Красавицы не умирают - Людмила Третьякова 24 стр.

Юлия Павловна Самойлова

Жизнь Юлии Самойловой, расставшейся с мужем, похо­дила на бал: нарядный, оживленный, с бесконечной сме­ной лиц, костюмов и дворцов, где она царила. Чтобы там ни было, она избегала предаваться грусти, и каждый, кто оказывался с ней рядом, ощущал себя на празднике жизни.

Что более искусства может украсить нам дни? Тех, кто его творил: музыкантов, литераторов, художников, - Юлия Павловна обожала. Ее страсть к людям искусства, стремление быть в их компании шли вразрез со строгими правилами аристократизма. Самойлова ими легко прене­брегала, и в ее роскошное имение Славянка под Петер­бургом съезжалось шумное и весьма разномастное обще­ство.

Титулованная знать, сановники, дипломаты, привычная толпа поклонников прекрасной Юлии всех рангов и ма­стей, художественная братия - знаменитая и еще без­вестная, актрисы, великосветские дамы - обворожитель­ная любезность графини объединяла всех без различия и делала Славянку заветным местом, куда хотелось вернуть­ся еще и еще раз.

...Популярность, которую завоевала Самойлова в Пе­тербурге, не нравилась императору Николаю I. И то, что в Аничковом дворце скучают и рвутся в Славянку, в об­щество смелой Самойловой, ему тоже не нравилось. Графиня не очень-то беспокоится о своей репутации. Ей при­писывают бурные любовные истории. Он и сам не монах, но все должно быть пристойно и не подавать повода для разговоров.

Однажды на балу они встретились. Император попро­бовал очень осторожно сделать графине нарекание:

- Что за шум стоит на Славянке, графиня? Навер­ное, вам там не покойно? Так обоснуйтесь где-нибудь в другом месте. У вас столько имений, дражайшая Юлия Павловна...

Император был "роста чрезвычайного" и втайне гор­дился этим: дистанция между ним и тем, с кем он гово­рил, подчеркивалась как бы самой природой. И то, что сейчас темные глаза Самойловой оказались совсем близко, как-то неприятно укололо. "Высока и очень красива", - мелькнуло в мозгу. Император сказал ей об этом, сделав над собой усилие и улыбнувшись.

- Что удивительного, государь? Ведь мы с вами род­ственники. Скавронские всегда отличались ростом...

Это прозвучало дерзостью. Но следом император услышал еще более возмутительное:

- А шум?.. Ездят не в Славянку, ваше император­ское величество, а к графине Самойловой. И где бы она ни была, будут продолжать к ней ездить.

Ах, Юлия Павловна! С императорами вообще не стоит портить отношений, Николай же Павлович Романов осо­бенно запоминал малейшее непочтение.

...В 1829 году умерла бабушка Самойловой графиня Литта. Юлия Павловна всегда относилась с большим серд­цем к тем, кого любила, и горько рыдала под сводами Александро-Невской лавры, где похоронили Екатерину Ва­сильевну. Граф Литта был убит горем. Он писал в Италию родственникам, что эта потеря "разбила ему сердце".

Теперь единственной его привязанностью оставалась удочеренная им внучка покойной жены. Когда Юлия объ­явила ему, что не хочет более оставаться в Петербурге и думает обосноваться в Италии, граф Литта почувствовал себя совсем осиротевшим.

Он писал Юлии длинные письма, полные нежности и неподдельной тоски. Отвечая ему, графиня предлагала Юлию Помпеевичу оставить сырой Петербург, вернуться туда, где он родился, и жить с нею вместе.

Ей, право, казалось, что для нее Италия - самая на­стоящая, истинная родина. Один взгляд в зеркало мог удостоверить ее в этом. Откуда у нее смоляные тяжелые волосы, глаза, словно впитавшие негу и страсть римской полночи, а главное, этот внутренний голос, звавший ее остаться здесь навсегда с того первого раза, когда она еще девочкой увидела землю Данте и Петрарки?

Все, все здесь было ей по сердцу. Жизнь не текла, как в Петербурге, а неслась, словно Юлия подгоняла ее хлыстом. И эта земля подарила ей любовь, постояннее ко­торой не бывало в ее жизни, любовь, не знавшую ни жажды безраздельной власти, ни эгоизма, ни даже рев­ности, такую любовь, когда каждый из двух, разлученных расстояниями и превратностями жизни, мог повторить друг о друге пушкинское, печальное и светлое: "Есть память обо мне, есть в мире сердце, где живу я..."

* * *

Девица Демулен бросилась в воды Тибра от неразделен­ной любви. На следующий день почта принесла Карлу Брюллову прощальное письмо, где Анриенна упрекала его в равнодушии. Художник схватился за голову: бедная Ан­риенна, что она наделала! Он, так любящий женщин, он, который никогда не прекословил голосу своей жаждущей наслаждения плоти, наверное, даже женился бы на ней. Черт с ним совсем! Он пошел бы на что угодно, даже на то, чтобы пришпилить себя к одной-единственной юбке, лишь бы не этот труп в Тибре. Но поздно!

Брюллов почти бежал в дом русского посланника князя Гагарина, выбирая улицы побезлюднее. Ему каза­лось, что весь Рим показывает на него пальцем, а улич­ные торговки, смуглые и горластые, шлют ему вслед проклятья.

Князь, как мог, утешал Брюллова, уговаривал остаться на вечер, немного развлечься. Тот отказывался, поминутно прикладывая платок к глазам, но в конце концов согласил­ся. Потом ругал себя: дамы, не зная о его несчастье, цеп­лялись к нему с веселыми разговорами. Карл, с лицом эл­линского бога, с его талантом, невероятно привлекал их. Сегодняшняя хмурость казалась такой романтической. "Отчего это, милый маэстро?"

Брюллов уже хотел уйти, как гул от разговоров в ог­ромной гостиной на мгновенье затих: кто-то вошел в от­воренную дверь. Послышались возгласы, голоса стали оживленнее. Забившийся в угол Карл старался рассмот­реть, в чем дело, и вдруг услышал от соседа насмешли­вое: "Берегитесь, мой друг! Это Самойлова".

Высокая, цветущая, с копной темных волос, и под кру­жевом зонтика сумевшая позолотить кожу здешним солн­цем, Юлия походила на ожившую богиню, которой приску­чило стоять на мраморном пьедестале. Вот она спрыгнула, и веретено жизни закрутилось как сумасшедшее.

"Да, богиня..." - Брюллов смотрел еще издалека, но кровь уже стучала в висках. Глухо долетал голос, роко­тавший в ухо:

- ...нашли в луже крови. Неужели не слыхали? Бедный Эммануил Сен При... корнет не перенес ее холодности. Что делать? Зато другие были счастливее! Муж, говорят, выгнал ее, отхлестав хлыстом, как моло­дую кобылицу. Вы слышите меня, Брюллов? Идемте, я представлю вас.

А часом позже Юлии уже нашептывали о замашках Брюллова, что довели молодую красотку до могилы. Услышанное отнюдь не привело ее в ужас. Жаль, конечно, бедную Анриенну! Но любить человека, дважды отмечен­ного Богом - красотой и талантом, - не по силам про­стушке.

Очень скоро Юлия смогла убедиться, что молва не так уж и не права: у Брюллова действительно безалаберный, тяжелый характер, он вспыльчив, порой, как говорили, "несносен и невыносим". Наверное, она осознавала, что Карл будет самый непокладистый, несветский, нелюбезный из ее любовников.

Надо быть смелой женщиной, чтобы без опаски, не раздумывая, сблизиться с этим человеком, не зная, чем обернется подобная прихоть. "Это был космос, в котором враждебные начала были перемешаны и то извергались вулканом страстей, то лились сладостным блеском, - писал один из современников художника. - Он весь был страсть, он ничего не делал спокойно, как делают обыкновенные люди. Когда в нем кипели страсти, взрыв их был ужасен, и кто стоял ближе, тому и доставалось больше".

Летом 1827 года Брюллов не случайно оказался в Неаполе и не случайно хотел "провести сие жаркое вре­мя с большой пользой в вояже, среди развалин Помпеи и Геркуланума". Туда ехала Самойлова, и это сейчас ре­шало все.

Есть женщины, которые врываются в мужскую судьбу, словно бедствие, круша, сжигая и затопляя. Юлия Самой­лова, слишком яркая для спокойного счастья, словно большая красивая птица, не знающая гнезда, казалось, была из той же породы. Но вопреки всему, с Брюлловым вышло наоборот. Появлялась Юлия - появлялись удача, умиротворение, куда-то расползались облака, и наступала ясная погода.

Неаполитанская прогулка превратилась в путь к вер­шине творчества. Совершенно случайно художника и его спутницу встретил богач-меценат Анатоль Демидов и за­казал тому в будущем знаменитую "Помпею".

...Они шли с Юлией по улице погибшего города, как дети по стране сказок, взявшись за руки. На графине бы­ло белое платье с красной шалью на плечах. Легкая ткань постоянно сползала, вытягивалась багровым следом. Карл подхватывал ее и возвращал на плечи Юлии.

- Ты не боишься? Везувий, говорят, только вчера перед самым нашим приездом перестал куриться.

- А что, это дурной признак?

- Еще бы! Если бы жители Помпеи вовремя обрати­ли на это внимание, многие остались бы живы...

- Да? Почему же ты мне об этом не сказал раньше? Ты чувствуешь, как дрожит земля?

Лицо Юлии исказил ужас. Глаза расширились. С по­луоткрытых губ готов был сорваться вопль. Она поблед­нела.

- Что ты наделал, несчастный! Ты погубил нас!

- Да нет же, Юлия, все спокойно. Откуда ты взяла, что дрожит земля?

- Дрожит!! Все! Все! Нам конец!

Юлия вдруг согнулась, прикрывая голову кружевным зонтиком. Карл отбросил его, чтобы подхватить теряющую сознание спутницу.

В следующий миг увидел: она хохотала, запрокинув го­лову, - от души, до слез, такая довольная своей продел­кой. И голубое небо высветлило ее темные глаза. И кру­жевной зонтик валялся в помпейской пыли. А Карл все держал Юлию в объятиях. Вдруг, притихнув, она сказала:

- Ну что, маэстро? Вы испугались?

- Я ничего не боюсь, синьора. Но вы, как видно, прекрасная актриса. Так погодите же!

Брюллов отпустил ее, нагнулся к колодцу, оставшемуся еще с тех времен и по-прежнему полному воды, подхватил пригоршню. Капли взметнулись вверх, блеснув на солнце. Они упали на разгоряченное лицо Юлии, открытую шею, платье.

- Спасибо, Бришка, за этот дождь. - И вдруг за­грустила: - Полно дурачиться. Здесь люди так страдали... Расскажи мне, как все было?

Брюллов не обижался на это придуманное ею - Бришка. Карл Павлович - нелепо. Карл - холодно. То, что соединяло их теперь, допускало все, что ей вздумается.

- Ах, Юлия, здесь был маленький, но уютный город. Нечто вроде курорта для патрициев. Мраморные виллы, театры, даже водопровод. Обычная жизнь. В старых хро­никах остался случай: сын важного господина развлекался тем, что подбрасывал грушу и ловил ее ртом. И вдруг она так глубоко вошла ему в горло, что мальчик задохнулся.

- Ужасно! Что за город, право, одни несчастья.

- Да нет же, Юлия. В Помпеях жили веселее нашего. Тут остались смешные рисунки. Ребята рисовали пьяницу-учителя с красным носом. А надписи! О, чего только нет! Любовные послания, объявления о спектаклях... Посмотри, вот колея. Словно только сейчас проехала повозка.

- Это тоже страшно. Была жизнь и остановилась. Пропала, исчезла...

Юлия была права. Город не выглядел местом страш­ной катастрофы, хоть большинство зданий были разруше­ны. Прямые улицы. Голубые блюдца колодцев со следами от веревок. Посуда, оставшаяся в тавернах. Выложенные веселой мозаикой у порогов жилищ надписи: "salve" - здравствуйте. Не хватало только людей, птиц, осликов, ве­зущих свою поклажу.

...24 августа 79 года. Начавшись в полдень с чудо­вищного, оглушительного грохота, катастрофа нарастала с каждой минутой. Кратер Везувия разверзся. Из него уда­рил огромный столб огня, пепла и камней, вес которых до­стигал шести килограммов. Дома рушились на обезу­мевших людей. Те метались с подушками на головах, по­гибали, раздавленные камнями, удушенные густыми испа­рениями серы. Пепел в несколько метров толщиной по­крывал саваном зрелище страшных страданий. Птицы па­дали камнем, а море выбрасывало мертвых рыб. Наступи­ла кромешная тьма...

* * *

Над "Помпеей" Брюллов работал до изнеможения - по­рой его выносили из мастерской на руках. Но центр холста по-прежнему пуст, чего-то не хватает. Героя? Героини?

Самойлова явилась вовремя. Это - его женщина. Она не женщина Рафаэля "с тонкими, неземными, ангельскими чертами - она женщина страстная, сверкающая, южная, итальянка во всей красоте полудня, мощная, крепкая, пы­лающая всею роскошью страсти, всем могуществом красо­ты, - прекрасная, как женщина".

И когда такая женщина гибнет - а Юлия гибнет в "Помпее", - это должно восприниматься вдвойне трагично, ибо что останется в этом мире, если с нею будет сметена красота, любовь, материнство?

...Брюллов был похож на гончую, наконец-то взявшую верный след. К черту головки ясноглазых римлянок, от которых млеют в Петербурге! К черту миленькие пейзажи, которые вымаливают у него местные аристократки! Теперь пусть знает Академия художеств, снарядившая в Италию своего выпускника, что все это - только пробы. Теперь от его неуверенности, осилит ли он громадное полотно, не осталось следа.

В центре холста, который все время оставался пустым, появляется желанная фигура. Юлия Самойлова!

В мастерской Брюллова все больше и больше скапли­валось картонов с набросками, возле постели валялись листы с пока что еле намеченными фигурами, еще не раз­личимыми лицами. Его картина должна быть чем-то бОльшим, чем упрек бессмысленному произволу природы.

Он покажет любовь и благородство, не угасающие пе­ред лицом смерти. Молодой человек будет спасать старика отца. Немощная мать - убеждать сына не обременять себя. Жених вынесет из-под града камней уже мертвую невесту, а отец семейства последним в жизни движением попытается укрыть своих близких. Но вот обуреваемый страхом всадник, у которого шансов спастись куда больше, чем у других, мчит во весь опор, не желая никому помочь. И жрец, которому привыкли поклоняться, трусливо поки­дает гибнущий город, надеясь остаться незамеченным.

Люди, вы разные... Брюллов будет рисовать вас такими, какие вы есть в жизни. Но в Помпее будет и идеал. Нечто такое, что встречается так редко и что встретилось ему.

Юлия! Она появится на полотне великой картины Брюллова трижды.

...Молодая мать старается прикрыть от камнепада крошку-сына. Это Самойлова первая. Тем, чем обделена была Юлия в жизни - материнством, Брюллов вознагра­дит ее сполна. Вторая Самойлова изображена помпеянкой с двумя дочерьми, в ужасе прижавшимися к ней.

Была и третья Самойлова...

* * *

"Между мной и Карлом все делалось не по правилам", - признавалась Самойлова. Не по правилам общества, в ко­тором жили, - и за это им придется расплатиться. Но по правилам страсти - такой обильной, яростной, почти языческой, что смешно было скрываться. То, что графиня Самойлова - любовница художника Брюллова, знал и Рим, и Петербург. Юлия и Карл Брюллов появлялись вместе, не скрывая своих отношений.

Одно время ходили слухи, что они хотят пожениться. Однако у них хватило здравого смысла, чтобы не сделать этой глупости. Тем самым они спасли свои отношения, оставшись на двадцать лет в жизни и навсегда в истории Гением и его Музой.

Абсолютно свободные, не давая ни клятв, ни обеща­ний, не видясь годами и бросаясь из одного увлечения в другое, они оставались необходимыми друг другу людьми. В их сердцах было отгорожено место друг для друга, на которое никогда и ни при каких обстоятельствах не мог претендовать никто.

Ветреная, взбалмошная графиня испытывает, быть мо­жет, единственную постоянную потребность - писать Кар­лу: "Скажи мне, где живешь и кого любишь? Нану или другую? Целую тебя и верю, буду писать тебе часто, ибо для меня есть щастие с тобой беседовать хотя и пером".

"Дорогой мой друг, - пишет Юлия, спустя почти два десятилетия после их знакомства, - я поручаю себя твоей дружбе, которая для меня более чем драгоценна, и повто­ряю тебе, что никто в мире не восхищается тобою и не любит тебя так, как твоя верная подруга".

Верность ее доказана. Она помогала ему деньгами: Брюллова от этой заботы не избавляло ни звание "вели­кий Карл", заслуженное на родине, ни огромное количе­ство написанных им полотен.

Зимою 1839 года Юлия перестала получать нежные письма из Петербурга. А потом пришло известие - граф Литта скончался...

Ему было уже семьдесят шесть лет, но он по-прежнему выглядел молодцом. Смерть пришла за ним в одночасье, позволив графу-гурману съесть на прощанье тройную пор­цию любимого мороженого. Юлий Помпеевич не забыл от­пустить комплимент повару: "Сальватор отличился на сла­ву". Закрыл глаза и умер.

Но Литта успел и нечто более важное. Все свои не­сметные богатства как в России, так и в Италии он заве­щал Юлии. Если по выходе замуж она получила от графа-отчима миллионное приданое, то теперешнее наследство де­лало ее одной из богатейших женщин не только России, но и Италии.

Ей достались роскошные дворцы и виллы в Милане и его окрестностях. Она - об этом стоит сказать особо - стала наследницей колоссальных художественных ценно­стей, которыми буквально были переполнены роскошные итальянские апартаменты двух могущественных семейств: Литта и Висконти.

В этой коллекции были и такие шедевры, как "Мадонна Литта" кисти Леонардо да Винчи, - одно время он был на службе у семьи Висконти.

Коллекция художественных ценностей, доставшаяся Са­мойловой, была поразительно большой даже для Италии. На нее мог взглянуть каждый желающий. С особым госте­приимством здесь встречали соотечественников. В письмах и воспоминаниях остались восторженные отзывы об этих ви­зитах.

Однако то обстоятельство, что Юлия стала почти единственной наследницей могущественных династий, по­родило много слухов и пересудов. Почему из нескольких наследников граф выбрал именно Юлию?

Дадим слово двум исследователям - И.Бочарову и Ю.Глушаковой, которые в книге "Итальянская Пушки­ниана" писали:

"Отеческие чувства Джулио Литты к Ю.П.Самой­ловой, оказывается, имели глубокие основания. Юлия Павловна, родившаяся в 1803 году, по-видимому, яв­ляется внебрачной дочерью сиятельного итальянского графа, состоявшего, как нам говорили, в связи с ее мате­рью графиней М.П.Палей даже после женитьбы на баб­ке Екатерине Васильевне.

Насколько отвечает истине это предание, судить труд­но. Известно, правда, что разлад в семье Палеев начался вскоре после рождения дочери, и год спустя родители ее разошлись. Следует напомнить также, что у графа в Рос­сии были внебрачные дети: сын, провинциальный актер Аттил (прочитанная с конца фамилия Литта), и дочь. Поговаривали и о третьем ребенке, которым, согласно се­мейному преданию, и была Ю.П.Самойлова. Если это так, то вот откуда типично итальянские черты в облике Юлии Павловны, так озадачивающие по сей день иссле­дователей окружения Карла Брюллова".

Все это наводит на мысль, что Екатерина Васильевна Литта была весьма снисходительной женой, умела ред­костно владеть собой, играя в безмятежную семейную идиллию.

Что бы там ни было, наследница графа Литты при­была из Италии в Россию для улаживания формальностей с наследством. И как вовремя она оказалась в Пе­тербурге!

...Когда Брюллову было почти сорок, он женился. Же­нился скоропалительно, с предощущением несчастья. Вот как описывает Тарас Шевченко избранницу художника и странное венчание: "Я в жизнь мою не видел да и не уви­жу такой красавицы. В продолжение обряда Карл Павлович стоял глубоко задумавшись; он ни разу не взглянул на свою прекрасную невесту".