Между тем чаще всего измена - это финал, а не увертюра, скорее, итог душевной маеты, разлада, накопленных обид, неосуществленных желаний. И наверное, не стоит гадать о причине разлада между супругами Корсаковыми, тем более что дневников и писем - того, где человек бывает всегда откровеннее - от них не осталось.
Есть, правда, глухое упоминание о том, что у Николая Сергеевича была дуэль из-за жены. Стрелялся он с лейб-гусаром Козловым, в чем-то похожим на него, бонвиваном, любителем весело пожить, которого вся Москва звала на французский манер - "lе Prince".
На поединке Козлов тоже чудил. Заметив, что тот медлил подойти к барьеру, Корсаков взорвался: "Да поскорее вы! Подходите!" Козлов хладнокровно отвечал: "Я забыл калоши, боюсь промочить ноги". Когда же Корсаков, рассвирепев, снова закричал на него, тот добавил: "Я готов рисковать жизнью, но не желаю схватить насморк".
Но дуэль есть дуэль. И господа играли со смертью. Козлов выстрелом в грудь ранил Корсакова. Тот упал. Думали, рана смертельна, но пуля, скользнув по ребрам, засела возле позвоночника. Ее вынули простым надрезом ножа.
Корсаков тоже успел сделать выстрел. Козлов был ранен, но неопасно. Оба попали под суд, не слишком, однако, строгий.
И все-таки военная карьера Корсакова оказалась под угрозой. Он счел за лучшее выйти в отставку, где, как говорили, "щеголял уже в штатском платье, лишь изредка надевая придворный мундир, ему пожалованный, со своим Георгиевским крестом".
Видимо, дуэль повлекла за собой и окончательный распад семьи. Николай Сергеевич из-за своих расстроенных материальных дел от развода многое терял, но это его не остановило. Варвара же Дмитриевна, и прежде навещавшая Францию, теперь перебралась туда окончательно.
* * *
Это было время, когда на французском троне сидел племянник Наполеона Бонапарта - Наполеон III. Он словно задался целью ослепить всю Европу роскошью своего двора, которая у людей с тонким вкусом вызывала раздражение. Все было чересчур, перегруженно, всему изменяло чувство меры. Появились подделки "под мрамор", "под золото".
Женщины явно усердствовали в обилии драгоценностей. Пример подавала сама императрица Евгения Монтихо, отчаянная щеголиха, ревностно относившаяся к впечатлению, которое производила ее красота - действительно замечательная! - на окружающих. Она изобретала одно развлечение за другим, лишь бы была возможность про демонстрировать изысканные, но слишком затейливые туалеты и себя в них. В ней говорило ущемленное самолюбие женщины, муж которой собрал себе целый гарем из актрис и ловил любой момент, когда в обычном костюме можно будет покинуть Тюильри, чтобы как частному лицу отменно повеселиться. Но, поневоле терпя соперниц на стороне, императрица Евгения не могла терпеть, чтобы в собственном дворце оказался кто-то ослепительнее нее. В такой вот ситуации и произошла история, о которой говорил весь Париж.
На один из костюмированных балов зимой 1863 года Римская-Корсакова явилась в костюме жрицы Танит - произведение Флобера "Саламбо" было тогда в большой моде. Весь наряд Варвары Дмитриевны состоял из наброшенной газовой ткани.
Разумеется, ее великолепная фигура предстала перед восхищенными взорами завсегдатаев Тюильри почти что во всей своей первозданности. Гости замерли. Лицо Евгении пошло красными пятнами. Через несколько минут к Корсаковой подошли жандармские чины и предложили ей покинуть дворец.
Скандал вышел на славу. Варвара Дмитриевна удивляла всех своей красотой, теперь удивила своею дерзостью. Тюильри было не единственным местом, где она продемонстрировала милые новшества своих одеяний. На курорте в Биаррице сотни глаз наблюдали, как русская нимфа выглядела так, "как будто только что вышла из ванны". Тут есть, вероятно, доля преувеличения, однако мадам Корсакова действительно своими смелыми костюмами и наготой прекрасного тела противопоставляла себя претенциозной вычурной моде, которой следовали при наполеоновском дворе.
Что-то буйное, страстное бродило в этой женщине и, не находя выхода, лишь иногда прорывалось наружу причудливым, фантастическим маскарадом. Однажды на балу, состоявшемся в Министерстве морского флота, Варвара Дмитриевна появилась на колеснице, которая была удивительна тем, что возница был наряжен в костюм крокодила. Сама же она стояла наверху, одетая в наряд дикарки. Разноцветные перья и лоскуты ткани, облегавшие ее фигуру, позволяли собравшемуся обществу оценить, как писали, "самые совершенные ноги во всей Европе".
...Варвара Дмитриевна, наверно, была самой дерзкой фигурой, но отнюдь не единственной среди русских женщин при дворе Второй империи. Наравне с ней блистали красотой, изысканной роскошью нарядов и умопомрачительными бриллиантами графиня Толстая, дочь князя С.В.Трубецкого - графиня де Морни. Вокруг них словно образовывалось магнитное поле, которое притягивало поэтов, художников, искателей приключений. Здесь разбивались сердца, совершались безумства, вспыхивали романтические истории, легенды о которых потом передавались из поколения в поколение.
Мудрено не задаться вопросом: почему именно они? Откуда эти замашки владычиц мира у рожденных в рабской стране?
Александр Дюма-сын, сам женившийся на зеленоглазой красавице Нарышкиной, восхищался русскими дамами, которых "Прометей, должно быть, сотворил из найденной им на Кавказе глыбы льда и солнечного луча, похищенного у Юпитера... женщинами, обладающими особой тонкостью и особой интуицией, которыми они обязаны своей двойственной природе азиаток и европеянок, своему космополитическому любопытству и своей привычке к лени".
Он, знаток женщин, их поклонник, друг и беспощадный судья, считал дочерей России "эксцентрическими существами, которые говорят на всех языках, смеются в лицо всякому мужчине, не умеющему подчинить их себе... самками с низким певучим голосом, суеверными и недоверчивыми, нежными и жестокими. Самобытность почвы, которая их взрастила, неизгладима, она не поддается ни анализу, ни подражанию".
Никакая цитата не кажется длинной, если это попытка мужчины понять природу женщины, да еще из такой страны, как Россия.
* * *
Парижский портрет Варвары Дмитриевны написан Винтерхальтером в 1864 году. Белая с голубыми лентами накидка лишь создает иллюзию платья. И тут же двойственное впечатление: Варвара Дмитриевна кажется и обнаженной, и закутанной одновременно. Нет никаких украшений, кроме капелек-серег в ушах. Эта естественная, отринувшая все мелочные ухищрения красота наводит на мысль о первородном грехе, о погибельном, неумолимом роке, противиться которому бессмысленно и бесполезно...
Между тем легко заметить, что лицо Корсаковой далеко не идеально. Ее называли во Франции "татарской Венерой". Широкие скулы, пухлые щечки, тяжелые, словно припухшие веки - это вовсе не примета богинь. В Корсаковой чувствуется уроженка волжских берегов, из века в век дававших пристанище и славянам, и калмыкам, и булгарам. Но это те недостатки, которые в гармонии с достоинствами создают образ совершенно своеобразный, оригинальный, а потому - незабываемый.
Есть что-то очень современное нынешнему веку в Варваре Дмитриевне. "Я вольна и самостоятельна, - говорит она. - Ошибки - это мои ошибки. Удачи - это мои удачи. Я верю в себя, я иду одна и не печалюсь этим". Возможно, это всего лишь догадка - ни одну из своих тайн Корсакова не пожелала нам оставить. Но человеческое "самостоянье" в ее портрете звучит мощным торжественным аккордом.
Можно лишь предполагать, какой смысл вложен в эпиграф написанной ею книги: "Лишения и печали мне указали Бога, а счастье заставило познать Его".
Книга ее была не пустяк. Вероятно, в библиотечных собраниях Франции она хранится до сих пор. Во всяком случае, те, кто видел в Корсаковой лишь модную, экстравагантную даму, были удивлены, писал князь Д.Д.Оболенский, хорошо знавший Варвару Дмитриевну.
Корсакова любила винтерхальтерский портрет. Он украшал обложку ее книги.
Портрет хранился на "вилле Корсаковых", в роскошном доме в Ницце, приобретенном Варварой Дмитриевной для себя и, по воспоминаниям, хорошо известном каждому русскому, приезжавшему на Ривьеру.
В конце концов сын Корсаковой, живший вместе с ней, Николай Николаевич, вынужден был продать это поместье. После смерти матери финансовые дела стали настолько неважными, что он, выросший во Франции и говоривший по-русски с акцентом, решил вернуться в Россию. Все-таки здесь у Корсаковых оставалась солидная недвижимость. Но барство сходило на нет, постепенно богатство просочилось меж пальцев. Так, заложенное и перезаложенное имение в Саранском уезде, совсем как в "Вишневом саде", купил у Николая Николаевича купец Федор Умнов.
В России же сын Варвары Дмитриевны женился на Катеньке Араповой. Для нас эта фамилия небезразлична: дочь Натальи Николаевны Пушкиной от ее второго брака с Ланским вышла замуж в семью Корсаковых. Вероятно, в память матери Николай Николаевич Корсаков назвал свою дочь Варварой.
Прощаясь с "виллой Корсаковых" навсегда, Николай Николаевич продал портрет матери Лувру, где тот долго хранился, а затем был передан в музей Орсэ.
* * *
Стоит ли говорить, какой толпой поклонников была окружена Варвара Дмитриевна! Она, по словам Оболенского, умела "вселить сильную страсть". Был человек, имя которого Оболенский обозначил буквой "3". Его любовь к Варваре Дмитриевне не остудила даже ее смерть. А ей был сужден недолгий век. Умерла она сорокапятилетней. Тот человек, что ежедневно приходил к ней, живой, так же ежедневно продолжал бывать на ее могиле.
Так почему же Варвара Дмитриевна, красивая, вольная, смелая, все-таки не захотела устроить свою судьбу? Говорили, что, когда искатели руки особенно настойчиво осаждали ее, она смеялась над ними: "Да у меня муж-красавец, умный, прекрасный, гораздо лучше вас..."
Вот и пойми женское сердце.
КАТЯ ДЕСНИЦКАЯ, ПРИНЦЕССА СИАМА
Мне грустно, на тебя смотря,
Твоя не верится мне радость,
И розами твоя увенчанная младость
Есть дня холодного блестящая заря.
Где в двух сердцах нет тайного сродства,
Поверья общего, сочувствия, понятья,
Там холодны любви права,
Там холодны любви объятья!
П.Вяземский
Пожалуй, все в тот вечер были в нее влюблены: и желтые фонари, освещавшие каток, и снежинки, кружившие в ритме вальса с ностальгическим названием "Невозвратное лето", и старый капельмейстер, забывший про свой оркестр, и гимназисты, с завистью глядевшие на танцевавшего с девушкой счастливца. И сам счастливец, и даже его маленький брат Костик, неотрывно следивший за плавным кружением пары. В самом деле, не мог же этот Костик тогда знать, что много лет спустя он станет известнейшим писателем Константином Паустовским и ему захочется написать об удивительной судьбе юной синеглазой девушки, что танцевала под звуки "Невозвратного лета" на городском катке.
Летом 1897 года король Сиама, нынешнего Таиланда, совершая путешествие по Европе, прибыл в Санкт- Петербург. Здесь его радушно принял Николай II. Аудиенция была лишена официальной холодности. Русский царь с удовольствием вспоминал, как, будучи еще наследником, гостил в Сиаме. Путешествие по странам Востока вышло далеко не безоблачным, но Бангкок тогда ничем не омрачил настроение будущего монарха.
И сейчас в дружеской беседе, желая подчеркнуть свое расположение, Николай II предложил высокому гостю направить одного из сыновей на учебу в Петербург.
Выбор короля пал на второго сына от любимой жены королевы Саовабхи. Весной юный принц Чакрабон прибыл на берега Невы. Он был зачислен в императорский Пажеский корпус, где учились исключительно сыновья российской дворянской элиты. Обучение здесь было поставлено на широкую ногу. Юноши не только получали солидную военную подготовку, но и выходили из корпуса высокообразованными и отлично воспитанными людьми.
Сиамский принц соединял способность с прилежанием. Блестяще окончив Пажеский корпус, из которого вышел гвардейским гусаром, Чакрабон продолжил учебу в Академии Генерального штаба и получил звание полковника русской армии. Жизнь сиамского принца-гусара ничем не отличалась от жизни петербургской "золотой молодежи". Балы, танцы, маскарады, театральные премьеры. Он с азартом принимал участие в веселой кутерьме богатых жителей столицы. Лишь по воскресеньям Чакрабон отлучался в посольство Сиама. Оно, кстати, располагалось совсем неподалеку от Зимнего дворца, где принц, вверенный попечению царской семьи, имел свои апартаменты.
В 1905 году на одной из молодежных вечеринок принц встретил рыжеволосую девушку, которая произвела на него неизгладимое впечатление. Ни о ком и ни о чем с той поры наследник сиамского престола уже не мог думать: то была первая любовь, буквально сбившая с ног смуглолицего гусара русской императорской гвардии.
В отличие от Чакрабона Катя Десницкая оказалась в Петербурге не от жизненных щедрот. Ее отец, главный судья в Луцке, умер, когда девочка была совсем маленькой. Мать вместе с Катиным братом Иваном переехала поближе к родственникам, в Киев. Но скоро умерла и она. Брат и сестра заняли немного денег у своего дяди и перебрались в Петербург, надеясь пристроиться в столице. Но время было тревожное - шла русско-японская война. Катя, окончив курсы медсестер, решила ехать на фронт.
Встреча с настоящим, хоть и сиамским принцем не оставила, видимо, ее равнодушной. Но ехать - так ехать. На фронте Катя ухаживала за ранеными, зная, что, воротясь после дежурства в свою комнату, обязательно найдет очередное любовное послание от безутешного выпускника Академии Генштаба. Принц писал просто, наивно, искренне:
"Мне никто не нужен, кроме тебя. Если бы ты была со мной, все было бы прекрасно и ничто не могло бы омрачить моего счастья". Катя читала, и изящная фигура тоскующего принца вставала перед ее глазами. В своих письмах к нему она называла его по-сиамски "Лек", что значит "маленький". Разлука доказала ей, что принц вошел в ее жизнь нешуточно. Лек же только ждал возвращения Кати с фронта, чтобы окончательно соединить их судьбы.
* * *
Чакрабон вполне отдавал себе отчет, что решение жениться на Кате сулит ему большие семейные осложнения. Ведь он бросил вызов многовековой традиции.
В сиамской королевской династии было принято брать себе жен из большой и разветвленной родни. Он же приближал к трону неродовитую иностранку. Кроме того, сиамские владыки имели ровно столько жен, сколько им было угодно. Сам принц был сороковым ребенком своего отца. Брак же с Катей, само собой, мог быть только моногамным. Но кто в пору отчаянной молодой влюбленности может представить кого-то другого на месте своей избранницы?
Принц исповедовал буддизм, Катя была православной. Это весьма существенное препятствие принц устранил с той решимостью, на которую толкает искренняя нерассуждающая страсть: если Кате угодно, он сделает все, чтобы согласно ее вере их брак оказался законным, вечным, скрепленным Господней милостью.
Однако план венчания был разработан влюбленными в глубокой тайне: они опасались непредвиденных помех, устранить которые будет уже не в их власти. О замысле Лека и Кати знали только друг принца, вместе с которым того прислали в Петербург, и брат невесты Иван.
Дабы ничто не сорвалось, заговорщики отправились не куда-нибудь, а в далекий Константинополь. Там, в одной из греческих церквей, их и обвенчали по православному обряду. Медовый месяц молодые провели на Ниле. Далее их путь лежал в Сиам. Леку, опьяненному близостью обожаемой женщины, не портила настроение сулящая мало хорошего скорая встреча с родней. Женщины взрослеют быстрее, и Катя подумывала о грядущем не без смутной тревоги.
"Боюсь, что в Сиаме мне будет ужасно трудно, - писала она вернувшемуся домой брату. - Моя жизнь была слишком простая, чтобы я могла быстро приспособиться к такой ее перемене... Теперь, когда я стала лучше понимать, что мне предстоит, будущее уже не видится мне в розовом свете". Было решено, что, дабы подготовить почву для появления молодой жены перед родителями, принц сначала отправится в Бангкок один. Катя осталась в Сингапуре, где было жарко и душно до испарины, а главное - одиноко. "Мне кажется, что это настоящий ад", - писала Катя, мучительно проживавшая каждый день с надеждой, что завтра появится какая-то ясность.
В это время в Бангкоке тянулись долгие и утомительные торжества по случаю возвращения принца. Ему отвели прекрасный замок Парускаван, неподалеку от королевского дворца. Шли дни, Лек мучился, понимая Катино положение, но, видимо, ситуация была такая, что он не решался заговорить о ней с родителями.
Тем временем кое-какие слухи достигли сиамской столицы. Инициативу выяснения сердечных дел сына взял на себя король: "Лек, я слышал, что у тебя жена европейка. Это правда?" Разговор оказался тягостным, но карты все-таки были открыты - скоро Катя появилась в Бангкоке.
Сказочные королевские дворцы, буддийские храмы и тропическое солнце, отражающееся в позолоте их кровель... Бангкок начала века был потрясающе экзотичен. Но только что приехавшей жене сиамского принца не удалось познакомиться с его достопримечательностями. На целый год Катя сделалась затворницей замка Парускаван: король с королевой отказались знакомиться с ней. Из этого следовало, что в Бангкоке не было ни единой семьи, ни единого дома, где принц мог бы появиться со своей женой.
Хорошо, что Парускаван был окружен большим садом - Катя разводила здесь цветы. В роскошных апартаментах дворца у нее появились любимые уголки, где она старательно учила тайский язык.
Ее выдержка и деликатность заслуживают высшей оценки: Катя нашла в себе силы отойти в тень, не выказывая раздражения, не претендуя ровным счетом ни на что. Понятно, как нелегко это давалось. К тому же у Кати характер был достаточно твердый, самостоятельный и решительный. Разве все прежнее - жизнь в чужом Петербурге без малейшей опоры, поездка на фронт и даже само необычное замужество - не говорит об этом? Таким натурам нелегко дается компромисс, они обычно стараются переломить обстоятельства, а не подлаживаться под них. Остается предположить единственное - поведением незваной бангкокской гостьи руководило глубокое чувство к мужу, желание упрочить союз с ним.
"Блокада" была прорвана неожиданно. Что удивительно, инициатором этого стал не свекор Кати - мужчинам в таких случаях свойственна бОльшая, чем женщинам, снисходительность, - а свекровь. Быть может, именно безупречное поведение невестки - в том, что в Парускаване у королевы были свои "глаза и уши", не стоит сомневаться, - повлияло на ее решение сблизиться с избранницей сына. Как бы то ни было, но в один прекрасный день Лек услышал от матери, что ей хотелось бы, чтобы невестка носила не европейский наряд, а то, что принято у сиамских женщин, - брюки и блузку.
Катя не преминула воспользоваться шансом "навести мосты": "Не будет ли королева столь любезна, чтобы выбрать материю по своему вкусу?" Через несколько недель Парускаван увидел в своих стенах королеву Саовабху, приехавшую навестить жену сына. Это была безусловная Катина победа...