И не просто рота, а рота кремлевских курсантов. И оттого, что она не просто рота, трагедия ее по-особому страшная, и хочется кричать от боли. В иных местах, читая повесть, хочется загородить собою этих молодых ребят… идущих на позиции с парадным, шапкозакидательским настроением.
Курсанты окапываются, ждут боя, фашистов, а дожидаются… отступающих наших солдат, растерзанных страхом. Курсанты стали презирать, ненавидеть за трусость этих солдат, особенно их генерала.
А к вечеру капитан Рюмин, командир курсантской роты, выясняет, что они уже окружены, их уже обошли и окапывались они зря… Им просто-напросто надо выходить из окружения и пробиваться к своим.
Чтобы не убить веру в свою силу у этих парней… капитан Рюмин решает дать им возможность "не просто так" отступать, а с победой.
Курсанты ночью атакуют впереди лежащее село, занятое гитлеровцами, которые до того "охамели, - как говорит лейтенант Гуляев, - что спят в кальсонах".
И вот ночной бой, жестокий, сокрушительный.
Потом, после боя, лейтенант Алексей сходит посмотреть на застреленного и додушенного им врага.
"Немец лежал в прежней позе - без ног, лицом вниз. Задравшийся мундир оголял на его спине серую рубаху и темные шлейки подтяжек, высоко натянувшие штаны на плоский худой зад. Несколько секунд Алексей изумленно смотрел только на подтяжки: они пугающе, ‘по-живому’ прилегали к спине мертвеца. Издали, перегнувшись, Алексей стволом пистолета осторожно прикрыл их подолом мундира и пьяной рысцой побежал со двора".
Так о бое может писать человек, только сам хлебнувший окопной жизни, горя, крови и слез…
Воробьев начал войну рядовым необстрелянным бойцом, каких и описал в повести "Убиты под Москвой", закончил ее командиром отдельной партизанской группы в Литве, изведав унижение и боль окруженца, а после - и долгожданную, выстраданную радость победы.
А что касаемо натурализма, то я могу, как бывший окопник, сказать, что не знаю ничего страшнее и натуралистичнее войны, где люди убивают людей…
Вернусь к повести, хотя, откровенно говоря, мне бы хотелось кончить читать повесть и говорить о ней на том месте, когда наши "долбанули" фашистов, и затопать бы ногами, как до войны в темном зале кино, и закричать от восторга, видя, как краснозвездные танки гонятся за толпой врагов…
Но это там, в довоенном кино. А здесь немецкие самолеты наутро загнали дерзкую роту курсантов в сосновую рощу и завалили бомбами. Курсантов просто уничтожили, их закопали, сожгли заживо вместе с лесом.
Повесть "Убиты под Москвой" не прочтешь просто так, на сон грядущий, потому что от нее, как от самой войны, болит сердце, сжимаются кулаки, хочется единственного: чтоб никогда-никогда не повторилось то, что произошло с кремлевскими курсантами, погибшими после бесславного судорожного боя, в нелепом одиночестве под Москвой…
Константин Воробьев силен там, где он пишет, точнее, живописует свободно, давая себе и своему воображению полный простор, а языку, кстати говоря, отличному, богатейшему оттенками и красками русскому языку, - полное дыхание, как на ветру, напоенному запахами родной ему курской земли, русских полей и садов.
И тогда огонь, зажженный им, горит во всю мочь, яростно и ярко".
Воспоминания Виктора Астафьева о Константине Воробьеве и связанном с ним нелегком процессе становления новой военной прозы содержатся в его статье "И все цветы живые", написанной в 1983 году. Приведу некоторые выдержки из нее:
"Примерно к середине шестидесятых годов творческое братство писателей-фронтовиков, быть может, и неширокое, но стойкое, приобрело уже заметные очертания. Бывшие истинные вояки, пришедшие в литературу почти все одинаково трудно, прорвали сопротивление окопавшегося в лакировочной литературе "противника". Об этом непростом и нелегком становлении тогдашней молодой литературы даже нынешняя, вроде бы все знающая критика помалкивает, а стоило бы ей вместо того, чтобы перемалывать молотое, хвалить хвалимое, поинтересоваться архивами хотя бы того же Константина Воробьева и почитать ответы из столичных изданий - удивительные бы документы они для себя открыли!
Но чем периферийщиков больше игнорировали, оттирали и унижали, тем они жадней и привязчивей следили друг за другом и, прежде чем пожать руку собрата по войне, зачастую уже досконально знали его творчество, вступали в переписку, поддерживали, как могли, иногда и печатно. Но и требовали друг от друга будь здоров…"
Непосредственно о Воробьеве:
"Есть писатели, напоминающие мне старательного и умного пахаря, который встает до зари и без шума, гама, показной активности… делает свою трудную работу…
Но… и поныне случается, что судьба такого вот скромного труженика… в литературе проходит незамеченной… Укорный пример… - судьба писателя Константина Воробьева… Упомянешь его на встрече, назовешь в числе выдающихся… - недоумевают читатели, пожимают плечами или изумленно спросят: "Да уж не тот ли это Воробьев, что написал ‘Убиты под Москвой’, ‘Крик’…" - "Тот, тот!" - скажешь, и непременно последует: "Это ж замечательные вещи!"".
"Как нуждался Константин Воробьев в участии и поддержке. Как трудно пробивался в печать. Всю жизнь трудно, с нервотрепкой, доходя порой до отчаяния и душевной депрессии".
"Он долго и трудно шел в литературу, его рукописи громили московские рецензенты… громили беспощадно, изничтожающе… за "искажение положительного образа", за "пацифизм", за "дегероизацию"… В особенности досталось за "окопную правду", за "натуралистическое" изображение войны и за искажение "образа советского воина"…
Читая послевоенные книги, смотря некоторые кинофильмы, я не раз и не два ловил себя на том, что был на какой-то другой войне".
Стоп! Мы уже цитировали в начале этой главы что-то подобное: "Я был на совершенно другой войне…" Те же слова, те же мысли, но высказанные гораздо позднее, в собственных комментариях к роману "Прокляты и убиты". Так что идея создания произведений о "другой войне" для Астафьева, как видим, не нова. Подтверждает это и его переписка с Константином Воробьевым, которая завязалась в конце 1963 года. Прочитав в журнале "Молодая гвардия" повесть "Алексей, сын Алексея", Виктор Петрович послал автору письмо через редакцию, пометив на конверте: "Переслать лично Воробьеву Константину". В последующих письмах отражены невеселые, порой - ужасающие, подробности трагической судьбы Константина Дмитриевича - талантливого русского писателя.
12 декабря 1963 г., отправлено из Перми.
"Дорогой Константин!
(Извините, не знаю вашего отчества, а в справочник заглянуть не могу, пишу из больницы.)
Сегодня я залпом прочел вашу повесть "Алексей, сын Алексея" - это вторая вещь, которую читал у Вас. Первую прочел "Каплю крови" (Астафьев перепутал авторство, повесть написана однофамильцем адресата - Евгением Воробьевым. - Ю. Р.), и надо сказать, за это время Вы так выросли, что диво дивное!
Я радовался Вашей густой добротной прозе, Вашему языку и получил истинное наслаждение от Вашей повести.
Жму Вашу руку и радуюсь Вашей удаче. Радуюсь за нашу землю, которая, несмотря ни на что, рожает и рожает хороших писателей: то Абрамова выдаст, то Солженицына, то Конецкого (я читал у него недавно рукопись новой повести - ну небо и земля по сравнению с прошлыми вещами!).
Дай Вам Бог здоровья и еще многих удач, а главное - здоровья. У меня вот неважно с ним, так я и пишу с трудом, и читаю слишком мало для пишущего человека.
Но и то карабкаюсь потихоньку и каждый раз, как прочту такую вещь, как Ваша, хочется работать лучше и больше. Спасибо и за это. Авось к осени Вы встретитесь и с моей повестью на страницах этого же или другого журнала.
А пока всего Вам наилучшего.
Вы курянин, что ли?
В Курске у меня знакомый писатель живет - Женя Носов, тоже отличный прозаик.
Жму руку еще раз.
Извините, если неразборчиво - пишу на колене.
С приветом В. Астафьев".
Ответ К. Воробьева, отправлено из Вильнюса (место жительства писателя):
"Дорогой Виктор Петрович!
Только что вернулся домой (ремонтировался в Кисловодске) и нашел ваше письмо, - прямо-таки новогодний мешок с подарками! Спасибо вам за теплое слово. Черт знает, отчего это, но мы ведь редко балуем себя, т. е. друг друга, словом привета и одобрения. А как это нужно.
Между прочим, я не писал повести "Капля крови". Это, очевидно, кто-то другой написал. Но, судя по тому, что она Вам не понравилась, - я не сожалею о том, что не являюсь ее автором.
К великому своему стыду должен признаться, что ничегошеньки не читал Вашего. Когда я об этом сказал Александру Евсеевичу Рекемчуку, он с великим сожалением и осуждением молча посмотрел на меня и вздохнул.
Виктор Петрович! Давайте-ка так: вскорости у меня выходит в "Сов. России" сборник повестей и рассказов. Я его сразу же пришлю Вам, а Вы постарайтесь, пожалуйста, выслать мне что-нибудь свое. Ладно?
Потом: а почему Вы изволите хворать и лежать в больнице? Что с Вами? Сердце? Поезжайте в Кисловодск. Это же здорово - нарзанные ванны, циркулярный душ и черте что еще там, после которого вы способны лишь произносить междометия там, где до этого истерично взвизгивали в гневе иль обиде. Ничем Вас после нарзанных ванн не пронять. Никому и ничем! А писать после них хочется, так что дуйте в Кисловодск.
Итак, еще раз сердечное спасибо за человеческое слово. Крепко Вас обнимаю, желаю Вам крепости в костях и мышцах и чувства русского в сердце. Пишите и шлите творения.
15.01.64.
Ваш К. Воробьев".
Письмо Астафьева без даты:
"Дорогой Константин Дмитриевич!
Рад, что слова моего привета и радости по поводу Вашей доброй повести дошли до Вас. Я тоже знаю, как они необходимы и как поддерживают творческий тонус. К сожалению, россияне народ на ласку скупой, а писатели охотней говорят гадости друг о друге, чем что-то доброе. Особенно заражены этим столичные витии. Не будем подражать им ни в этом, ни в чем другом, кроме, разве, пробойности. В этом, многие из них, - горазды, а наши областники в большинстве - лохи и оттого носят последние штаны и едят хлеб с квасом, в прямом и переносном смысле!
"Каплю", действительно, написали не Вы, а Евгений Воробьев. Я, когда вернулся из больницы, - разгляделся. А "Убиты под Москвой" и "Крик" - писали Вы? Я о них знаю только по критике, ибо вижу, в основном, те журналы, которые выписываю. "Неву" и "Новый мир" - вижу от случая к случаю.
К сожалению, я не могу Вам послать своей основной книги - сборника повестей и рассказов "Звездопад", выходившего в "Молодой гвардии" в 1962-м году. Нету меня этой книги. Один экземпляр остался, бо незапасливый дурак. Думал, года три книгу продавать будут, а она взяла и разошлась. Посылаю Вам книжку, собранную из рассказов, написанных на протяжении десяти лет. Не судите ее строго, там есть веши совсем наивные. Я учился и учусь писать на таких вот малютках, набиваю руку, что называется.
Спросите в библиотеке "Звездопад" - более или менее все лучшее, что мне удалось написать, - собрано в ней. Скоро выйдет в Перми сборник рассказов и приложением к "Огоньку" - книжечка. Будет это в марте, и я Вам охотно перешлю их, и буду ждать Вашу книгу. Мне хочется побольше знать о Вас.
Во 2-м томе нового журнала "Наш современник" пойдет мой военный рассказ (если Лит его не зарежет!). Это рассказ, над которым я бился несколько лет. Посмотрите его, если будет время, и черкните мне, если так же будет время, ибо вещь эта, для меня, очень важная. Я работаю над большой повестью уже несколько лет. Она называется "Кража" и повествует о том, как у людей, у маленьких, украли детство и научили за это кричать "Спасибо любимому…". Так вот рассказ "Два солдата", о котором я Вам пишу, это разведка к повести. Он тоже о человеке, у которого украли детство, а душу - не смогли.
Ну, я чего-то расписался. Хотел коротенько. Из больницы я вышел. Начинаю помаленьку работать. Тоже собрал большой сборник рассказов в "Советскую Россию". Редактор у меня О. В. Трунова. А у Вас кто? Может, она же? Желаю Вам хорошей работы. И крепко жму руку. Жду книгу и вестей.
Ваш В. Астафьев.
Поищите в 1-м номере "Знамени" рассказ моего друга-сибиряка В. Сапожникова "Сивка-Бурка". Это первая его вещь в центральной печати".
Ответ Воробьева:
"Дорогой Виктор Петрович!
Спасибо за хорошее письмо и книгу. Прочел пока только один рассказ "Старая лошадь". Вещь сильная, впечатляющая, - вы человек богатый и щедрый сердцем. И очень русский Вы, что в наше окаянное время - великое достояние! Мне известно, что жить и писать с этим чрезвычайно трудно, но вы ведь знаете, что иначе нельзя, не стоит писать, а стало быть, жить. Черт с ними, с этой бандой верхушествующих в нашей литературе, всегда певших аллилуйю тому, кому надо было петь анафему, продававшихся оптом и в розницу за мишуру. Мы нищи хлебом, но зато "в моем сердце лежит сокровище, и ключ поручен только мне", как сказал Блок. Это чувство радости за свою нерастраченность очень четко проявляется в лесу, на пустынном озере. Правда?
"Звездопад" разыщу. Загляну и в "Знамя" и напишу Вам о рассказе друга.
"Убиты под Москвой" мои. И "Крик" мой. Они входят в сборник. Я жду его денно и нощно, ибо одолели меня кредиторы, гоняются с палками уже. Я недавно написал повесть "Почем в Ракитном радости". Это об обворованном детстве и юности чистого мальчика. Писал долго, мучительно и радостно. Журналы не взяли. Послать сейчас Вам свои книжки не могу: нету их. У меня когда-то вышли сборники рассказов "Подснежник", "Седой тополь" и "Гуси-лебеди". А еще раньше в "Сов. России" вышла моя повесть "Одним дыханием" - вещь суетная, слабая, отвратная, ибо "хоть маленькая, да семья"…
Не знаю, как вы, а я пишу очень нудно и медленно. А тут еще чужбина, не свое, русское. Хотя леса тут - диво! И множество прекраснейших озер. О встрече в таком лесу я как-то написал рассказец. Он у меня под рукой, и я посылаю его Вам: этим хочу сказать, что мне не чужда Ваша преданность лесному бродяжничеству.
Ну, вот и отвел душу, как говорят. Давайте не терять связи. Мне кажется, что у нас есть, о чем пореветь в жилетку друг другу.
Шлю Вам искренний привет.
Ваш К. Воробьев.
28.01.64".
Астафьев - Воробьеву. 10 марта 1964 г.:
"Дорогой Константин!
Сегодня ночью я прочел твою повесть "Убиты под Москвой". Прочел, побуждаемый руганью критиков, и надо сказать, что на сей раз критика "мал-мал ошибался, вместо ура - караул кричал". Они тебя обвиняют в пацифизме, так вот считай, что они, хотя и по дурости, - сказали тебе комплимент. Все идет от незнания слова. Многие критики не знают русского языка (не родной он им), а уж иностранное узнать и вовсе им неохота, лень; вот они и бранятся словом "пацифист", а браниться им нельзя, как нельзя было браниться в свое время словом "байронист", о чем Федор Михайлович и толковал, в свое время же, революционерствующему Плеханову, этакому молоденькому ниспровергателю строев и понятий утвердившихся. Говорят, Плеханов очень потом краснел, когда отчитал его Достоевский, а наши-то уж и не знают, что краснеть можно. В штаны накласть, если прикрикнут - это умеют, а краснеть - краски нема, всю на лозунги извели.
В общем, меня ругали тоже пацифистом, а я взнялся на трибуну и поблагодарил за это, сказав, что "ненавижу смерть в любом проявлении, отрицаю войну в любом виде, и пока живу буду на том стоять, и называйте это каким хотите словом - иностранным - пацифист, или русским - жизнелюб". Меня назвали после этого "политически недоразвитым" и на том успокоились. То же будет и с тобой. Мне только жаль, что русаков талантливых клюют кривоклювые стервятники вроде Бровмана, и они же возносят до небес, выключают совершенно из сферы критической таких средних писателей, как Айтматов, и где-то судят о нашей литературе по таким "эталонам", а "эталон-то" серый, как пиджак. Я написал однажды об этом в "Лит. Газету" и там перечислял тех, кого критика упорно "не замечает", тратя время на Айтматова и иже с ним. "Литературка" ответила, что да, де, бывает, но, мол, повесть "Алексей, сын Алексея" как раз заметили и скоро дадим рецензию, а ее вот нету, и будет ли?
Был я недавно в Москве. Наслушался и наговорился. Многих писак спрашивал о тебе: "Читал?" и почти все отвечали: "Нет!" Вот так и живем. На нас идут сомкнутым строем, а мы, - как это у тебя в повести-то? - отвечаем "раздерганной ружейной пальбой". Вот именно - "раздерганной!". Разговаривал я с Михаилом Николаевичем Алексеевым - это хороший, порядочный человек и очень русский прозаик. А ведь ты, небось, не читал его романа "Вишневый омут"? Он непременно прочтет твоего "Алексея" и еще кое-кто прочтет, и я думаю со временем дадут по зубам Бровманам разным, а то они ведь долбят тебя, пользуются безнаказанностью. Это они любят - лежачего бить, суки.
Ну, а ты клади на это с прибором.
Пишешь ты, голова, до завидного хорошо. Пишешь профессионально и чудишь кое-где не от скудости, а от щедрости таланта. Половина (вторая) повести этой проходит, как бы в бреду. Наверное, так и надо.
Я помню польский фильм "Сегодня ночью погибнет город". Он без начала и конца, в нем нет главного действия и главного героя, в нем много вовсе не связанных между собой эпизодов. Его снимал (в это верится) человек, который и сам погибал под бомбежкой. И иначе этот фильм не мог быть снятым. Так и у тебя, когда бьют сверху и снизу, все происходит, как во сне, как в бреду; бывало в штаны нассышь и потом удивляешься, кто это тебе наделал сдуру?
И лица стерты, и события, и реальность вверх ногами, все сделано точно. Мне лишь показалась повесть недописанной, скомканной после того, как они (курсанты) расхуячили деревню, и как (потрясающий эпизод) солдат вел на штыке немца и кричал: "отдай, проститутка!". И слова в конце повести точны, просты и потрясающи: "стерва… худая…"
Костя! Пришли скорее свою книгу повестей и рассказов, я чего-нибудь напишу о ней. Очень тебя полюбил, окаянного. И потому пишу тебе на "ты". Чего величаться-то? Ты всего лишь на 5 лет старше меня и фронтовик тоже. Свой брат - славянин. Жаль, что ты живешь оторванно от России. У вас там побогаче, конечно, и все же неродное. У меня в Прибалтике, в Латвии, выходит книжка на латышском языке. Скоро (с 19-го марта) я буду уже в Ессентуках. Еду лечиться. Приложением к "Огоньку" вот-вот выйдет моя книжечка, и я тебе ее пришлю. Письмо твое и рассказ "Первое письмо" получил давно, откуда и узнал твою биографию.
Ну, будь здоров, дорогой!
Крепко обнимаю - Виктор".
Ответ Воробьева:
"Дорогой мой Виктор!
Это письмо не застанет, наверно, тебя, но не написать его было нельзя - Господи, как хорошо, что на земле моей сохранились люди, как ты, как Твардовский, Пастернак, Юрка Нагибин, Виктор Некрасов - и имя нам - легион! Не знаешь ли ты, мученическая душа твоя русская, отчего нас невозможно пронять? Отчего мы, несмотря на трехсотлетнее ярмо татар, розги Салтычихи, лагеря Берии и Сталина - сохранили живой, честный ум и веселый смех?
Нет, живы мы - столбовые русские смерды и дворяне, и никому, никогда не отдадим свой летучий - для нас неминучий - гений, всеохватную душу свою, умеющую любить, терпеть, прощать и помнить.