Сидел я тут как заклятый и трудился, а для чего и сам не знаю? Наверное, сделался уже графоманом и не могу ни дня прожить без дела. Сразу чувствую какую-то пустоту и раздражительность нападает, если бездельничаю. Готовил "Кражу" и новую повестушку для отдельного издания. Торопили в издательстве "Молодая гвардия", а как послал рукопись, так примолкли. Видимо, ждать будут, когда пройдет юбилей. Сейчас все ждут, не дождутся, чтоб он скорее проходил. А пока… режут и режут все подряд. Даже Бабаевского роман под запал зарезали!
Журналов с "Кражей" у меня нету, а то бы выслал. Ну, авось книжка когда-нибудь, может, появится. Книжку уж вышлю. Там, может, пополнее и почище напечатают.
Все ребята, с кем переписываюсь, повесили носы. У всех на душе худо. Все уж отчаялись и ни на что больше не надеются.
А твое письмо меня повергло в полную меланхолию. Из всех нас твоя судьба получилась самая тяжелая и не видать тебе скрёсу, как говорят у нас в Сибири. Вчера прочел в "России" о том, как обрадовались и гордятся людишки, что твою книгу вытряхнули, проявив "бдительность". Вот ведь чертовщина какая! Наряду с твоими выходили книжки не менее правдивые и жестокие, а попал на мушку ты и теперь долго за тобой будут следить, пристально и неусыпно.
Очень сочувствую я тебе. Знаю, каково-то тебе сейчас работать в газетке. Мне иногда снится страшный сон, как я служу в солдатах или работаю в газете. В холодном поту просыпаюсь. А как твои домашние? Поправились хоть?
Ты, Костя, главное - пиши. Это единственный совет, который я могу тебе дать. Все же писанина приносит какую-то разрядку и хотя бы душевное, пусть и недолгое, удовлетворение. А так, что тебе говорить. Не маленький - знаешь, что Платонов с голоду подох, что Булгаков втуне пребывал и скончался, а сейчас и того, и другого в классики произвели. Утешение, конечно, слабое, но все же…
…Я надеюсь все же на лучшую долю. Думаю, со временем найдется тебе место. Главное, что тебя любят и знают порядочные писатели и многие ребята наши. Я вот поговорю с моим редактором в "Совписе" относительно тебя. Парень он дерзкий и нашего брата привечает, аж из кожи лезет. И многое уже сделал для периферийщиков. Поеду вот через несколько дней в Москву и поговорю с ним. А потом напишу тебе, что и как.
Не падай, брат, духом. Наше дело правое…
Обнимаю тебя, дорогой Костя! Держись, старина! Такая наша доля, такой наш век. Сами его придумали, сами создали, сами и хлебаем, расхлебываемся.
Твоим домашним низкие поклоны.
Твой Виктор.
7 февраля".
Астафьев - на почтовой карточке. Отправлено из Перми 23 декабря 1967 г.:
"Дорогой Костя!
Поздравляю тебя с Новым годом! От всего сердца желаю, чтоб он у тебя полегче предыдущего был. Свяжись с издательством "Советский писатель", с редактором Петелиным Виктором Васильевичем. Я говорил ему о тебе. Он хотел бы издать твою книгу.
Твой - Виктор".
Ответное поздравление К. Воробьева:
"Дружище, привет тебе и целование.
Поздравляю тебя и семью твою с Новым годом. Дай Бог тебе покоя в сердце и некоей тяжести в кармане. А вот насчет "Совписа" - это все пустые разговоры: туда меня не пущают. И хрен с ними!
Обнимаю.
Твой К. Воробьев".
Воробьев - Астафьеву:
"Милый мой человечек, здравствуй!
Принимался несколько раз писать тебе, но выходило так непотребно мрачно, тоскливо и горько, что… надо было рвать письма: я не люблю нытиков и неудачников.
Как-то мне написал открытку Уваров. По-моему, из "Знамени". Подвигнутый тобой на милосердие, он вызывался помочь мне, имея в виду, очевидно, протолкнуть что-нибудь в журнал. Я поблагодарил его. Но ведь… "Знамя" меня не возьмет, что ж тут пытаться. А дня три тому назад звонил из "Н. современника" кто-то из твоих друзей. Но ты, наверное, не знаешь, что Б. Зубавин терпеть не может того, что я пишу. У меня есть его злобные рецензии (закрытые). А там ведь и Бровман!
Вот недавно "Новый мир" вернул мне (хорошо вернул) рассказ. В нем 40 страниц. Отдал его в местный наш тут альманах. Он выходит один раз в год, тираж - 2 тысячи экз. Оседает тут, в Литве. Вот и все. Но все же продолжаю писать. И все трудней и трудней.
Ну-с. Есть у меня и просветы на горизонте: ребята из Пскова обещают осенью квартиру там. Перееду. Был я у секретаря обкома. Кажется, перееду. Может, там, на родной земле, будет лучше?
Душевное спасибо тебе за память и доброту.
Крепко обнимаю, твой К. Воробьев.
21.09.68".
Астафьев - Воробьеву. Письмо отправлено из Перми 30 сентября 1968 г.:
"Дорогой Костинтин!
Очень я рад твоему письму. Сам собирался тебе писать, да все недосуг, ездил в Киев на встречу ветеранов нашей дивизии; в Курск заезжал, а потом к себе в деревню забрался, и дела скопившиеся разгребал, да на рыбалку бегал.
Шибко хорошо, родной, что ты во Псков перебираешься, пора уж тебе в России быть и русским воздухом дышать, а то так и засохнуть можно на чужбине.
А в "Современнике" перемены! И большие. Оттого тебя и беспокоили - это я там слово встромил. Дело в том, что вместо Зубавина там теперь Серега Викулов, мой сокурсник, и вся редколлегия новая - и я, и Женя Носов в числе оной. Бровман борется, чтобы остаться, но половина новых членов [редколлегии] заявила, что если Бровман будет - они не будут. На Серегу жмут из Союза - не знаю, кто кого поборет.
Журнал ориентирован на периферийных писателей - от столицы уж, видно, ничего путного не ждут. Сергей испрашивал, кого я знаю и кому писать. Я и сказал про тебя, и ты шли не медля чего-нибудь хорошее, чтобы журнал поддержать и сделаться его постоянным автором. А когда будешь в Москве, непременно зайди к Викулову, познакомиться. Он - мужик вологодский, и наш брат - ему родной брат.
Скажу я тебе, Костя, что горько за тебя переживаю. Такой у тебя талантище, что всем нам в углу бы сидеть и не мыркать, а вот тебя зажимают, а меня хвалят, что уж и неловко мне, право. И когда это на святой Руси кончится?!
Ну, да ладно об этом. Поговорить бы надо. Не будешь ли в ноябре в столице-то? Я буду весь ноябрь жить в Переделкино - редактировать книгу буду, так ты, если нагрянешь, через издательство "Советская Россия" узнаешь, как меня сыскать.
Скоро тебе книжку пришлю - "Последний поклон" - самую мою любимую и единственную, которой мне можно не стыдиться. После нее вот ничего написать ладом не могу. Издержался, видимо.
Ну, Костя, обнимаю тебя. Радуюсь, что ты не скис и не обозлился. Живучи Русичи! На том и стоим!
Всегда с тобой - Виктор.
28 сентября [1968 г.]".
Астафьев - Воробьеву из Вологды, 25 апреля 1969 г.:
"Дорогой Костя!
Не знаю, переехал ли ты во Псков? А я вот взял и переехал в Вологду, поближе к России и к русским, бо Урал - это не пойми поймешь что такое, и азиатчина есть, и от Европы немножко, в основном - парша европейская, а также много сажи, дыма, радиации и повсеместного и повсеминутного хамства и варварства.
Все это мне за 24 года так надоело, что я не выдержал, да и голова моя контуженная стала так болеть, что я уж пробовал среди улицы падать, чем доставлял большое удовольствие многочисленным "доброжелателям". Они, показывая пальцем, выступали от имени народа и последних решений: "вот до чего доводят деньги и слава, пьянствует так, что земля наша советская не держит!.."
Словом, в феврале умотал я. Ребята вологодские встретили меня хорошо, дали точно такую квартиру, как в Перми, - малосортирную и малоудобную, но в тихом районе. А так как семья моя поредела, а и лучше, в смысле покоя, живется. Народишко здесь добродушный, приветливый и простой. Русский народишко-то, еще сохранившийся в этих болотах.
Писаки - тоже хорошие ребята.
Мне в Перми успели поручить подготовить сборник рассказов к 25-летию Победы. Ты вот что - подумай, выбери из своего опубликованного что-нибудь, о войне, чего считаешь посильнее, и пришли мне в 2-х экземплярах, а я вставлю в сборник, можа и пройдет. Только не тяни резину, и присылай скорее.
Пишу тебе на Вильнюс, если тебя там уже нет - перешлют письмо-то, надеюсь. И поздравляю с праздником весны. Желаю, чтобы она мирной была и доброй, да еще здоровья желаю.
Привет всем твоим от моих и от меня.
Обнимаю тебя - Виктор.
25 апреля".
Воробьев - Астафьеву:
"Милый Виктор!
В Псков еще не перебрался, дело затягивается до осени. Смутно представляю себе, что такое Вологда. Впрочем, дело ведь в нас самих, а место, как говорят, красится человеком (хотя человек пошел, прямо скажем, весьма говенный).
Посылаю тебе несколько военных и полувоенных рассказов. Может, что-нибудь отберешь.
А на дворе, брат, весна. Кричат грачи, совокупляются воробьи и собаки, пробивается трава, - все как тыщу лет назад, и ничему нет дела ни до цензуры, ни вообще до всего того, что страшно осточертело, измучило… Спасибо за письмо. Не забывай. Крепко обнимаю тебя, твой К. Воробьев.
27. Х.69".
Письмо Астафьева на открытке. Вологда, 20 декабря 1969 г.:
"Дорогой Костя!
Поздравляю тебя с Новым годом и желаю тебе, всем твоим близким, здоровья и мирной жизни. Рассказ твой прошел в сборник и даже дал название сборнику - "Дорога в отчий дом" и, ежели Лит не залитит, к весне сборник будет у тебя. Как живешь? Переехал или нет во Псков? Пиши хоть изредка, зараза, - ленивый ты, как все курские мужики.
Обнимаю, твой - Виктор".
Воробьев - Астафьеву:
"Дорогой Виктор!
Спасибо за открытку, за рассказ. Может, немного денег пришлют? Живу в Вильнюсе, в Пскове не дали квартиру. Живу хреново: меня совсем перестали печатать. Я ожесточен, а это не помогает писать.
Юра Гончаров пытался помочь мне издаться в Воронеже, но из этого ничего не получилось. Говорят, что надо писать так, как, скажем, Кочетов. Или Бабаевский. Но это же надо уметь так писать!
Как твои дела? Все в порядке? Я что-то расхворался, расклеился.
Ну, до чего же х… жить!
В Чехословакии вышла книжка моих повестей на днях, но денег-то не получишь, вот дело-то какое.
Ну, будь жив и здоров. Желаю тебе и всем твоим домашним светлого и доброго нового года.
Обнимаю, твой К. Воробьев.
26.12.69".
Астафьев из Вологды, 19 апреля 1970 г.:
"Дорогой Костя!
С праздником тебя, с весной!
Будь здоров и пусть тебе полегче живется. Рассказ твой и многих других из сборника выбросили, зато название сборника осталось твое. Вот тебе и анекдот свежий, а ты горюешь. Я долго болел и лишь сейчас вот пришел в себя.
Твой В. Астафьев".
Воробьев - Астафьеву:
"Дорогой Виктор, привет тебе, привет!
Как поживаешь? Почто примолк? Не откажи, дружище, в совете-разъяснении такого анекдота: я попал в "Современник" нечаянно, по просьбе В. Чалмаева дать журналу что-нибудь, поскольку оттуда был выведен Бровман и т. д. Я тогда дал "Генку". В оскопленном виде, но с моего согласия, он был тиснут. После я послал рассказ "Чертов палец". Рукопись завернули с яростными следами пометок-негодований на полях, вытертых, впрочем, резинкой. На том мы и расстались. Но позже А. Богданов написал мне письмо, в котором советовал не обобщать, не прерывать и т. п. Я послал рассказ "Уха без соли", а в будущем обещал дать повесть, которую кончаю. Кажется, "Уха" тиснута в ноябрьском номере. Соли там не осталось, но опять-таки с моего согласия. И вот я получаю перевод на 127 рублей 40 копеек. Получив такую кислую дулю, я подумал: не является ли это дипломатичным указание мне на дверь? Дескать, вышла ошибка со мной.
Может, тебе как члену редколлегии, известно что-нибудь на этот счет? Я, конечно, повесть не пошлю, но хотелось бы знать истину. Ответь, пожалуйста, что значит этот веселый юмор с сорока копейками? Это, разумеется, останется строго между нами.
Обнимаю тебя, твой К. Воробьев.
16.11.70.
P. S. Мне, конечно, следовало бы отослать эти несчастные 127 рублей назад, но это, наверное, будет выглядеть чересчур "капризно" и мелочно. А очень хочется.
К. В".
Астафьев - Воробьеву из Вологды, письмо отправлено 23 ноября 1970 г.:
"Дорогой Костя!
Твой земляк и мой друг - Женя Носов называет наш журнал "Соврём", но беда его не только в этом, а в дремучей провинциальности, которой не ищет ни его редактор, ни помощники, подобранные под стать себе редактором (Чалмаева уже ушли, и он помог себе в этом). Так вот и с авторами журнал наш обращается провинциально, оплачивая их по метражу - у меня метраж 8,5 страницы - мне заплатили 174 рубля, у тебя метраж - 4,5 страницы - тебе 127 рублей.
И никто тебя не хотел обидеть! Ни Боже мой! Это норма поведения, норма отношений с автором. Я, если буду здоров, поеду 1-го декабря на редколлегию и выдержки из твоего письма там зачитаю, но боюсь, что ни меня, ни тебя "не поймут-с".
Много чего мы пытались сделать и повернуть в этом журнале, да косность и тупость сильнее нас. Наверное, скоро мы с Женькой уйдем из этого журнала. Ну его, к х…! Только кровь портить, да отношения с друзьями.
Сколько было дебатов и споров вокруг твоего рассказа о безногом блюстителе нравственности и художнике, встретившем его в подсолнухах. Рассказ оказался так же хорош, как тот колхоз, о котором грузины сказали, что "колхоз такой хороший, а мы - грузины - такие плохие, что не подходим друг другу".
Вот и не подошли друг другу "Соврём" и твой рассказ и еще много других вещей, побывавших в портфеле журнала.
Я живу ничего. Все лето проездил, а сейчас болею вместо того, чтобы работать. Занимаюсь всякой херней. Начал было роман - не идет, отдергивают и сил нету. Что-то барахлить начало и сердце - единственный мой здоровый струмент.
Но по мелочи я все же пишу кой чего, чтоб не терять форму. Курить вот бросил из-за хвори, и сразу пуза поползла, как на опаре. Хрущева Микиту, автора мемуаров, уж обогнал, пожалуй, по пузе.
В "Роман-газете" вроде бы дают мою повесть "Последний Поклон". Если Бог не выдаст, а свинья какая-нибудь не съест, в начале года выйдет.
Ну, бывай! Не поступай, как я, - мне однажды плохо рассчитали за рассказ в "Лит. России", - так я с расстройства и остальное пропил.
Обнимаю тебя - Виктор".
Воробьев - Астафьеву:
"Вить, здравствуй!
Спасибо, дорогой дружище, за твое благородство, - мне передали, как ты на пленуме сказал доброе слово обо мне. Я тогда был в больнице с воспалением мозга и частичным параличом конечностей. После операции (трепанация черепа) рука и нога восстановились, а левый глаз видит плохо - троит и двоит, так что, к примеру, ежели стать возле метро с протянутой рукой, что вполне для меня реально, то поданный пятак будет сходить за три.
Из нейрохирургического заведения я выписался в августе и сейчас живу пока в Москве, так как периодически надо показываться врачам.
Хвороба стоила и стоит чертовски дорого. Будь добр, черкни мне пару строк вот о чем: ты не мог бы посодействовать в издании сборника моих повестей и рассказов в издательстве "Современник"? Я там никого не знаю, и я не тот автор, которого привечают. На мне лежит какое-то проклятье, а за что - никто не знает. Сам я тоже. Все изгадил, всех напугал… Бровман.
Я учусь ходить, читать и писать. Вот уже и устал. Силенок мало, да и голова побаливает…
Крепко тебя обнимаю,
твой К. Воробьев.
3.09.74".
Астафьев - Воробьеву:
"Дорогой Костя!
Ну, на Руси от веку так, уж если на кого повалится беда - отворяй ворота! Очень опечалило меня твое письмо. Писателю можно ломать ноги, руки, отрезать почки и даже яйца отрывать, но голову долбить?! Это уж ни к чему! Что я тебе могу сказать? - лишь старое, изведанное, от которого толку, конечно, нет, но всегда говорится - мужайся!
Я к этому письму приложу записку к Юрию Львовичу Прокушеву - директору издательства "Современник". Он вроде хорошо ко мне относится, может, что и поможет, а решает в общем-то многое в этом издательстве именно он.
Я живу потихоньку. Мои беды и хвори поменьше - вот ныне, будучи в Сибири, снова заболел воспалением легких, восьмой раз за жизнь и третий - в последние два года. Говорят: больше не надо! Ибо пневмония хроническая, и с нею шутки нехорошие.
Помаленьку пишу пустяки всякие, готовясь добить что-нибудь посерьезней. В Вологде мне хорошо дышится и живется, а это очень много в нынешние дни. В начале октября собираюсь быть в Москве, а завтра поеду в деревню, побродить и поработать, ибо из-за хвори нынче не видел почти леса.
Крепко обнимаю тебя - твой Виктор".
К посланию Астафьева приложен текст еще одного письма: "Директору издательства "Современник"
Прокушеву Юрию Львовичу.
Дорогой Юрий Львович!
Податель этой записки превосходный русский писатель, но судьба его всегда складывалась так, что на него валились и валятся не шишки, а целые каменья, которые иного уж давно бы разжулькали в лепешку, а он вот держится стойким своим духом.
Впрочем, думаю, Вы захотите послушать русского талантливого человека и помочь ему. Понимаю, что с подобными просьбами Вам досаждают дни и ночи, но посчитайте мою просьбу случаем особым - помогите Константину Воробьеву. Заранее Вам благодарный -
Виктор Астафьев.
10 сентября 1974 г.".
Воробьев - Астафьеву:
"Дорогой Виктор!
Спасибо за письмо, за рекомендацию. А вот воспользоваться ею я, кажется, не смогу, так как пребываю преимущественно в лежачем положении. Да, Прокушев, оказывается, как передал мне Миша Колосов, не считает возможным издавать меня, поскольку, видите ли, я не являюсь русским писателем (имеется в виду место жительства).
Вот, брат, какие пироги.
Но переживем и это. Было ведь и хуже и подлей. И опасней.
Будь жив и здоров.
Обнимаю тебя, твой К. Воробьев.
19.09.74".
Новогоднее поздравление Астафьева на открытке. Отправлено из Вологды 21 декабря 1974 г.:
"Дорогой Костя!
Поздравляю тебя с Новым годом, желаю, чтоб в новом году подладилось твое здоровье, чтобы ничего у тебя больше не долбили и не обрезали - все уж и так обрезано, ничего лишнего не осталось! Рад был увидеть твою фотографию в "Лит. России", пусть и усталую.
С удовольствием прочел отрывок. Дай Бог тебе наладиться и в работе. Меня заверили, что в "Современнике" тебя издадут, хотя, откровенно говоря, я уже мало кому верю из тех, кто садится или сел в издательское или журнальное кресло. Все "братишки" становятся хуже чужих, к людям подозрительны и бдительны. Со всеми бывшими "друзьями", севшими на должности, я повздорил из-за этого.
Ну, да Бог с ними!
Мира всем нам!
Обнимаю и целую - Виктор".
Переписка двух писателей подошла к концу - 2 марта 1975 года Константина Воробьева не стало. Скончался он в Вильнюсе.
"Творческая судьба Константина Воробьева, - итожит одну из своих статей Астафьев, - наглядное подтверждение тому, как ему, да и всем нам, далась эта самая литература и то положение, которое мы по справедливости в ней занимаем".