Красавицы не умирают - Людмила Третьякова 22 стр.

ДОЧКИ-МАТЕРИ

Люблю я пышных комнат стройный ряд,
И блеск и прихоть роскоши старинной...
А женщины... Люблю я этот взгляд
Рассеянный, насмешливый и длинный;
Люблю простой, обдуманный наряд...
Я этих губ люблю надменный очерк,
Задумчиво приподнятую бровь;
Душистые записки, быстрый почерк,
Душистую и быструю любовь.

И .Тургенев

...Шелестел над Страстным бульваром благословенный де­вятнадцатый век. Совсем рядом в одном из особняков жи­ла семья Римских-Корсаковых.

Хозяйку дома, Марию Ивановну, Пушкин называл "чрезвычайно любезною представительницей Москвы". Того же самого мнения придерживались многие: Мария Ивановна хоть и была большой барыней, но в своем бо­гатстве и родовитости ни на йоту не порастеряла душев­ного тепла. Была она исключительно хлебосольна, жила с размахом. На ее балах до утра плясала вся Москва. Устраивала их Мария Ивановна не абы как, а с выдум­кой, с сюрпризами. Видно было, что молодость сердца не изменяла ей, хотя годы, как водится, шли и шли...

Когда-то Мария Ивановна вышла замуж за человека много старше себя, но весьма видного собою и очень со­стоятельного. Звали его Александр Яковлевич Римский-Корсаков. Богатство привалило Римским-Корсаковым, когда у Екатерины II появился фаворит той же фамилии. Как водилось, императрица облагодетельствовала всю се­мью. Супруг Марии Ивановны был пожалован в камерге­ры, получил и земли, и крестьян.

Между тем, как и екатерининский фаворит, слыл он человеком недалеким. Потихоньку управление громадным хозяйством и большой семьей перешло в руки его жены, которая всем взяла: и красотой, и умом.

Дождавшись, когда дети выросли, а жена начала ста­реть, Александр Яковлевич переехал жить в деревню. Мария же Ивановна по-прежнему безотлучно стояла на мостике семейного корабля, принимая на себя единствен­ную все бури и шквалы житейского моря. И как всякой матери, у которой свет клином сошелся на детях, ей пришлось хлебнуть горького до слез.

...Когда начались бои с Наполеоном, проводила Мария Ивановна на войну двоих старших сыновей. Младший Сергей тоже записался в ополченцы, и соседи видели, как Мария Ивановна кладет истовые поклоны в храме, моля оберечь ее дорогих чад.

Но горе не обошло стороной. Первенец ее, Павел, погиб в Аустерлицком сражении. Тело его найдено не бы­ло. Мать считала сына без вести пропавшим и до самой смерти надеялась, что ее Паша вернется. От чахотки умерла и одна из дочерей, Варвара. Для семьи, где все с большим сердцем относились друг к другу, это были не­восполнимые потери. Чуть придя в себя от горестей, Ма­рия Ивановна стала думать, как бы выдать поудачнее за­муж остальных дочерей. Кажется, что там! - не кривобо­кие, не дурнушки. Но, прославленные на всю Москву красотой, девицы Римские-Корсаковы и требовали, по по­нятиям матушки, женихов особых. Их бархатные глаза многим не давали покоя. Однако в письме среднему сыну Григорию Римская-Корсакова жаловалась, что, мол, жени­хи словно перевелись, один хуже другого, а которые чуть получше, так их сейчас же стараются перехватить.

Но не без Божьей милости все дочери оказались при­строенными, кроме самой красивой - Александры.

Она еще в девчонках бегала, только что в куклы не играла, а от женихов уже отбою не было. Теперь Мария Ивановна втихомолку себя укоряла: надо было не копать­ся, передержала она Сашеньку. Да ведь наперед не угада­ешь. И характер у дочери не в пример остальным де­тям - самостоятельный. Ею не покомандуешь.

Мария Ивановна вспоминала, как однажды летом в деревне поспорила с Сашей:

- Дойдешь ли до церкви? Ежели дойдешь, я сто руб­лей даю. - Говорит, а сама посмеивается. Ночь хоть июльская, а тьмущая. Облака понабежали, ни луны, ни звезд. А Саша тут же:

- Иду, право, иду!

- Полно врать!

- А вот и посмотрим! Даете ли деньги, маменька?

- Даю, пострелиха!

После Мария Ивановна сыновьям писала да соседям рассказывала, какую дочка историю учинила. До церкви дошла и даже камушек положила на платок, чтобы ветер не унес.

Мать, правда, чуть ли не вдогонку человека послала, да только Саша на ногу быстрая. Он туда, она уже обратно...

И вот, когда Саше пошел девятнадцатый год, появился в Москве молодец, с которого все московские маменьки глаз не сводили: вот это жених! Красавец, наследник громадного состояния. И вправду молодой граф Николай Александрович Самойлов, как говорится, всем взял. Бла­годаря семейным связям он быстро продвигался по службе и в августе 1821 года, перед тем как появиться в Москве, был назначен флигель-адъютантом при государе. Водились за ним грешки: в карты поигрывает, в громких компаниях замечался, так ведь молодость!

Стали в московских гостиных замечать, что молодой граф глаз не сводит с Алины Римской-Корсаковой. И танцует с ней, и беседует, и в дом ездить начал: что ни вечер, то тут как тут. Каждый раз, уходя и прикладываясь к ручке милых дам, вздыхал - отпуск истекает, скоро возвращаться на службу.

Мария Ивановна покой потеряла. Алина то зардеется, как маков цвет, то сидит бледная, грустная. Видно, не вы­ходит у молодых решительного объяснения.

Все-то ночки подряд Мария Ивановна с боку на бок ворочалась и вставала, глаз не сомкнув, - как быть? На­конец решилась.

Как-то после ужина, когда Алина вышла из комнаты, подступилась она к Самойлову:

- Граф, я вижу вы так грустны...

- Ехать не хочется...

Он стоял у камина. Отблески огня играли на молодом лице. Самойлов, тихий и задумчивый, был так непереда­ваемо хорош, что Мария Ивановна невольно залюбовалась им. Она часто ловила себя на мысли, что порой совсем не по-матерински относится к ухажерам своих дочерей. Правда, ей уже на пятый десяток пошло, но женских ра­достей выпало, если вспомнить, с гулькин нос. С мужем они были далеки друг от друга.

- Я, дорогая Мария Ивановна, в вашем доме столько ласки увидел... Меня рано на казенный кошт отдали. Своего-то дома и не знал... Маменька у меня строга. Все говорила, что не мужское дело по теплым углам сидеть. Оно верно. Только к семейному очагу каждого человека тянет.

- Семейный очаг? Так за чем дело стало? Послушай­те, граф... Я хочу говорить с вами без всяких извивов. Ваше ухаживание за моей дочерью и доверие, которое вы сумели мне внушить, дает мне это право.

Мария Ивановна увидела, как фигура Самойлова на­пряглась. Он словно и ожидал, и боялся того, что услы­шит дальше. Она продолжала:

- Я хотела бы знать, чем это кончится... Я понимаю так, что вы человек с правилами, честный человек. Какие же ваши намерения насчет моей дочери? Любовницей ва­шей она быть не может... Мезальянса между вами и ней ни на волос нет.

Самойлов заговорил взволнованно:

- Нет, нет, конечно, нет! Я за счастье почел бы свя­зать судьбу свою с Александрой Александровной. Сейчас же бы! Но вы знаете, что у меня есть мать. Я не волен вполне. Мне надо к ней писать.

Лицо Марии Ивановны сделалось строго:

- Граф, вы должны были раньше думать о том, что делали, а не вносить несчастие в семью. К матери писать... Похвально! Вы добрый сын. Только и мои чувства поймите. Я вам божусь, что все это время покою не знала. Мне смерть грустно такой неприятный разговор иметь. Я доказала, что не интересантка. Трех дочерей выдала, богатства не искала, лишь бы они были совер­шенно счастливы.

- Верьте мне, я честный человек. Я напишу матери. Я постараюсь ее уговорить. Ваша дочь... Сердце мое от­дано ей и никому больше принадлежать не может. Ей, только ей, верьте! Неужели вы полагаете, что у моей ма­тери нет никаких чувств? Что она станет противиться моему счастью?

Мария Ивановна вздохнула: "Ах, милый мальчик! Что ты и впрямь влюблен в Сашеньку, это не диво. И писать будешь матушке - верю. Слезно умолять не гу­бить молодое счастье. Да достанет ли характеру? Госпожа Самойлова, видно, зарок себе дала женить сына на одной из Скавронских. Богатства, говорят, дают за ней горищу... Да в богатстве ли счастье! Я вот всю жизнь рублей не считала, одних крепостных, почитай, тысячи три будет, а иной раз подумаешь - как и не жила во­все..."

* * *

У графини Самойловой брови резко вскинулись:

- Что-о-о! Кого это вы любить изволите без материнского-то соизволения? Какая невеста? Римская-Корсакова? Не слыхала о такой. Вы, мой друг, не путаете ли чего, ча­сом? Так я напомню, как зовут вашу невесту. Юлия ее зо­вут. Юлия! Из Скавронских. И попрошу вас не называть здесь неизвестных и неугодных мне имен.

...В Москву к Римским-Корсаковым перестали прихо­дить письма. И хоть граф Самойлов не скоро сдался, Ма­рия Ивановна понимала, что случилось, - материнская воля переломила сыновью. Ослушаться же, видно, моло­дой орел, не решился: тут недолго и без наследства остаться.

Чтобы Сашенька не ждала да не мучилась, мать ей и сказала, что, мол, есть у графа твоего невеста.

И вот уж бедная Мария Ивановна ночи напролет про­сиживает у постели дочери, свалившейся в жесточайшей горячке...

А в Петербурге в конце концов объявили о помолвке фрейлины ее императорского величества графини Юлии фон дер Пален и флигель-адъютанта графа Николая Са­мойлова.

За Юлией давали миллионное приданое. В срочном порядке заново переделывался роскошный дворец, пред­назначенный для молодых. Сама императорская семья приняла участие в готовящемся бракосочетании. Свадеб­ный бал решено было устроить в императорской резиден­ции, в Павловске. К венцу жениха и невесту благословили император Александр I и вдовствующая императрица Ма­рия Федоровна. Свадебные торжества, на которые собра­лась вся знать, прошли с размахом.

Можно ли было предполагать, что супружеский ковчег ослепительно красивой пары даст крен, едва отчалив от берега? Наверное, можно. Если знать, что жениха слиш­ком настойчиво подталкивала к алтарю материнская воля. Если вспомнить, что невеста происходила из рода Скавронских, где все женщины, как на подбор, отличались не­земной внешностью, но из которых упорно не получались хорошие жены.

* * *

Род Скавронских вклинился в русскую историю с того са­мого момента, когда Петру Великому приглянулась бой­кая, хорошенькая служанка пастора Глюка, которая из не­законных жен перебралась в законные и в конце концов стала государыней Екатериной I.

Говорят, она стеснялась своих худородных родственни­ков, но ее демократичный супруг-монарх вытащил их в Петербург, дав графский титул.

В свой срок сын графа Карла Скавронского и, стало быть, племянник государыни Екатерины I, Мартын Кар­лович, женился на родовитой и архибогатой Марии Ни­колаевне Строгановой. Одних крепостных душ она при­несла Мартыну Карловичу сорок тысяч. Немереные стро­гановские угодья в Сибири и на Урале год от года увели­чивали материальное благоденствие удачно женившегося графа Скавронского.

Он оставил о себе воспоминания как человек вовсе не алчный, чуждый накопительства, интриг и вообще жиз­ненной суеты. Мартын Карлович заботился о крепостных и старался облегчить их долю.

В завещании, составленном перед смертью, он писал: "...что касается до людей и крестьян, главное мое было попечение содержать их добропорядочно и не отягощать непомерною службою и поборами".

У супругов Скавронских был один сын Павел, родив­шийся в 1757 году.

В 1776 году графиня Скавронская овдовела и с девят­надцатилетним сыном перебралась в Италию, которую страстно любила. Здесь она жила почти безвыездно, не имея сил расстаться с лучезарным краем, где во всем и всюду царствовала гармония.

Эта непобедимая страсть к итальянским красотам пе­редалась и сыну Павлу Мартыновичу. Правда, всем ви­дам искусства он предпочитал музыку. Почитая себя ве­ликим меломаном и композитором, этот Скавронский прославился более как великий чудак. Современники пи­сали, что он "сочинял какую-то ералаш, давал концер­ты". В его доме полагалось говорить только речитативом. Слуги и лакеи подбирались голосистые и со слухом. Один приятным тенором докладывал их сиятельству, что карета готова. Метрдотель по нотам, написанным гра­фом, хорошим баритоном оповещал, что стол накрыт. Кучер же имел, как ему и полагалось, бас. Сам Скав­ронский отдавал приказания в музыкальной форме. Го­сти, приходившие в дом, забавы ради тоже пускались в вокальные импровизации.

Осенью 1781 года странный граф женился на Екате­рине Васильевне Энгельгардт. Она доводилась племянни­цею знаменитому екатерининскому фавориту, богатейшему вельможе Григорию Александровичу Потемкину.

Тот никогда не забывал свою родню. И вот дочери старшей сестры "светлейшего" Марфы Александровны прямо из деревни привезены ко двору императрицы. В это время Екатерине Васильевне шел только одиннадцатый год. Она была робка, напуганна, неловка, но пять после­дующих лет в Петербурге ее приободрили: дядюшка уве­рил, что она хороша, как Психея, и если окажется по­слушной, то никогда об этом не пожалеет.

Это были отнюдь не отеческие внушения мудрого род­ственника. Дело в том, что все пятеро сестер Энгель­гардт - Екатерина была старшею, - по впечатлениям современника, были "лица бесподобного, и во всех дя­дюшка изволил влюбляться. Влюбляться на языке Потем­кина значило наслаждаться плотью: любовные его интриги оплачивались от казны милостью, отличиями и разными наградами, кои потом обольщали богатых женихов и до­ставляли каждой племяннице, сошедшей с ложа сатрапа, прочную фортуну на всю жизнь".

Трудно поверить, что Павел Мартынович, как и про­чие женихи девиц Энгельгардт, клюнул на богатое прида­ное. Он сам был единственным наследником огромного со­стояния и, похоже, не знал ему счету. В частности, когда Екатерина Васильевна согласилась выйти за него, он на радостях подарил человеку, хлопотавшему по этому делу, три тысячи крепостных душ.

Вероятно, меломан и обожатель всего прекрасного пал жертвой необыкновенной привлекательности Екате­рины Васильевны. Она обладала той счастливой внеш­ностью, которая сама по себе способна отвергнуть любую мысль об отсутствии добродетели. Ангелы не умеют гре­шить, а Екатерину же Васильевну влюбленный в нее князь П.Д.Цицианов называл "ангелом во плоти". Мно­гоопытный Сегюр уверял, что "ее головка - это головка амура", а Державин, плененный небесным ликом Екатерины Васильевны, говорил, что она "магнит очей" и "заря без туч".

Екатерина Васильевна Скавронская

Невозможно назвать эпоху, когда мужчины не попада­ли бы в капкан подобных "ангелов во плоти" и "магнитов очей". Почему бы и Павлу Мартыновичу не оказаться там же? Он пошел дальше воздыхателей юной красотки. Он женился. Женился, хотя, конечно, не мог не слышать, каковы были истинные отношения дядюшки с Катей.

Эти отношения постоянно оставались предметом об­суждения и пересудов. Предположения строились самые смелые. Французский дипломат М.Д.Корберон в своем дневнике от 24 сентября 1780 года незадолго до шумной свадьбы Павла Мартыновича записал: "...маленькая Ека­терина Энгельгардт, теперешняя фаворитка Потемкина, как думают, беременна". Дело, видимо, обошлось, и свет­ские всезнайки не без ехидства отметили, что "дядюшка благословил счастливый брак".

...Свадьбу обставили с необычайной пышностью. Тон задавала императрица - она сама убрала невесту к венцу. Катенька сгибалась под тяжестью фантастической цены украшений. Жених приехал венчаться в карете, украшен­ной стразами. Участвовать в великолепном действе были приглашены самые близкие к трону люди.

После венчания начался грандиозный бал в Аничковом дворце. Люстры сияли, скрипки пели, хор славил моло­дых, а шестнадцатилетняя Катя выглядела кислой. К тому, с кем только что обвенчалась, она не проявляла ни малей­шего интереса. Все пришли к выводу, что дочь подполков­ника Энгельгардта стала графиней Скавронской, исключи­тельно не желая огорчать дядюшку.

Связь между ними не прекратилась. Однажды, одева­ясь перед зеркалом в покоях Потемкина, Катя приколола к корсажу портрет императрицы, осыпанный бриллианта­ми. Лежавший на постели дядюшка что-то писал на листе бумаги. Закончив письмо, он сказал:

- Ступай к императрице, а портрета не снимай.

Катя заупрямилась, но в конце концов послушалась и скоро вернулась с ответом. Императрица писала, что выполняет желание Григория Александровича и жалует его племянницу статс-дамою.

Это звание давалось чрезвычайно редко, а для такой молоденькой женщины, как графиня Скавронская, вообще было недосягаемым. В Зимнем дворце с тайной завистью смотрели на счастливицу. Однако новая статс-дама Скав­ронская без восторга приняла царскую милость. Это отли­чало вообще женщин их рода - они оставались равно­душны к наградам, званиям и титулам.

Екатерина Васильевна очень не любила дворцовые це­ремонии. Всякая мысль о том, что надо одеваться, приче­сываться, увешиваться драгоценностями, пугала ее. "Для чего это? Зачем?" - плаксиво тянула она из-под своего одеяла, сшитого из собольих шкурок. Под ним, укутанная с головы до ног, она проводила день за днем, ничего более не желая.

Когда Павла Мартыновича назначили посланником в Италию, он умолял супругу следовать с ним вместе. Та упорно отказывалась. Казалось, никакие силы не смогут выманить Катеньку из-под заветного собольего укрытия, а тем паче оторвать от дядюшки, который продолжал осы­пать ее благодеяниями.

Напрасно грустный граф из своего неаполитанского далека писал прекрасной ленивице длинные, полные ис­тинной тоски письма. Муж напоминал Екатерине Васи­льевне о ее супружеском долге, жаловался, что каждый день жизни без милой жены дается ему с трудом и даже музыка не веселит, - это была правда. Он писал, что чувствует себя неважно, здешний климат, если жена не приедет, вряд ли поможет ему - врачи подозревали ча­хотку, - и это тоже была правда.

Екатерина Васильевна не трогалась с места... Пересу­ды в обществе относительно странной жизни молодых су­пругов Скавронских ее не волновали. Вероятно, Павлу Мартыновичу пришлось бы смириться с участью соломен­ного вдовца. Но к его счастью, Россия вступила в военные действия. Потемкину пришлось, оставив Петербург, за­няться сражениями и осадами.

Волей-неволей Екатерина Васильевна отправилась к мужу. Местное общество и газеты подготовили супруге посланника теплый прием, что, впрочем, вовсе не растро­гало путешественницу. Наслышанная о ее красоте местная знать устраивала в честь Скавронской балы, но всякий раз муж чуть ли не на коленях умолял жену появиться там ради приличия, хотя бы на часок.

Екатерина Васильевна томно прикрывала бесподоб­ные голубые глаза и стояла на своем. Всему на свете она предпочитала общество няни, привезенной ею из России. Единственная обязанность этой подруги неаполитанской затворницы состояла в том, чтоб рассказывать графине сказки. Старушка отнюдь не была Шахерезадой и по де­сять раз повторяла одно и то же, что, впрочем, вовсе не побуждало Екатерину Васильевну искать иных раз­влечений.

В апартаментах российской посланницы стояли нерас­пакованные тюки и ящики с наимоднейшими туалетами, выписанными для нее свекровью из Парижа. Это были восхитительные вещи, настоящие шедевры портновского искусства, вышедшие из мастерской мадемуазель Вертен, знаменитой модистки, одевавшей первую щеголиху в Ев­ропе, королеву Марию-Антуанетту.

Но Екатерина Васильевна чувствовала непобедимое отвращение к нарядам. Она - невероятное дело по тем временам! - не носила корсета.