Я крепко, по-братски, обнимаю тебя, радуюсь тому, что нашел тебя, верю в то, что все мы - в рассеянии сущие - поймем, наконец, что друг без друга, без локтя и слова - нельзя.
Твой К. Воробьев.
15.03.64".
Воробьев - Астафьеву:
"Дорогой Виктор, привет тебе и целование!
Надеюсь, ты жив-здоров и Ессентуки пошли тебе на пользу телесную.
Вот и дождался я своих "Аистов". Посылаю тебе их. Жаль, что "Убиты под Москвой" ты читал в журнале, там до черта было купюр, в сборнике же это полнее. Я ведь писал их как продолжение "Алексея".
Хотелось бы услыхать твое мнение о "Ракитном", "Крике", "Ермаке", "Синели".
На днях в киоске купил твоего "Розового коня". Тебе не кажется, что мы с тобой одним миром мазаны? Нет, не только по судьбе-кручине, а по восприятию сердцем мира Божьего? Вот то-то и оно-то!
Слушай-ка, у меня есть два рассказа о войне - "пронзительные", по печатному листу. Что надо для того, чтобы устроить их в библиотечку "Огонька"? Разъясни. В этих делах я олух и дурак.
Мне что-то сейчас не работается: наверно, втуне ожидаю хулу и брань разных бровманов за своих "Аистов". Сволочи, вышибают недозволенными приемами перо из рук, никак не могу привыкнуть к оскорблениям, хоть на мне уже и места нету живого! Казалось бы, ну а вот поди ж ты! Это, наверно, оттого, что нету пятачка, аренки, где я мог бы стать в позицию с кулаками…
Как твои творческие дела? Что ты пишешь сейчас? Как твои материальные дела?
Не молчи. Пиши мне. Не забывай о в рассеянии сущих.
Крепко обнимаю тебя.
Твой К. Воробьев.
22.05.64".
Астафьев - из Перми, 3 ноября 1964 г.:
"Дорогой Костя!
Так уж получилось, что я тебе давно не писал. Хотелось книгу твою дочитать и куда-нибудь написать о ней. Но на мое предложение написать об "Аистах" "Лит. Россия" не откликнулась. Не до нас ей. И вот я маленько черкнул в нашу областную, молодежную газету. Надо бы написать побольше, поёмче, но куда?
Сообщаю попутно, что в № 12 журнала "Урал" на твою книгу идет большая, добрая рецензия. Кроме того, все мои друзья-уральцы знакомы или знакомятся с твоей книгой по моему совету, и почти все они рады встрече с твоей книгой, и есть такие в письмах лестные выражения о тебе, что ну да пойди! Когда-нибудь их я тебе покажу. Думаю, что на съезде писателей мы сподобимся встретиться и познакомиться.
Я только что закончил повесть. Устал. Но отдыхать некогда. Было плохо с финансами - закабалился и получил аванс под киносценарий для Свердловской киностудии. Срок - 15 декабря.
Что ты нового пишешь?
А насчет "Радостей в Ракитном" Нагибин был прав. Поднаплел ты там, брат. Это, пожалуй, самая твоя значительная, и, как ни странно, самая сумбурная и уязвимая вещь. В ней хорошее с плохим соседствуют, как каша с маслом, вперемежку.
С праздником тебя и семью!
Жму руку. Виктор".
Воробьев - Астафьеву:
"Виктор, привет, дорогой!
Спасибо за теплое слово. Кстати, а где Нагибин писал обо мне? Не читал. А вообще-то - пошли они, эти критики-хулители, на хрен. Но Ю. Нагибин - человек чертовски одаренный и умный. Этот парень мне нравится. Он может. Ему бы только поскорее постареть. Уж очень любит нравиться женщинам, а это погибель!
Рад за тебя. Значит, своротил, говоришь, повесть? Вот же счастливец! А я сижу в деревне (снял баньку) и пишу свою главную книгу. Мы ведь всегда пишем главную, а она, как правило, не получается, Сижу-сижу, а потом как вдарюсь куда-либо на озеро и как нарыбачусь до одури, и опять в баню.
Я не понял тебя насчет "Ракитного". Чего ты брюзжишь, она же честная штука.
Витек, осточертела чужбина! Хочу в Русь, криком кричу - хочу домой! Рязанцы (там Н. Шундик, Солженицын, Абрамов и еще двое) советуют к ним, а квартиры нету. Буду пробовать обменять.
Между прочим, ведь меня, наверно, не пошлют литовцы на съезд. Может, надо через журнал или издательство какое-нибудь? Черте что, брат. Нет, пора удирать, пора. О чем твоя повесть? Война? Мир? Ты хороший писатель. У тебя несметная куча дара божьего, и сердце у тебя большое, зрячее и доброе. Только ты (сужу по рассказам "След человека") иногда бываешь многословен, будто не доверяешь читателю, рассусоливаешь, не оставляешь места для подтекстового чтения. Это у тебя от обилия чувства. Ты как жеребенок на весеннем ромашковом лугу - вырвался и заиграл. Скупее давай, скупее. Но я ведь не читал твоих больших вещей - здесь нету их. Может, прислал бы, если есть? А то нехорошо не знать друг друга. Да и подработать надо на тебе. Может, "Молодая гвардия" захочет рецензию. Она поддерживает мне штаны тем, что изредка присылает рукописи читать. Дерьмо несусветное, приходится ругаться и поучать, а это противно.
Пиши, не молчи годами.
Обнимаю. К. Воробьев.
7. XI.64".
От Астафьева на почтовой карточке, отправлена 15 апреля 1965 г.:
"Дорогой мой Костя!
С весной Победы!
Живи долго, солдат!
Пиши много и будь также умел и тверд пером, как начал. Да не соблазнит тебя - русского бойца - работа на литературной кухне, поближе к каше, да будешь ты всегда в бою и на передовой! И я, кривой, не строевой, тоже буду двигаться за тобою на позиции!
Обнимаю - Виктор".
Воробьев - Астафьеву:
"Вить, здорово!
Всего на два дня позже тебя я приехал в Москву, - ребята из "Сов. России" сказали, что ты был. Жалко, что не встретились! Видался с Чивилихиным, он шел с Сякиным водку пить, звали меня, а я чуть живой был от канунного заседания и не мог пойти.
Что твой геморрой? Цветет или пропал? Выреж его к чертям, ты ж молодой и талантливый. Чивилихин рассказал мне, как он назвал твою прозу чистой слезой, а я вдруг взял и пустил сам слезу. Ну, посуди сам, к чему тебе геморрой? Пускай он втачивается Бабаевскому!
Друг мой, брат мой, надо сдавать командировку, а она не отмечена. Можешь это? Попытайся. Но в любом случае верни бумажку, а то я пропаду.
Написал повесть, отдал в "Н. мир". Советуют кое-что убрать. Очень хочу, чтобы ты прочитал. Она всего 160 стр. А писал около двух лет. И денег нету.
Не молчи подолгу.
Обнимаю и целую. К. Воробьев.
10.07.65".
От Астафьева на почтовой карточке, без даты:
"Дорогой Костя!
С праздником!
Был в твоих краях курских. Город очень хороший, хотя и провинциально-глухой, но местность вокруг - сила! Переезжай-ка ты на Родину. Там Женька Носов живет. Хороший человек и писатель. Будете друзьями.
Твой - Виктор".
Воробьев - Астафьеву:
"Вить, здравствуй!
Слушай-ка, ты, песенная душа! Ты не мог, черт тебя заласкай, писать как-нибудь "побрежнее"? Два часа надо, чтобы расшифровать твою открытку! Как присной памяти академик Иван Кобков пишешь. А как же тебя печатают машинистки, а?
Я тоже тебя поздравляю с осенним праздником. Желаю тебе удачной книги, килограмм денег и всего, что нам всем нужно.
Что ты делал в моих Курсках? А Носов кто? Я не читал его. Ох, хочу на родину! Я ведь чуть не смылся в Рязань, да не вышло с жильем. Остается одна надежда - купить хатку где-то, крестьянскую, рублей за 200–300. Иначе ни хрена не получается. Я уже прощупывал почву насчет Курска. Но мне сказали, что тамошний секретарь обкома терпеть не может писателей, и рассчитывать на жилье там нельзя.
Читал объяву на твою повесть в "Новом мире". Я тоже отдал туда первую часть романа. Вроде бы взяли, т. е. заключили договор и прислали авансец, но сказали, что штука трудная и надо еще "делать". А я и так "делал" ее два года!
Вот такие они дела, душа моя!
Шлю тебе братский привет, обнимаю и целую. Поклон семейству.
Твой К. Воробьев.
7. XI.65".
Астафьев - Воробьеву, без даты:
"Дорогой мой Костиньтин!
Я сижу в деревне и правлю повесть для "Нового мира", хотя совершенно уверен, что она там не пройдет сейчас. "В принципе" мне сказали "за", но насчет "проходимости" (этот термин я услышал в этом журнале!) они очень беспокоятся. И вообще у меня впечатление такое, что они так приуныли, так затырканы, что хотели бы уж "исправиться", потрафить, но кому и как, не знают только.
На повесть я делаю последний наскок, а потом мне предстоит работать в редакции самой. И там уж я ее брошу в стол или чего с ней будет, только бы мне избавиться от нее. Связан по рукам и ногам. Начался пятый год, как я мучаюсь с нею.
Там, в деревне моей, не токмо почты, но и электричества-то нет, но ты не беспокойся. Жена завтра едет в город и отметит в Союзе твою командировку. Не такое уж это сложное дело.
Повесть свою ты мог мне посылать безо всякого спросу. Знаешь, что я всегда прочту тебя больше, чем с радостью. И вообще в отношениях со мной проявляй как можно меньше церемонности. Я считаю, что мы люди свои. В доказательство этого хочу вот что тебе предложить, если соскучился по настоящей России, и - по мне тоже! Осенью (в конце сентября, начаче октября) приезжай ко мне. Я заберу тебя в деревню, и ты будешь спать на русской печке, ходить по русским лесам и полям со мною, слушать мои русские матюки, стрелять из ружья и дышать белым светом. Возможно, что к этой поре подъедет твой земляк и очень хороший парень (что если все курские хорошие!) Женька Носов. Тогда уж натреплемся от души.
Ты же писал роман? Как оказалась повесть? Неужто сразу две вещи крупные ведешь? Башня ведь лопнет!
Написал ты до хрена. Денег у тебя скоро будет достаточно, чтоб купить самолетный билет. До нас он стоит тридцать с чем-то рублей. Здесь я тебя прокормлю картошкой, дичью и рыбой. Аминь!
Обнимаю тебя крепко и желаю всего, чего хочешь. Привет твоим домашним. Виктор".
Воробьев - Астафьеву:
"Привет тебе, дружище!
Спасибо за ласку: я, видишь ли, уже отвык от человеческого слова, потому как рык и брань сплошь. И не то, чтобы не понимал сути этой брани, не ведал истины за брехней, но сердце-то незащищенное! Вот дело какое.
Уже вот полгода, как я служу в газете. За это время не написал ни строчки. Да и не берут меня, не хотят. Вертают без отписок даже, просто с обратной почтой. Это раздражает, зовет к отпору, ожесточает душу, а с таким настроением писать трудно. Плохо то, что травят меня бровманы да гринберги разные - и замать. Всю жизнь они!
Но все [же] караван должен идти своей дорогой. У меня второй месяц лежит в больнице жена, болен сын, а сам я тоже дошел до ручки. Но зреет замысел новой повести, и я напишу ее, если даже весь мир заселят одни черти.
Как ты? Прислал бы "Сиб. Огни" со своей вещью.
Желаю тебе в новом году мира, здоровья и благополучия.
Не забывай.
Обнимаю,
твой К. Воробьев.
28.02.66".
Астафьев - Воробьеву, письмо на открытке, послано 28 апреля 1966 г.:
"Дорогой Костенька!
С праздником весны и Победы тебя!
Будь здоров и пусть тебе хорошо пишется, да минет тебя безденежье!
Ты мечтал перебраться в Россию?
Если захочешь в Пермь, милости просим. Издательство есть, но ему нечего печатать - недостает писателей. Везде - лишка, а у нас - недостает. Квартиру можно выхлопотать, если захочешь. Но сам город после Вильнюса тебе покажется городком Окуровым. Если надумаешь в Россию - приезжай, посмотри - я с конца июля буду дома все время.
Привет семейству!
Твой Виктор".
Ответ Воробьева:
"Витек, привет тебе и всяческий почет!
Спасибо, брат мой, за праздничную открытку с хорошими словесами. Она как раз пришлась вовремя: я просматривал "Огонек", а там тиснут отрывок из будущего романа Закруткина - ты, может, помнишь его на съезде российских словесников? Он, бедолага, явился туда в шинели, полковничьей папахе, в гимнастерке, галифе и сапогах, так сказать, классический костюм времен военного коммунизма, одеяние сталинской страды. Так вот и отрывок из его стряпни под стать его одеже: не от ума. Читать это больно и мерзопакостно, ибо там какое-то бездумное глумление над российской бедой и болью.
А впрочем, пошел он к такой матери, холодный дурак! Эпигон прискорбных душой.
Как твои дела? Слыхал, будто ты забрал из "Нового мира" свою повесть? У меня там тоже лежит повесть. Вот уже с год. И аванс давно прожит, а рукопись лежит и лежит. А ты говоришь - купаться! Вот оттого оно и безденежье и безработица за столом, ибо выпадает ручка и сохнут и вянут чернила. О чем твоя "Кража"? Хотелось бы почитать. И хотелось, что бы ты тоже прочел мою рукопись.
Насчет переезда мне обещал помочь сам, вишь, Леонид Сергеевич Соболев. Сказал, чтобы я наметил пункт. Может, ахнуть в Воронеж, а? Ты не знаешь, что там и кто там?
Привет семье.
Обнимаю. Твой К. Воробьев.
6.5.66".
Астафьев - Воробьеву. Письмо отправлено 12 июня 1966 г.:
"Дорогой Костя!
"Жизнь наша коротка и обосрана, как детская рубашка", - слова это не мои, а одного радиста из нашего взвода и оттого я их закавычил. Слова эти классические и бессмертные! Так и эта короткая жизнь проходит в какой-то суете - был в Новосибирске, готовил "Кражу" для 8–9 номеров "Сиб. Огней". Работа была адская и еще цензура впереди. Ох, б…, и время нам выпало жить и писать! Только мы и можем - ишпанцы давно бы удавились или на быка бросились, аглицкие - потопились бы все в Темзе. А мы дюжим! Во народ!
После Новосибирска был в Кемерово, на семинаре. Тоже работа! Больше не поеду ни на какие семинары.
Там вспоминали тебя с одной нашей общей знакомой. Наверное, старик, твоей повести еще долго лежать в "Н. мире". Обстановка там тяжелая. Подумай, как тебе быть. Поговори с ними. Они - мужики хорошие, даже слишком хорошие для нашего времени, и от того их анафеме предают.
Как, если?! Выйдет журнал с повестью, я тебе вышлю. Почтой.
А ты мне, если есть экземпляр, - пришли рукопись своей повести. В конце этого месяца я поеду в Сибирь, на родину - отдыхать. Мне выплатили в журнале 60 процентов, и я сейчас при деньгах. Устал страшно - голова гудит. Надо отдохнуть, а то хватит кондрашка.
Закруткин был говно и остался говном - не стоит расстраиваться. Я уж давно эту хевру не читаю. Они все делают для того, чтобы упрятать окопную правду и утвердить правду маршальскую о войне. Слишком страшна наша, солдатская правда, и ее боятся обнаружить.
Гляди, как на Василя Быкова навалились, а ведь он только чуть плащ-палатку приподнял, чуть выше колеи, и уже завопили, заорали: "Ату его!!" Но мы перегрызем это железо. Попомни мое слово - перегрызем. И не такое перегрызали. Правду спрятать не удастся, - как бы этого не желалось перекормленным славою и почестями, беспардонным и в грош человека не ставящим, - генералам.
Насчет Воронежа. Там есть Юра Гончаров - настоящий писатель, остро мыслящий человек, написавший о войне очень сильную и честную повесть "Неудача". Хорош там зав. отделом прозы в издательстве. Настоящий мужик. Есть два очень сильных поэта - Прасолов и Поляков, и больше я, старичок, ничего не знаю. Никогда в Воронеже не бывал. Сам я тоже подумываю умотать на родину, в Сибирь. Если не подъедут в Пермь интересные, настоящие писатели, я уеду из этого тихого, цивелого болота, где много членов Союза и нет писателей, с которыми можно было бы словом перемолвиться. Устроен я здесь хорошо. У меня отличная изба в деревне, где мне здорово работается… Издательству нашему нечего печатать. Здесь бы ты всегда был с деньгами, но всем не выберешь - одно хорошо, другое - плохо.
Обнимаю тебя, брат. Пиши.
Твой Виктор".
Воробьев - Астафьеву, год не указан:
"Вить, здравствуй!
Да, конечно: выдюжим, но дело в том, что иссыхает душа, выпадает из рук карандаш, вянут замыслы. И - жрать нечего. Я прямо-таки обнищал. Нужно бы на службы, но куда? В газету - грех, я там был. Газета - это вроде дикунов в банке. Знаешь, что такое дикуны? Ну, черви такие, опарыши. Их пользуют на рыбалке, будь они прокляты.
Посылаю верстку повести. Это еще, как говорится, курочка в гнезде. Цензура еще не нюхала; надежд, что она выйдет, - очень мало.
А надо бы выдюжить! Ох, как надо! Но вот я иногда иду по улице и думаю: не дай Бог упасть и окачуриться, ибо сраму не оберешься (мертвый-то!). На мне ветхие кальсоны какого-то блядски-розового цвета, а вместо носков - женские чулки: я постепенно отрываю то, что протирается в ботинке, и все опускаю и опускаю их ниже, с колен. А ты говоришь - купаться!
Прочти "Момича" и верни.
Обнимаю крепко,
твой К. Воробьев.
18/6.
P. S. Я посылал эту верстку в "Неву", думал, что это их - верстка ведь! - не устрашит, но пакет вернулся на четвертый день. На полях "Нева" наделала галочек - дескать, знай наших.
Вот же канальи!"
Астафьев - Воробьеву (без даты):
"Костя!
Получил я твою верстку в день отъезда в Сибирь. Читал дорогой и вот пишу из Новосибирска. Оставался здесь из-за "Кражи", которая, если цензура не зарежет, пойдет в 8–9 номерах "Сиб. Огней". Долизывал верстку, а она - меня.
Ночью еду дальше, на родину, в Красноярск. Повесть твоя мне понравилась, как и большинство из того, что ты пишешь. Но… (Ох уж эти но!) мне сдается, что тема эта касается тобою в "Почем радости…" и продолжается в "Алексее…", там решалась сильнее и объемней. Что-то чуть-чуть затупилось. Наверное, сказалась твоя нужда и душевная угнетенность. Меньше стало озорства твоего, смаку и воздуха. Усталость какая-то на прозе лежит. Хотя тетка твоя изумительна, очень сильно сделана, и Момич силен, но приглушен в конце.
Я тебя понимаю, что иначе и нельзя было, но и ты меня, читателя, да еще влюбленного в тебя, тоже пойми.
Не ходи ты в бабьих чулках! Не надо! Переезжай в Россию, в Пермь, наконец! И будешь сыт и пьян, и так далее. Подумай!
Спешу на вокзал, и чтоб не задерживать верстку, закругляюсь. Обнимаю тебя. Держись!
Твой Виктор.
А человек, который делал пометки на верстке, - мудак, коли он не знает слов "рясно", "омшаник" и т. д.".
Письмо Астафьева на поздравительной открытке. Отправлено 23 декабря 1966 г.:
"Дорогой Костя!
Шлю тебе сердечные поздравления с Новым годом, желаю, чтоб сердце твое в новом году подвергалось меньшим нагрузкам и надсадам, чем в прошедшем.
Слышал, что дела твои очень плохи, и в "России" и в "Неве". Но что делать, дорогой? Все честные писатели живут очень тяжело и хотя утешения эти - ноль, и ими никого не утешить, все же мне хотелось бы приободрить тебя. Знаю ведь, все равно не сможешь иначе писать, такая была жизнь твоя и такою ты ее знаешь и такую вынес. Оставаться верным писателем жизненной правде - это нелегкая доля, и она выпала тебе. В литературе всегда были красавчики и бедолаги, но потом красавчиков смешивали с говном, и от них, кроме вони, ничего не оставалось, а страдальцы выживали и ими гордились. Думаю, тоже будет и с тобою. Вот только как тебе помочь - не знаю. Может, ты все-таки переедешь в Пермь? У тебя в Вильнюсе квартира - Пермь на Вильнюс всегда охотно сменяют обыватели, жаждущие дохнуть Европой. Тут тебя будут издавать и жить тебе легче будет. Подумай, старина.
Крепко тебя обнимаю и желаю не падать духом насколько это возможно.
Всегда твой - В. Астафьев".
Астафьев - Воробьеву, написано вероятнее всего в 1967 году:
"Дорогой Костя!