говорил как-то: есть определенный лимит читательского внимания. Для примера его можно определить в денежном выражении. Рубль, скажем. Плохо, если читатель уже на первых страницах истратит полтинник. А это происходит оттого, что внимания ваше произведение требует много, а отдача в удовольствии чтения - маленькая, или вовсе ее нет.
Надо учиться читать свои вещи отстраненным глазом. Чужим! Не самовлюбленным авторским, а читательским!"
Виктор Астафьев:
"Возраст, ваш возраст должен вам диктовать и темп работы. Как тридцать подскакивает, тут тревожно делается мужику. Надо резко решать свою судьбу. Дальше отступать некуда.
Мне нравится, как сработаны эти вещи. Автор знает и чувствует язык, умеет им пользоваться. Но! Этого мало. На местном материале, только на фиксации языковой стихии всю жизнь не продержишься. Как осторожно ни ступай, поляну вытопчешь. А дальше что?
Надо уметь приподняться над местным материалом. Увидеть в частном, местном материале общие проблемы. Это надо хорошо понимать, потому что школьный период наша советская литература прошла, нужен профессиональный подход к явлениям жизни.
Но в то же время надо ответить на этот постоянный, тревожащий душу автора вопрос: как писать об уходящей деревне?
Здесь много проблем.
Одна из основополагающих причин кроется вот в чем. Деревня - живой организм, со своей историей, преданиями. В ней - свои умники и дурачки, герои и чудаки. В ней много еще предрассудков. Именно эта совокупность и давала то единство, тот естественный, жизнеспособный организм, которым всегда была русская деревня.
После войны этот организм распался.
На протяжении многих лет на деревню существовал один взгляд - как на производственную единицу, где добывают мясо, молоко, хлеб. Все, что было, деятельного и живого, стремилось всеми правдами и неправдами вырваться из деревни. И до сих пор деревенская арифметика нас подводит. Если из двадцати выпускников сельской школы уехали десять человек, это вовсе не означает, что осталась половина. Потому что ушли лучшие: самые умные, деловые, активные. Остались - "дурачки", не способные к деятельной жизни.
Только теперь мы заговорили о Нечерноземье. А что такое Нечерноземье?! Это русская деревня со всеми ее горестями и проблемами, это - наша Родина.
Задача писателя - не фотографичность. Не снимок с натуры, а глубинное, всестороннее исследование жизни сегодняшней деревни.
Культура на селе слабая, сельский житель начинает дичать. Это я замечаю по своим односельчанам. Когда это было, чтобы русский человек не радовался гостю?! Теперь - частое явление. Российская баба, очевидная, компанейская, запирается одна в пустом доме и не хочет пускать к себе квартирантов ни на постой, ни даже на ночлег. Ей, видишь ли, хлопотать неохота.
Вот у меня соседка - старенькая, изработанная старушонка Анна. Она еще ничего: ее любопытство спасает. Только кто ко мне на двор, смотрю, шестерит ко мне, клюкву несет.
Пустеет дом. Дееспособных людей в деревне остались единицы. Лучшее, молодое - продолжает уходить.
Да, у автора наблюдательный глаз, он хорошо слышит речь. Но рассказ очень смутный по мысли. В книге так не может быть.
Мало - увидеть. Читатель вправе спросить: а зачем ему показывают все это? Зачем свели его с этими людьми? Одно дело - вы познакомились случайно, допустим, в дороге, в поезде. Верно, попутчиков человек не выбирает, тут командует его величество случай…
…Но ведь книгу читатель специально берет… Об этом надо думать.
…Развитие таланта - чтением и, главным образом, - думанием".
Дальше Астафьев в нескольких словах говорит о прозе следующего автора:
- Ругать можно, но советовать уже трудно…
Конечно, во время наших первых встреч с Астафьевым разговор не раз заходил о Николае Рубцове. Чувствуя мою заинтересованность, Виктор Петрович прислал мне как-то вместе с одной из своих книг машинописную копию небольшой своей заметки о нем.
"Вскоре после Нового, 1971 года, в канун крещенских морозов в Вологде оборвалась жизнь печального и чистого, как утренняя росинка, поэта Николая Рубцова. Его убила женщина, к которой он был болезненно и странно привязан, и когда она совершала злодейство, он, парень не робкого десятка, бывший детдомовец и моряк, не оказывая никакого сопротивления, все повторял: "А я люблю тебя!.."
Это пишется для того, чтобы отмести всякие слухи и наветы от чистого и теперь уже покойного поэта, убрать всю шелуху и мусор с памяти его.
В день сороковин мы, друзья и земляки поэта, старавшиеся оградить его от беды, но, наверное, все-таки далеко не все сделавшие для этого, собрались на кладбище. Под дощатой пирамидкой глубоко и тихо спал поэт, который так пронзительно умел любить свою землю и высоко петь о ней, а вот своей жизнью совсем не дорожил, сжигал ее на скоротечном, чадно дымящем костре, и дивоваться только приходится, как этот чад не коптил на его глубокие мысли, на тонко чувствующую душу и умную светлую голову.
Кладбище, где он лежит, новое - здесь еще недавно был пустырь, нет здесь зелени и деревья еще не выросли, на крестах сидят нахохленные вороны.
Возле стандартных пирамидок позванивают железными листьями стандартные венки, а кругом переливаются, горят голубые снега и светит чуть уже подобревшее, на весну повернувшее солнце. И не верится. Не хочется верить, что нет его с нами и никогда уже не будет, и мы не услышим его прекрасную, до половины только спетую песню. И хочется спросить словами рядом стоящего Васи Белова, верного Колиного друга, сына этой снежно-мерцающей земли (он так горько и покинуто плакал над ранней могилой поэта): "Коля, ты где есть-то?.."
Разговоры о том, что поэты уходят, а стихи их остаются - мало утешают. Настоящего поэта никто не сможет заменить на земле. Песню, которую не допел Николай Рубцов, никто уже не споет. Он унес свои песни с собой. Холодный и безмолвный лежит он с остановившимися песнями в земле, в непостижимой от нас дали.
Сердца наши болят и сочатся слезами.
Поэт не нажил и не оставил после себя никакого имущества. В столе его были стихи…"
[Виктор Астафьев].
Много лет спустя у меня возникла возможность в разговоре с Виктором Астафьевым вернуться к теме Николая Рубцова.
- Все-таки, Виктор Петрович, вы давно обещали разговор о поэзии Рубцова. Да и просто почитать его стихи…
- Ну и задачи ты ставишь. Не соскучишься…
- Уже двадцать лет нет с нами Рубцова. Кстати, и Сергею (один из участников нашей беседы, по профессии актер и режиссер. - Ю. Р.), задумавшему литкомпозицию по его стихам, могут оказаться полезными ваши суждения.
- Мне как-то позвонили, и просят написать о Николае хоть пару страниц…
- Вы уже писали на эту тему…
- Нет, не писал.
- Вы же как-то присылали мне небольшой текст.
- А… забыл уже об этом. Ты, Сережа, знаешь, книжка была в Вологде. В ней и Мария Семеновна участвовала. Целый том воспоминаний. Книжке уж лет семь, наверное…
- Я готовлю моноспектакль от лица Николая Рубцова, - поясняет свои планы Сергей. - Он, как понимаю, закрытый человек был…
- Это смотря к кому, как и когда… - возражает Астафьев. Потом начинает вспоминать: - Он часто говорил мне о своем замысле написать поэму о своей маме. Это мечта каждого человека, рано потерявшего мать, написать об этой утрате нечто проникновенное. Но для большинства подобное намерение кончается одним только желанием. И Николай тоже вот не успел написал. Он мне говорил: "Знаешь, как хочу это сделать? Изобразить последнюю встречу. Она стоит на крыльце, прощаемся. Крыльцо завалено слоем пушистого снега. А потом ее следы теряются вдали… Вот весь материал, которым хочу воспользоваться".
Я говорю: "Коля, тебе этого впечатления вполне достаточно. Пожалуйста, напиши, как вот сейчас рассказывал…" Время приходит, он снова с тоской говорит о своем поэтическом замысле. Мучило его это воспоминание крепко.
- Это очень важно, у меня в спектакле тема матери - основная, - говорит Сергей, затем начинает читать:
Вот он и кончился, покой.
Сметая снег, завыла вьюга,
Завыли волки за рекой,
Во мраке луга.Сижу среди своих стихов,
Бумаг и хлама,
А где-то есть во мгле снегов
Могила мамы.Там поле, небо и стога,
Хочу туда - о, километры!
Меня ведь свалят с ног снега,
Сведут с ума ночные ветры.Но я смогу, но я смогу
По доброй воле
Пробить дорогу сквозь пургу
В зверином поле!Кто там стучит?
Уйдите прочь!
Я завтра жду гостей заветных…
А может, мама?
Может, ночь, -
Ночные ветры?..
Сергей с тревогой смотрит на Виктора Петровича. Тот отвечает, не церемонясь:
- Очень плохо ты читаешь Рубцова! Зачем акценты? Ты играешь, а он не играл. Ты интимничаешь, а он, наоборот, кричал. Но не крича. У него получалось завораживающе.
- Он - не актер. У меня обращение ко всем людям, к залу…
Виктор Петрович не слушает аргументов. Погрузился в воспоминание.
- Как он выбрасывал из себя: "Я буду скакать!.." Особенное нечто звучало, получалось проникновенно, удивительно.
А "Поезд", любимое свое стихотворение, как читал! "Поезд мчался (пауза) с грохотом (пауза) и воем…" Читал, как ребеночек, будто ошибаясь в ритме… Он интонационно поднимал… Ему страшно за этот поезд… Оптимизм финала возникает из восторженного удивления тем, что в поезде столько народа. Вроде сама вагонная толкотня, суета обеспечивает мажорный аккорд финала: "И какое (!) может быть крушенье, если столько в поезде народу…" То есть из человеческого живого переплетения возникает не давка и неуверенность, а тепло, восторг, утверждение жизни.
- Смотря в какой ситуации, - вставляет Сергей.
- Я говорю про конкретное стихотворение, причем по тексту с довольно тревожным содержанием. А он его подавал восторженно, утвердительно.
И какое (!) может быть крушенье,
Если столько (!) в поезде народу!
Коля это со счастливыми, сияющими глазами читал, он радовался движению своего поезда. И пел так же. У него голосишка не хватало… Он его подпитывал пафосом. Ребячливым, но поэтическим. И это не плакатный нажим.
Если на рыбалке накатывало, он нам и на берегу читал. Эх, слишком все живо во мне, потому трудно воспринимать интерпретацию. Песни вот на его строки не получаются вовсе.
Его орать не надо и шептать нельзя. Сам Коля покричать любил, но как-то у него ладно, поэтично выходило…
Как начинаете его "играть", поэзия свою глубину теряет. Она ведь и так очень наивная в основе своей. Вся идет из стыка его характера, глубочайшего дитя-философа, рано познавшего страдания… и жуткого хулигана, грубияна, даже хама, можно и так, увы, сказать. Вот на стыке этих полюсов - ищи, улавливай.
- Значит, он кричал на весь вагон по поводу…
- Это не крик вовсе, не то, что вы понимаете под криком. Это какое-то восторженное восклицание от удивления перед окружающим миром, перед тем, что вот сочинился стишок. Реакция дитя, понимаешь? Мне не объяснить буквально, но какое это было счастье - его самого слушать.
- Я слышал его, - бросает Сергей.
- Ты слышал, наверное, запись, которую он сделал в пьяном виде. Это совсем не то.
- Разные записи слышал. Но это не важно. Я более скажу: поэты и писатели свои произведения хреново читают.
- Что ты?! Лучше всех читают.
- Неправда это…
- Чудак! Поверь моему сорокалетнему опыту. Вася Белов, не четко зачастую выговаривающий слова, читает свое лучше самого лучшего артиста. Всегда! И я, грешный, знаю про себя, что лучше меня мое никто не прочитает. Мария тебе моя подтвердит: лучше меня мои тексты никто не читает… И повторяю еще - Вася Белов, не выговаривающий пол-алфавита русского… себя читает прекрасно. Но еще Вася лучше всех читает "Осенние этюды" Коли Рубцова. Это одно из любимых у него стихотворений. При всем Васином бормотании это производило ошеломляющее и подлинно художественное впечатление.
- А часто такое чтение случалось? - вступаю в разговор, чтобы смягчить полемику между Виктором Петровичем и Сергеем.
- Мы жили в Вологде очень интенсивно. Частенько в память о Николае Михайловиче сходились как бы на помин. Но не за рюмкой только. Читали его стихи. Каждый - свое заветное. Иногда за рамки выходили - два стихотворения читали. Я обязательно - "Вечерние стихи", которые люблю… Витя Коротаев порой брался даже за фрагменты поэмы про разбойника Лялю. Труднейший текст! Саша Романов - стихотворение "Тихая моя родина". Потом еще кто-то затевался. А Вася прежде всего - "Осенние этюды". Как прекрасно он это читает! Восторг, упоение! Вася и себя прекрасно читает, если захочет, чего он желает, увы, редко.
Это вам, актерам, кажется, что мы плохо читаем, - снова обращается Астафьев к Сергею. - Нет, лучше автора - никто не прочтет. Вы - артисты - для себя начинаете наворачивать, привносите себя, стараетесь текст играть… Понимаю, нарабатываете свой хлеб.
Прозаические тексты вообще не стоит играть! Эти буквы, составленные подряд, нельзя вырывать из контекста, акцентировать на чем-то…
- Но этого требует драматургия!..
- Ты, милый мой, такие истины мне толкуешь. Что же, по-твоему, я сегодня из-под стола вылез, не понимаю, о чем говорю?! Драматургия! - Астафьев усмехнулся, помолчал. - У нас в Сибири сейчас говорится зачастую одно слово: "ну". Целый день с сибиряком можно просидеть, он будет бубнить в ответ только "ну". Этим звуком он тебе объяснит себя, ситуацию, про жизнь расскажет.
О чем ты со мной толкуешь? О языке, с которым я работаю всю жизнь. Я немножко подальше нахожусь от этих понятий банальных, и мнений, и требований так называемой драматургии, понимаешь? Автор, читая свой текст, сразу улавливает пробелы, то, что он не сумел выразить. На лист бумаги попадает только отблеск, тысячный отзвук того, что в душе автора звучало. Слава богу, если эти отблески упали пусть и не все, но не в неискаженном виде. И он, автор, подсознательно - в голосе или в интонации своего чтения - доносит то частично недописанное, с чем не совладал как мастер. То есть он всегда выговаривается - при чтении - обогащенным текстом.
- Да, прозаик не чтец, - продолжает Астафьев. - Он может изжевать половину предложения, ничего и не поймешь тогда у него. Но где надо он или сделает остановку, или прибавит - голос, жест, интонацию. Это-то и будет главное в тексте и чтении. Понимаешь? Никаких артистических придыханий. Чем плох провинциальный актер? Слаб, плох всегда одним был - закатывал глаза, форсировал голос, бегал по сцене, кричал и тем искажал даже великую драматургию. А автор как раз доносит таинство недосозданного в полной мере замысла, подсознание, которое почти никогда не удается с желаемой полнотой выразить на бумаге. Важно понимать это.
- Виктор Петрович, в данном случае у Сергея, как я его понял, поэзия Рубцова является материалом для собственного прочтения… Он реализует свои актерские способности с помощью стихов и судьбы Рубцова. Разве этого нельзя делать? - защищаю я режиссера.
- Мне такое действо не интересно, и это мало имеет отношения к творческому образу, к поэзии Рубцова или кого-то другого. Я вот вам хочу напомнить еще об одной трагической судьбе. Это почти одновременно погибший и забытый совершенно поэт Алексей Прасолов. Коля бы на меня рассердился за сближение с ним. Слышу рубцовское неодобрение: "Но-но-но!"
Однако, на мой взгляд, Прасолов философски более углубленный поэт. В чем-то даже талантливей, чего там говорить. Коля - нежный, изобразительный, народный, из души в душу. Тот же немножко дальше находится от читателя. Требует большего внимания, работы ума и воображения. Его читать трудновато. А сам Алеша читал прекрасно. Выпьет - и пошел. Лысенький, красненький, лоб у него сразу творчески розовеет. Как он читал прекрасно! Артистически. Точно, четко, художественно. Потому что там только мысль работает. Там не встретишь чистой изобразительности вроде: "…лошадь белая в поле черном вскинет голову и заржет…" У Алеши такого нет вообще. Все внутри, в душе поэта. Даже не знаю, с кем его сравнить. Жалко, что вот погибли оба рано. Интересно представить, как бы переплелись в русской поэзии их пути-дороги. Они бы обязательно соприкоснулись.
- А можно ли говорить, что Рубцов все же успел себя выразить? - спрашиваю я у Астафьева.
- В какой-то степени, но едва ли даже на четверть. Зная глубину таланта Колиного, это все, им написанное, пока внешнее. На внешнее-то и покупаются все ценители прекрасного… Мы не доросли до многих пониманий… Извини меня, но мы не доросли еще до Гоголя!..
Вот читают рубцовское"…Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны…". Не так, не так читают. Он пел с восторженным напряжением: "Я бу-у-ду (!) скакать по холмам… задремавшей (!) Отчизны". Я пытался перенять что-то из его манеры, ведь цену его стихам мы сразу понимали. Чего-то там попробовал читать при нем, а он мне: "Иди на х… Плохо читаешь!"
- Да-да, - с горечью тянет Астафьев, - этого чуда уже никто и никогда не повторит.
Так что запомните, ребятки, авторы не мешают своим произведениям, не портят их собственным чтением. Очередное заблуждение и насчет характера автора, и насчет чтения… Не торопитесь, прислушайтесь.
- Меня этим не убедишь, - сопротивляется Сергей. - Я еще не слышал, чтобы автор читал хорошо, потому что…
- Лучше всех, поверь! Я сорок лет в литературе работаю, переслушал сотни текстов в авторском исполнении.